НЕОЖИДАННОСТИ НЕ ИСКЛЮЧАЛИСЬ...

Юрий Колесников

Герой России Юрий Колесников – участник Великой Отечественной войны.

С первого ее дня воевал в составе оперативной группы при 25-м погранотряде на границе с Румынией.

Тридцать два месяца провел в глубоком тылу противника на территории Белоруссии и Украины, Польши и

Восточной Пруссии, поддерживая постоянную радиосвязь с московским командованием.

В послевоенный период – нелегал, выполнял задания за рубежом. В центральном музее ВОВ на Поклонной горе открыт посвященный ему постоянный стенд. Он автор десяти книг; некоторые из них переведены на иностранные языки.

Ю. Колесников – секретарь Исполкома Международного сообщества писательских Союзов (МСПС), председатель

Комиссии по военно-художественной литературе.

Мир, наступивший после окончания Великой Отечественной войны, нес с собой радость, смешанную не только с надеждой, но и с тревогами.

Завершившаяся бойня унесла более пятидесяти миллионов человеческих жизней. Погибли люди разных национальностей и возрастов. Повсюду зияли руины, бродили калеки, вздымались могильные холмы, валялась бесхозная военная техника. Подавляющее большинство людей, уцелевших в тех местах, где прокатились сражения, ютились в землянках, голодали.

За пределами нашей страны, на западе, там, куда дошла с боями победоносная Советская Армия, чаяния многих были связаны не с одним лишь сегодняшним днем.

По Восточной и Центральной Европе снова принялся бродить уже подзабытый «призрак коммунизма».

Осень 1945-го в бывшей Бессарабии, что раскинулась на южной окраине Советского Союза, выдалась на редкость теплой и ясной. Хорошая погода прибавляла людям бодрости и веры в будущее.

 В разговорах то и дело вспоминалась закончившаяся год назад Яссо-Кишиневская военная операция, в результате которой территория Молдавии была освобождена от оккупантов.

Большая часть Кишинева еще лежала в развалинах. Тем не менее жители его с верой в лучшее встречали наступивший мир – восстанавливали жилье, убирали с полей хлеб и кукурузу, в садах собирали виноград, яблоки, сливу. В погребах бочки наполнялись свежим вином. В деревнях гнали самогон «цуйку».

Погожим осенним днем молодой офицер Борис Бренер привез в столицу Молдавской республики свою мать на постоянное жительство. Исколесив под палящим солнцем полгорода в поисках жилья, уставшие мать и сын едва передвигали ноги. Неожиданно Борис увидел человека, показавшегося ему знакомым. Тот вышел из ближайшего дома.

– По-моему, вот этот, с бородой, –  шепнул матери Борис, – Мотя Петкер...

– Какой там Петкер! Его перед войной ночью вместе с другими арестовали и всех погрузили в товарные вагоны... – Мать небрежно махнула рукой, дескать, не говори ерунды. Потом тяжело вздохнув, сочувственно продолжала: – Тот Петкер, наверное, давно уже сгнил. Знаешь, куда их выслали? Страшно говорить...

Борис не ответил и ускорил шаг. Обогнав бородача, понял, что не ошибся.

– Господин Петкер? – по установившемуся в довоенном городе вежливому обычаю обратился Борис к замершему от неожиданности невысокому коренастому человеку с пышной бородой.

Тот изумленно уставился на стоящего перед ним военного, словно глазам не верил:

– У-ва, Бора? Офицер! Да еще с медалями! Ты ли это?

– Я, господин Петкер... – слегка улыбаясь, подтвердил Борис и указал на мать, стоявшую за спиной у земляка. – А вот и моя мама. Узнаете?

– У-ва! – оживился Петкер. – Мадам Бренер?! Здесь теперь живете?

Разговорились. Оказалось, Петкер тоже ищет жилье. Но он вдруг принялся благодарить Бориса за хлеб, который тот привез им в памятный день высылки из Болграда:

– Ваш Бора просто, ну... золотое сердце! Представляете, когда вдоль всего эшелона стоят часовые с винтовками, он передает нам прямо в вагон чуть не целый мешок с буханками!

Борис смущенно смотрел в сторону и пытался сменить предмет разговора.

Матери, наоборот, добрые слова в адрес сына были приятны:

– А как же иначе? Жили столько лет в одном городе! Всякое бывает... А старое – что толку его вспоминать?! Главное, слава Б-гу, остались живы! Но вас, господин Петкер, из-за бороды совсем не узнать. И, как говорится, выглядите, невроко*, ничего себе.

– Э-э... – едва слышно протянул в ответ Петкер не без тоски и заметил:

– Вы правы, мадам Бренер. Вечно вспоминать, что и как было? Никакого толку! Но все-таки вспоминается. Особенно то, что было лет пять-шесть назад. Почему бы и нет? Представьте себе, даже при румынах! Пусть власть паршивенькая, пусть попадались антисемиты и кругом сновали хабарники, но все знали чувство меры. Что ни говорите, а была жизнь. Был у меня магазин, была торговля, были все-таки настоящие люди! Если дал человек слово, пообещал... Что за вопрос? Конечно, он его сдерживал. А сейчас? Ээ... Вы правы, мадам Бренер: главное – живы! И чтоб вы мне с Борой таки-да были здоровы! 

– Семья, девочки, господин Петкер, тоже с вами? – осторожно осведомилась мать Бориса.

Петкер закивал головой, прикрыл глаза, причмокнул, потом провел рукой по бороде. Видно, не хотелось ему касаться этой темы.

Борис все понял и быстро спросил о другом:

– А сами как поживаете, господин Петкер?

Петкер грустно усмехнулся и, оглянувшись по сторонам, тихонько промолвил:

– Я уже не Петкер... Да. Теперь я Попов. И, как вы понимаете, вовсе не «господин», а «товарищ»... Ничего не поделаешь: музыка звучит похоронная – выходит, танцевать вальс уже не приходится. Потому и фамилия у меня под стать музыке. А что оставалось? Ведь в июне сорок первого нас сослали на край света! Дальше уже не было ни людей, ни земли – одна вечная мерзлота.

«Попов» смолк и снова оглянулся. Убедившись, что никого поблизости нет, приподнял штанину и показал ногу с огромным, от колена почти до самой ступни, темным пятном.

Мать Бориса в ужасе затрясла головой, сморщилась, как от зубной боли, горестно заохала. Несколько сочувственных слов произнес и Борис.

– От мороза. За пятьдесят там б

ывало! – пояснил бывший мануфактурщик. – Так что не удивляйтесь, что я Попов!

Он смолк. Неподалеку появился человек. Убедившись, что тот сворачивает в ближайший двор, «Попов» вновь заговорил:

– Но все-таки, как ни странно, мы благодарны Советской власти... Вы же понимаете, посадили нас в теплушки с раскаленными от солнца железными крышами – только от одной духоты уже можно было скончаться – и повезли к черту на рога, конечно, не думая о нашем спасении. Скорее, наоборот. Но мы ей все равно благодарны, Советской власти. Таки-да!

У Бренеров удивленно вытянулись лица.

«Товарищ» Попов оживился:

– Вы спросите, почему и за что? Как раз за то, что нас насильно вывезли из Болграда. Если честно признаться, ни за какие деньги никто не решился бы уехать в эвакуацию, когда к городу уже приближался фронт!

Сдержанно размахивая руками и настороженно оглядываясь по сторонам, Петкер произносил каждое слово негромко, но четко.

– Теперь поняли? Если б нас не увезли, мы все безусловно разделили бы участь евреев, убитых в каменоломнях у села Табаки! Тех, что остались. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Хотя это еще то «счастье»...

Борис и его мать внимательно слушали подробный рассказ некогда весьма преуспевавшего человека о том, как ему с семьей довелось страдать в нечеловеческих условиях. И как чудом, не без помощи местных жителей, удалось выжить.

Бренеры понимали: человек хочет выговориться, облегчить память о тяжком времени, о пережитых бедах. Для него перемена жизни стала невероятным потрясением. Петкер ведь был личностью, известной не только в городе, но и в целом уезде. Он владел самым крупным мануфактурным магазином в округе; магазин помещался в добротном доме с яркой вывеской. Несколько приказчиков обслуживали покупателей из зажиточных окрестных сел.

Горожане давно уже привыкли к одной и той же церемонии. Утренняя тишина на улице нарушалась громким скрежетом поднимающихся с окон магазина гофрированных железных штор; через минуту дежуривший поблизости полицейский с белым аксельбантом, взяв под козырек, почтительно приветствовал господина Петкера. Церемония совершалась в знак признательности полицейского за регулярно выплачиваемую ему мзду.

Встреча с Бренерами всколыхнула в новоявленном «Попове» воспоминания о былом, о времени, когда он что-то значил, когда своей смекалкой, практицизмом, что называется, «сделал себя сам». Впрочем, мысль его двигалась, не подчиняясь особой логике.

Ощутив себя тем, кем был некогда, и приблизившись почти вплотную к своим слушателям, Петкер доверительно сообщил им:

– Скажу больше: даже среди самых убежденных большевиков иногда встречаются вполне приличные люди. Это тоже тогда имело для нас значение! И, уверяю вас, немалое.

– Приятно слышать, что есть такие люди! – удовлетворенно заметила мать Бориса. – Я тоже в эвакуации встретила очень много хороших людей. Хотя была всего-навсего уборщицей... Правда, в республиканской прокуратуре! – не без гордости добавила она. 

Петкер перебил ее:

– Вы говорите – приятно! Что за вопрос? Не будь их, разве могли мы все стать Поповыми? Холоймэс*! Это так же точно, как то, что сейчас ясный день, а не глубокая ночь! Ну а, скажем, как покинуть тот «солнечный край», да еще в нашем положении, когда, чтобы сюда добраться, требовалось почти шесть недель? Такое трудно себе даже вообразить... Это же не страна, а целый континент! Вы понимаете, куда нас загнали?

Бренеры слушали молча, старались не уточнять про «хороших людей» и вообще не задавали вопросов. Земляк, между тем, продолжал как заведенный:

– Конечно, еще там, в Болграде, с приходом Советов мы уже стали подозревать, с кем имеем дело. Но когда забрали магазин со всем товаром, поняли, чем все может кончиться. Да! А что было делать? Вшили кое-куда кое-какие «камушки». И даже некоторые «стеклышки»... Что вам сказать? От блеска глаза зажмуривались! Вы понимаете, что это означает? Так вот, с их помощью мы и сумели выбраться оттуда. А вы думаете, фамилию «Попов» мне за красивые глаза подарили? О чем вы говорите!

Мать Бориса перестала сокрушаться. Она явно имела в виду других «хороших людей». У Бориса на губах иногда мелькала снисходительная усмешка. Оба сообразили, что кое-какие «камушки» да «стеклышки» у Петкера могли заваляться еще и по сию пору.

Расставаясь, они обменялись рукопожатиями, пожелав друг другу удачи в поисках квартиры в Кишиневе. Позднее, разговаривая с матерью, Борис почему-то усомнился, что встретившийся им земляк действительно искал жилье.

– А знаешь, Боря, – засмеялась мать, – Петкер с такой пышной бородой в самом деле похож на попа.

– Он может и в настоящего попа превратиться, – отозвался Борис. – И меня это не удивит.

– Думаешь, он на такое способен?

– С бриллиантами, наверное, можно не только архиереем стать, но и раввином. Раввином ему даже проще!

Они посмеялись, пошутили, но все же и посочувствовали неслыханным мытарствам этого человека. Потом мать вдруг грустно сказала:

– Но, если призадуматься, то осуждать его, в общем, не за что... Кто знает, может быть, благодаря тем «камушкам» он, хоть и обмороженный, а выжил. И слава Б-гу! Правда, вначале я хотела спросить, не знает ли он о судьбе высланного с семьей священника Богача... Ты тогда говорил – они находились в одном вагоне. Но, как только Петкер заговорил о том, что у них было припрятано, я уже не стала интересоваться про Богача. И очень сожалею, Боря... Честное слово.

Борис подтвердил, что тоже иногда вспоминает Богача с добрым чувством и жалеет, что не смог тогда дать ему в вагоне побольше хлеба.

– По-моему, я рассказывал тебе, что он был с женой, двумя взрослыми сыновьями и необыкновенно красивой дочерью, гимназисткой лицея Ее Величества королевы Марии. У нее была такая прекрасная осанка.

Борису не хотелось сознаваться, что девушка ему ужасно нравилась. Не признался он и в том, что, вспоминая о давних днях, часто корит себя за несообразительность. Не догадался занять денег, купить немного колбасы и передать несчастным в вагоне. 

Эти угрызения совести имели свою причину.

...В один «прекрасный» день Бориса отчислили из лицея за неуплату. Для них с матерью случившееся было страшным ударом. От уехавшего на заработки отца Бренеры получили лишь два ничего хорошего не обещавших письма.

Некоторое время спустя кто-то кому-то якобы сказал, что более года назад отца похоронили в Кишиневе. Не хотелось верить в горькую весть, но время шло, и об уехавшем по-прежнему не было ни слуху ни духу. Смириться с неопределенностью семья не могла. Пытались что-то узнать о судьбе мужа и отца, но ничего не добились. Как это почти всегда случается, переживания постепенно уступили место повседневным заботам.

Борис с матерью перебивалась на деньги, получаемые от постоянно снимавших у них жилье двух-трех гимназистов из соседних поселков; родителям их тоже нелегко было расплачиваться в срок.

Нередко хлеб, а также керосин для лампы и примуса мать покупала у лавочника на «запиши» – в долг. К тому же она сама должна была платить хозяину дома за аренду двух комнатушек. Возможность заработать хотя бы чуть-чуть исключалась. Когда изредка требовалась ее подпись, она с трудом чертила буквы своей фамилии. Зачастую или две оказывались лишними, или одной не хватало...

В этой плачевной ситуации заплатить за семестр было нечем. Мать делилась с соседями:

– Что придумать, чтобы сына допустили к занятиям. Ума не приложу!

Не то кто-то из знакомых посоветовал, не то сама она от безысходности решила обратиться к священнику Феодосию Богачу, одному из влиятельных членов попечительского совета, на содержании которого и состояло учебное заведение. В честь румынского монарха оно носило громкое название: Мужской лицей короля Карла II.

Позднее мать Бориса частенько вспоминала:

– Как назло, в тот день лил сильный дождь. Улицу было не пройти,  сверху, с горы во всю текли ручьи. Но я пошла в «Епитропию»*. Стоявший за дверью швейцар, видно, по случаю ужасной погоды сжалился и впустил меня в роскошное здание...

Спустя немного времени вышел в вестибюль батюшка Богач, и я рассказала ему о нашем горе, попросила помочь освободить сына от платы. Батюшка велел написать прошение. Что было ответить? Призналась, что не умею писать по-румынски. Говорили-то мы по-русски. Это же Бессарабия! А батюшка, наверное, понял истинную причину – что я вообще писать не умею. Сказал, что заседание попечительского совета состоится в начале будущего месяца.

Я, как могла, его поблагодарила. Он пообещал, что постарается уладить дело, спросил фамилию сына и в каком он классе. Выслушал ответ, попросил не волноваться. А швейцару велел, чтобы кучер отвез меня домой.

Я еще раз поблагодарила батюшку, но сослалась на то, что живем на Инзовской, дескать, недалеко. Так что не надо ему беспокоиться – дойду.

Он удержал меня за руку, улыбнулся:

– У вас была просьба ко мне. Теперь у меня просьба к вам. Кучер отвезет вас в фаэтоне: на улице проливной дождь. Послушайтесь меня и поезжайте.

Об этом случае на протяжении долгих лет мать Бориса вспоминала в разговорах с соседями:

– Ничего подобного в жизни не встречала! Такое разве можно забыть?

Тогда же, прибыв в фаэтоне домой, она подробно рассказывала Борису о встрече с Богачем, о его обещании помочь и лила радостные слезы.

Немного успокоившись, они стали рассуждать и о том, что еще можно предпринять, если вдруг священнику Богачу не удастся добиться положительного решения попечительского совета. Не всех ведь подавших прошение освобождали от платы за обучение. Одних удовлетворяли полностью, другим снижали сумму наполовину, третьим только на четверть, а кому-то и вовсе отказывали. Прошения подавали многие родители лицеистов.

Поразмыслив над различными вариантами, мать Бориса на всякий случай решила обратиться к хозяину мануфактурного магазина Петкеру, чтобы взял сына на работу.

Тот вежливо выслушал просьбу женщины, с которой в небольшом городишке не мог не быть знаком. Справедливости ради надо признать, что он весьма охотно согласился взять Бориса, но на первых порах – учеником. Это означало, что в обязанности мальчика в течение года входило следующее: помогать приказчикам приносить со склада рулоны тканей, иногда относить домой свертки покупателей, не брезговать подмести пол в магазине или вынести мусор, а в летнее время иногда поливать водой тротуар перед входом и выполнять еще кое-какую подсобную работу. Что же до жалованья, то оно в период ученичества не полагалось.

Таковы были общепринятые правила. Но, поскольку Борис учился в лицее, то вместо года, отведенного на «обучение», хозяин ограничился шестью месяцами. А уж потом жалованье! Какое? В зависимости от расторопности, услужливости и, естественно, способностей будущего приказчика мануфактурного магазина. Что означало последнее? Не отпустить покупателя без покупки.

Мать вернулась домой в расстроенных чувствах. Борис выслушал ее и никак не реагировал. Накануне он ходил к лавочнику за пол-литровой бутылкой подсолнечного масла. Взял в долг. Вечером, когда вновь зашел разговор о магазине, он согласился принять условия Петкера.

Мать не возразила, однако сильно огорчилась. Было обидно за сына и почему-то стыдно.

– Ничего зазорного в этой работе не вижу! – твердо объявил Борис. – Надо попробовать.

Наутро, когда окна магазина Моти Петкера были еще завешены шторами, Борис уже стоял и дожидался хозяина. С неделю осваивал «азы», привыкал быть учеником. Приказчики сразу отметили его старательность, безотказность, сообразительность. Констатировал это и Петкер. В начале второй недели он велел Борису передать матери, что с понедельника будет платить ему деньги. Борис улыбнулся: «Большое вам спасибо, хозяин!»

Придя вечером домой, Борис решил, что мать об этом уже знает. На губах у нее была улыбка, на глазах – слезы. Она радостно бросилась его обнимать. Однако дело оказалось в другом. Днем к Бренерам приходил его соученик по лицею и сообщил, что директор разрешил Борису с завтрашнего дня приступить к занятиям... Мать и сын так переволновались в тот вечер, что долго не могли уснуть.

Когда наутро Борис ушел в лицей, мать отправилась к господину Петкеру, объяснила причину отсутствия сына, просила прощения. Хозяин развел руками и, закатив глаза, тихо произнес:

– Э-э...

Что это означало – трудно сказать. Видимо, все же некоторое недовольство.

С тех пор минуло много лет. Время стремительно летело вперед, неся с собой бесчисленные перемены – для кого-то предсказуемые, для кого-то и нет.

Как же сложилась жизнь Бориса Бренера? Он окончил лицей, уехал в Бухарест, поступил в авиационное училище, но год спустя был отчислен, хотя носил румынскую фамилию. Вернулся в родной Болград. Потом была война. Борис прошел ее, как и миллионы его сверстников. Его выделили из общей массы, оценили бесспорные способности и предложили особую профессию, особый жизненный путь, о котором полагалось умалчивать; успехи на этом пути становились достоянием лишь узкого круга специалистов.

Дело, которым занимался Борис, было ему интересно и даже как бы возвышало его в собственных глазах. Задания он выполнял добросовестно, не увиливая ни от каких трудностей; порой даже рисковал жизнью.

Вопреки жестким обстоятельствам, связанным с работой, Борис не растерял добрых человеческих качеств, дарованных ему природой. Что помогало смотреть на людей объективно, без предвзятости и недоверия. Вообще понимать и принимать людей, не похожих на тебя, имеющих иной образ мыслей, – немалое достоинство. В какой-то мере Борис им обладал.

Преданность делу оставалась для него незыблемой. Но природная доброта позволяла снисходительно относиться к Петкеру – человеку иных понятий и прниципов.

Что касается желания вырваться за пределы утвердившихся в сознании стереотипов, то это, как показывает жизнь, удается далеко не всем. Впрочем, так оно, возможно, и спокойнее для человека. По принципу: меньше знаешь – лучше спишь. Бренер был осведомлен не хуже других, однако считал, что обязан выполнять задания независимо от того, будет ли спать вообще...

Ранней весной сорок шестого Борис отбыл из Москвы в служебную командировку. В Бухарест. Впрочем, точнее было бы сказать, что он туда вернулся. В Бухаресте осталось много знакомых, хоть и не очень близких. Среди них были даже именитые. Словом, самые разные... Могли пригодиться.

Как-то перед вечером Борис шел по главной улице, по Каля Викторией. Он бывал здесь и прежде, до войны. Местные жители издавна и не без гордости называли свою столицу «маленьким Парижем». Бухарест был, конечно, не Париж, но свои достоинства безусловно имел. Приезжавшие сюда провинциалы сравнение с Парижем принимали, хотя никогда во Франции не бывали.

Бухарест и в самом деле чем-то напоминал французскую столицу: историческими памятниками, изящными зданиями, но прежде всего кипением жизни на улицах. Особенно в предвечерние часы, когда появлялись мальчишки со «специальными» выпусками газет, с «сенсационными» сообщениями на единственном листке. Сорванцы во весь голос выкрикивали «потрясающие» заголовки, которые не всегда соответствовали содержанию. Но это их не заботило. Главное – создать ажиотаж и привлечь покупателей. Кричащие мальчишки с газетами в руках были той деталью, которая органично вписывалась в общую картину жизни румынской столицы, в ее ритм.

Но было и другое, оно не забывалось: во второй мировой войне Румыния участвовала на стороне нацистской Германии и лишь на последнем этапе вынуждена была разорвать союз с гитлеровской коалицией.

При отступлении войск вермахта Бухарест подвергся налету бомбардировщиков, следствием чего были немалые разрушения. Но все же румынская столица оставалась привлекательным, в меру шумным, гостеприимным, обладавшим собственным неповторимым колоритом городом.

Еще издали Борис приметил на тротуаре перед отелем «Гранд» группу элегантных и оживленно беседовавших мужчин. «Вероятно, – подумал он, – дельцы: маклеры или коммивояжеры. Во всяком случае, состоятельные люди».

Одетый скромно, но вполне современно и даже модно, Борис Бренер счел не лишним прогуляться по улицам деловой части Бухареста. И по правой стороне двинулся к мосту через Дымбовицу, почему и оказался около «Гранда». Но перед ярко освещенным входом в отель он неожиданно увидел знакомого. Увидел в момент, когда тот повернулся к нему лицом. Встреча эта не входила в намерения Бориса, но отворачиваться было поздно. Попытка скрыться могла быть расценена невыгодным для Бориса образом, а этого в его положении нельзя было допустить. Потому он неторопливо и спокойно, ни на кого не глядя, продолжал идти. Однако через мгновение от группы беседовавших отделился человек, нежно взял его под руку и, заглянув в лицо, с искренней радостью воскликнул:

– У-ва, Бора?!

Опознанному оставалось только выразить искреннее расположение к знакомцу:

– Товарищ Попов!.. Очень рад!

Тот рассмеялся, да так громко, что несколько прохожих повернули головы в их сторону. «Попов» находился в прекрасном расположении духа. Прижимая плотнее к своему боку руку Бориса и поубавив громкости, но все же со смехом, он проговорил:

– Во-первых, я снова Петкер!.. Почему бы и нет? А во-вторых? – Он хмыкнул, призадумался, потом неуверенно добавил: – Я опять коммерсант! А что? Земля, как кто-то сказал, таки-да вертится!

Петкер никак не походил на того помятого, заросшего седой бородой, ссутулившегося «товарища Попова», которого Борис встретил в полуразрушенном Кишиневе.

Чисто выбритый, благоухающий отнюдь не местным одеколоном, в добротном демисезонном пальто, из-под которого выглядывали воротничок белоснежной сорочки и аккуратно завязанный, явно дорогой галстук, в роскошной, мышиного цвета велюровой шляпе со слегка загнутыми вверх полями, он мог вполне сойти за преуспевающего предпринимателя, каким, очевидно, в настоящий момент и являлся. 

Петкер не переставал радоваться встрече:

– Но ты молодец, Бора, что приехал! Если б ты знал, как я счастлив тебя здесь видеть! Веришь мне?

Борису оставалось только без конца повторять:

– Спасибо. Мне тоже приятно видеть вас...

– С мамой, конечно, приехал?

– Пока один.

– Понимаю. Хочешь сначала присмотреться, а потом и ее сюда. Умница! Ой, какой же ты все-таки молодчина, Бора-а!

Продолжая улыбаться до ушей, Петкер рассказал, как добрые знакомые, влиятельные коммерсанты, помогли ему добиться того, что банк «Националь» признал его своим вкладчиком: документов-то на прежнюю фамилию у него не было. Благодаря этому был признан действительным и его «конт-чек», а это как-никак подтверждает наличие денежного вклада! Самое важное условие дальнейшей коммерческой деятельности.

– Ты понимаешь, Бора, что это означает? – сияя говорил Петкер, словно речь шла о чем-то большем, чем, например, кислород, без которого немыслима жизнь.

Борис слушал и думал, что все, о чем с таким восторгом толкует бывший хозяин, – это, в конечном итоге, результат гибели десятков миллионов советских воинов, победивших гитлеровскую Германию и ту же Румынию, куда Мотя Петкер смог теперь прикатить вместе с семьей. И, судя по его же рассказу, он теперь обладает возможностью не только восстановить, но даже понемногу наращивать свой капитал!

Борис отдавал должное поразительному умению Петкера приспосабливаться к самым разным обстоятельствам. Но испытывал и чувство благодарности. Благодарности к этому недалекому и в чем-то наивному человеку. Он не забыл, как тот когда-то взял его на работу и даже предложил жалованье прежде окончания срока «учебы». В общем, он сочувствовал Петкеру и его близким.

Но жизненным установкам старого знакомого никак не соответствовали жизненные принципы самого Бориса, человека с совершенно другим воспитанием и мировоззрением.

Уловив довольно равнодушную реакцию земляка на его откровения, Петкер спохватился:

– Наверное, я тебя задерживаю! Ты куда-то спешишь? Я просто ужасно рад видеть тебя, Бора, дорогой! Почти каждый вечер меня можно найти у отеля «Гранд». Приходи, есть о чем поговорить. Мне нужны умные и честные люди. У меня фабрика! – Он самодовольно расхохотался. – Правда, пока небольшая.

Расставаясь, Мотя Петкер обнял Бориса, как своего, если не сказать – родного, человека. Не мог удержаться и снова повторил радостно:

– А ты все-таки молодчина, что приехал! Слышишь?

Бренер ушел несколько расстроенный. В его положении встреча с Петкером явно была лишней. Для нежданных свиданий подобного рода он еще не выработал ни верный тон беседы, ни стиль поведения. А следовало, конечно. Надо было заранее подумать и об убедительных причинах своего пребывания в чужой стране, таких, что не вызовут подозрений. Румыния – не Молдавия и Бухарест – не Кишинев. Стоило и это иметь в виду. Стоило также предусмотреть на всякий случай абсолютно правдоподобную версию. Во избежание серьезного прокола...

Со дня встречи у отеля «Гранд» прошло всего несколько дней. И вдруг на узкой улочке Липскань, привлекавшей прохожих сверкающими витринами богатых магазинов и всегда запруженной деловито снующими людьми, в явном возбуждении к Борису снова бросился Петкер. Тот сразу увидел, что лицо у земляка озабоченное. Схватив Бориса под руку, Петкер отвел его в сторону, чтоб никому не мешать, и, захлебываясь от нетерпения, спросил:

– Ты можешь сказать, что тебя заставило приехать?

Борис удивленно посмотрел на него и вместо ответа спросил:

– А что случилось? Вижу, вы чем-то расстроены? Чем же?

– Что значит, что случилось и чем расстроен? Пришел я в тот вечер домой и радостно рассказываю о нашей встрече, а моя жена Моля – ты ее помнишь – говорит: «Тут что-то не так. Подумай сам: чего ему там не хватало? Просто так тащиться сюда? Не поверю...» Я подумал хорошенько и пришел к выводу, что она права. В самом деле, у тебя же там было всё! Правильно я говорю? Потому и спрашиваю, зачем ты тут?

Борис засмеялся:

– Надо было, вот и приехал. Один я такой, что ли? Вас я тоже могу спросить: «Зачем вы тут»?

– Между нами большая разница: ты с медалями за войну, а я бывший ссыльный, хотя никогда не был врагом народа, как некоторые. Потому еще раз и спрашиваю, что заставило тебя сюда приехать?

– Работа.

– Как это понять?

– Очень просто, – спокойно, с легкой улыбкой ответил Борис. – Работаю по линии научных связей. Вам это не интересно, понимаю. 

Лицо Петкера вытянулось не столько от удивления, сколько от уважения к деятельности, которой, оказывается, занимается бывший ученик, работавший в его бывшем магазине.

– Значит, ты здесь по службе? Так сказать, в командировке?

– Да. Можно считать, в командировке.

– Выходит, ты приехал не так, как мы с женой и детьми? Правильно я понял?

– Откуда я знаю, как вы приехали? – словно не придавая серьезного значения разговору, Борис опять рассмеялся от души: – Что касается меня, я ответил. А вы считайте, как хотите. Мне все равно. Абсолютно!

Петкер поджал губы, задумался было, но почти сразу же грустно закачал головой из стороны в сторону:

– Получается, моя Моля таки-да права! – изрек он с откровенным сожалением. – А я, идиот, увидев тебя у отеля «Гранд», решил, что ты уехал оттуда, как многие...

Борис взял бывшего хозяина под руку и пытался успокоить, объясняя, что они земляки, знакомы много лет, и каждый должен быть рад, что у другого в жизни все ладится. Конечно, люди разные. Всякий выбирает свой путь. Общего мерила, наверное, не существует. Ничего тут не поделаешь...

Петкер не дал Борису договорить:

– О чем ты, Бора? – Он уже жаждал кончить затеянный разговор. – Безусловно, ты прав! Просто я почему-то подумал, что ты убежал, как очень многие. А очень многие стараются убежать всеми правдами и неправдами. Вот и все!

«Маленьким» Парижем Бухарест называют еще и потому, что он далеко не так велик, как французская столица. Увидеть здесь знакомого – не такая уж редкость, особенно, если живешь в центре. По этой причине Борису не удавалось избегать встреч с Петкером, хотя он к ним совсем не стремился. Тот же, наоборот, всякий раз радовался их свиданиям. Сообщал о планах: собираюсь, мол, расширить ассортимент изделий, выпускаемых фабрикой, и даже намерен пристроить галантерейный цех...

Борису между тем всякий раз казалось, что, делясь с ним своими планами, Петкер ждет его реакции. Видимо, каким-то шестым чувством этот удачливый коммерсант ощущал, что с каждым днем в стране становится все более «шатко». У него в словах иной раз проскальзывало удивление по поводу политической нестабильности, царившей в Бухаресте.

Петкера можно было понять. Людей сбили с толку обещания правителей, собрания и митинги оппозиции. Не проходило дня без демонстраций, забастовок, столкновений.

Как-то по улице мимо площади Святого Георгия тянулась очередная колонна с транспарантами. Демонстранты выкрикивали: «Король и армия – едины!» Их противники, двигавшиеся параллельно, скандировали «Народ и армия – вместе». Понять разницу было не просто, но это не помешало обеим колоннам вступить в драку, закончившуюся появлением машин «скорой помощи».

На тротуаре среди зевак стоял, наблюдая за столкновением, Борис Бренер. На него и набрел в очередной раз Мотя Петкер. Обрадовавшись встрече, он с ходу увел Бориса за угол какого-то магазина и возмущенно спросил:

– Видел, что творится?

Борис отвечал уклончиво и неохотно:

– Люди в растерянности. Вот и нервничают...

– Согласен. Но чем все это может кончиться? – не отставал Петкер. – Ты можешь сказать?!

– Вы спрашиваете так, будто мне под силу разобраться в этом кавардаке.

Петкер закатил глаза:

– Ты мне не заговаривай зубы, Бора. По-моему, ты разбираешься в том, что происходит, не только лучше меня, но и лучше многих других.

Борис хитро прищурил глаза:

– Даже лучше вашей супруги Моли?

– Представь себе, что да! Но почему-то не хочешь со мной поделиться...

– Но как я могу говорить о том, чего не знаю! – усмехнулся Борис. – Вводить в заблуждение?

– Погоди, – прервал его Петкер. – В прошлый раз, кажется, ты сказал, что живешь где-то недалеко от площади Филантропии?

Борис кивнул.

– И, как я понял, вроде бы снимаешь у кого-то комнатку. Правильно я понял, что не квартиру, а именно комнатку?

Борис подтвердил, затем спросил:

– А вы думали, у меня особняк?

Петкер сделал гримасу:

– Не беспокойся, мне все это знакомо – экономия, коллектив, скромность и всякая там чепуха, которой я сыт по горло... Пусть не особняк, не шик и блеск, но все-таки должна же быть у человека квартира. Тем более, что ты занимаешься научными делами!

Борис дал понять Петкеру, что у него вполне приличное жилье и что сам он покамест обыкновенный служащий.

Петкер, сделав для себя кое-какие выводы о положении Бориса Бренера, извинился, что полез не в свои дела, и сразу вернулся к прежней теме. 

– Так вот что я хотел сказать: если ты все-таки уважаешь меня, то, пожалуйста, ответь на мой вопрос. Парень ты, слава Б-гу, неглупый и наверняка отдаешь себе отчет в том, что ждет страну. Конечно, прежде всего нас. Ты меня понимаешь?

– Вас я уважаю, вы знаете. – Борис старался говорить как можно убедительнее. – Если над чем-то я и задумываюсь иногда, то над вопросами, которые вам вряд ли будут интересны. У каждого голова болит по-своему.

Петкер сморщил лицо, на мгновение отвернулся. Затем снова устремил взгляд на Бориса:

– Возможно, ты таки-да, прав. У каждого свои интересы и своя головная боль. Хорошо. Тогда ответь, почему король молчит? Он что – ослеп и оглох? Ни звука... Как будто воды в рот набрал!

– Понятия не имею, почему молчит Его величество. Наверное, потому, что нечего сказать. Кругом до черта партий, и каждая тянет одеяло на себя.

– Согласен, кругом бордель. Но у меня фабрика. Ты, пожалуйста, вдумайся хорошенько. Она, конечно, не печатает деньги, но это фабрика. Пока небольшая. Я тебе говорил, что собираюсь ее расширить. Стоит мне вкладывать в нее средства или лучше обождать?

Борис помолчал. И советовать не хотелось, и отговориться было бы нечестно. Он взглянул Петкеру в глаза и негромко вымолвил:

– Думаю, лучше повременить.

– Вот это уже другой разговор! В таком случае ответь на последний вопрос. Если предположить, что король наконец-то скажет свое веское слово, – к нему прислушаются?

– Сомневаюсь... Но, может быть, я неправ.

Вторую фразу Петкер пропустил мимо ушей.

– Ты хочешь сказать, что не-ет?! Я правильно тебя понял?

– Наверное, правильно.

– Даже если он, как говорится, стукнет кулаком по столу?

Борису надоело уворачиваться, разводить дипломатию; эмоции на какой-то миг взяли верх над трезвым расчетом:

– Как бы ни разворачивались события, все равно ему скоро придется целовать кое-кого в одно место...

– У-ва-а! – схватив парня за руку, в испуге взревел Петкер.

– Королю?!

– Да, ему.

– У-ва! – вновь вскрикнул Петкер, но, опомнившись, тотчас приложил ладонь к губам и тихо спросил: – Неужели такое может быть?

– Может.

Ошеломленный Петкер в ужасе закачал головой, будто стоял у Стены плача в Иерусалиме и молился.

Потом до Бориса донесся шепот:

– Что делается на этом свете, ай-яй-яй!.. Ты знаешь, что такое Советский Союз? Это же целая планета с морями, океанами, тундрами, тайгами, северными полюсами и еще черт знает чем... А ему еще Румыния нужна... Кошмар! Чтоб он околел... – Тут Петкер опять завопил: – Это же просто ужас! Хоть кричи «караул»!

Борис не сразу понял, о ком идет речь. Однако, уловив, резко одернул фабриканта.

– Прошу вас, господин Петкер, без намеков... Чтоб это было в последний раз! – отчеканил он с металлом в голосе. – И давайте на этом закончим... Хватит!

Петкер сник, покраснел, вцепился Бренеру в рукав, боясь, что тот уйдет. Подавленно кивая, сказал:

– Теперь я понял, почему у тебя столько медалей... Не обижайся, Бора, но тот, о котором ты не хочешь, чтобы я упоминал, хорошо сидит у каждого из нас в печенках... Лучше скажи, как в таком случае быть с фабрикой? Кончать с ней или как?

Желая завершить неприятный разговор, Борис раздраженно бросил:

– Чем раньше кончите, тем будет для вас спокойнее и здоровее. В остальном, как говорится, дело хозяйское.

– У-ва! – воскликнул Петкер в ужасе и побелел как снег. – Неужели так страшно обстоят здесь дела?

Борис искренне хотел, чтобы до бывшего хозяина, и без того изрядно настрадавшегося, дошло, что его ожидает, если он не учтет создавшееся в стране положение. Но все-таки постарался немного успокоить его:

– Как обстоят дела тут – не знаю. Вы меня спросили, я ответил. Вот так! Но потом ему стало совестно за свои слова, и он добавил:

– Между прочим, советую поступить, как было сказано, и побыстрее, пока еще не совсем поздно... И больше об этом не будем.

Мотя Петкер, точно онемев, молча кивнул. Сжал локоть Бориса в знак благодарности и поспешно зашагал прочь. Но почти тут же, видимо, опомнившись, что идет не туда, ринулся обратно. Они разошлись, точно два встречных железнодорожных состава: скорый и порожняк. Без гудков. В разные стороны. 

Как поступил Петкер после их невеселого разговора, Борис понятия не имел. Некогда было ему вспоминать о нем, да и желания особого знать, как земляк решил проблему со своим бизнесом, не имелось.

Но время шло, дел хватало, события накатывались одно за другим – и хорошие, и скверные, и порой до крайности бессмысленные. На Родине громко осуждалось «преклонение перед Западом», втихаря говорили о грядущей депортации лиц с «неудачной» пятой графой в анкете и еще о многом ином, унизительном, позорном, оскорблявшем достоинство истинных патриотов.

И все это на фоне грандиозных успехов в народном хозяйстве, отмены карточной системы в стране, регулярных снижений цен на продукты и ширпотреб, восстановления всего, что в неимоверных количествах разрушила война. Да только ли это?!

Советские армии все еще оставались почти во всех освобожденных ими европейских государствах. Большая часть населения этих стран была благодарна за избавление от нацистского насилия и поначалу с энтузиазмом принимала создаваемый новый режим. Были, конечно, и несогласные. Вступали в спор, доказывали, будто вновь оказались в неволе. Вроде бы «хрен редьки не слаще»...

Мир раскалывался.

Как только Борис Бренер оказывался в незнакомом зарубежном городе, он, по установившейся привычке, старался чаще бывать в самых оживленных кварталах. Обожал маленькие кафе, крохотные лавчонки, подолгу рассматривал витрины крупных магазинов. На трамваях и автобусах он объезжал также и окраины; по ходу ознакомления с местными достопримечательностями хорошенько запоминал переулки, проходные дворы, неожиданно выводившие то на улицу, то на бульвар.

При этом особое предпочтение он отдавал запруженным людьми базарам, не прочь был, кроме всего прочего, потолкаться на барахолках, которые в странах, освобожденных от недавней германской оккупации, возникали, точно грибы после дождя.

В Польше мест, где шла торговля, было не счесть. Исходив вдоль и поперек одну из варшавских «ярмарок» и будучи не в восторге от увиденного, Борис побрел по улочкам мимо разрушенных домов с выбитыми стеклами и брел так, пока не добрался до знаменитой в польской столице площади Старе-Място.

Он стоял, устремив взгляд на обломки красивейшего архитектурного творения многовековой давности, и не приметил остановившегося за его спиной человека. Однако тот, понаблюдав за ним минуту-другую, незаметно обошел его с другой стороны, и тогда Борис услышал знакомый голос:

– У-ва, таки Бора!

Видно, подобные совпадения происходят в жизни даже чаще, чем в книгах и фильмах. Старые знакомые обменялись рукопожатием, при этом Борис сразу отметил сумрачное выражение лица своего земляка и поинтересовался:

– Сюда перебрались?

– Да, – неохотно ответил Петкер. – А ты к нам надолго?

– Трудно сказать, – неопределенно ответил Борис. – А что?  

– Может, тебя это не интересует, – угрюмо произнес Петкер, – но сразу скажу: поляки не румыны!

– Вполне возможно, – с некоторым безразличием в голосе ответил Борис. – Во время войны мне довелось немало пошагать по этим местам. Правда, с иной целью. – Он грустно усмехнулся. – А вы, господин Петкер, как поживаете?

Петкер замялся. К исповеди, очевидно, не был расположен, но все же дал понять, что понемногу приспосабливается к не совсем еще знакомой польской специфике, что с большим трудом удалось найти подходящую для семьи квартиру, что уже наметились кое-какие обнадеживающие дела.

Борис слушал и сочувственно кивал.

– Ну, а что евреев здесь много, – вдруг объявил Петкер, – так ты, наверное, знаешь это лучше моего...

Борис никак не откликнулся на

 его слова. Он ждал, что еще скажет бывший хозяин.

Петкер, несмотря на замкнутость Бориса, вероятно, все-таки надеялся и на сей раз получить от земляка дельный совет. Несколько туманно он

изрек:

– С одной стороны, это хорошо, с другой – не очень.

– Почему не очень? – спросил Борис: – Антисемитов много?

– Э-э... – как обычно в таких случаях неопределенно протянул Петкер. – Наши тоже хороши. Это же польские! В Бессарабии их называли «литваками». Нахальноватые, резковатые и очень себе на уме. Никакого сравнения с румынскими и тем более с советскими, кажется, уже до смерти запуганными. Отсюда все беды.

Борис заметил, что впервые такое слышит. Петкер посмотрел на него искоса и, махнув рукой, издал свое привычное «Э-э...»

– Не понял, – попытался изобразить неосведомленность Борис. – Они есть или их нет? Я про антисемитов...

– А где их нет? – парировал Петкер. – Только на севере, где я жил в ссылке, все были одной национальности. Единственное преимущество!..

Борис многозначительно усмехнулся:

– Стало быть, и о чем-то хорошем можно вспомнить?

– Спрашивай у больного здоровья! – обиженно отозвался Петкер и, как когда-то, приподнял штанину: мелькнуло пятно. – Такое хорошее я только своим врагам пожелаю.

Борис понимающе вздохнул, хотел было что-то сказать, но Петкер его прервал:

– Скажи лучше, чего тебя из Румынии сюда понесло?

Бориса задел тон, каким был задан вопрос. Он бросил недовольный взгляд на бывшего хозяина и ничего не ответил. Петкер, видимо, понял, что совершил бестактность.

– Не обижайся, Бора. Не хочу, чтобы ты побывал в моей шкуре. Но хотя бы пойми мое положение, ту «счастливую» жизнь, которой мне и семье довелось жить все эти годы! А за что? Никого не обворовал, никого не обманул, никому ничего не задолжал. Просто потому, что был у меня магазин! А что касается денег... Конечно, хорошо, если они имеются. Но с неба ведь не падают. Мозги иногда так сохнут, что жить становится тошно! С ними тоже не всегда сладко, иной раз мечешься, будто загнанный зверь. Но здесь! Здесь, Бора, другое. Слышишь?

Борис сочувственно кивнул.

– Могу тебя заверить, – горячо продолжал Петкер, – «отцу народов» не удастся согнуть здешних людей в бараний рог! Как, скажем, там, где мы с тобой виделись в последний раз. Главное, тут меньше лживых политиков и больше твердых пилсудчиков. Ты, наверное, слыхал, кто это?

– Слыхал, – равнодушно ответил Борис. – Последователи диктатора Юзефа Пилсудского. И что?

– Хочешь сказать, что они ничего собой не представляют? – въедливо допытывался Петкер.

– Нет, – пожав плечами, спокойно ответил Борис. – Этого не хочу сказать.

– Ну, а что в Лондоне, говорят, есть какое-то польское правительство Миколайчика, которое не даст стране пойти по румынскому пути, ты слыхал? – не дожидаясь того, что Борис скажет дальше, продолжал Петкер. – Это же обнадеживает! Понимаешь, что я имею в виду?

– Ясно. Но вы снова о том, чего вообще не хотелось бы касаться. К тому же о многом из вами сказанного я понятия не имею. Поймите это, пожалуйста, господин Петкер! 

Тот закивал головой, дескать, все понимает, однако продолжал в том же духе, вываливая на Бориса все свои сомнения, предположения. Все известные ему слухи. Наконец в упор спросил:

– Теперь скажи: я прав или ошибаюсь?

– Конечно, в чем-то правы. Но есть нюансы...

Петкер не дал Бренеру договорить:

– О, уже спасибо! А в чем я не прав? Мне это важнее. Слышишь, Бора?

Борис объяснил: всякий человек может ошибаться, он и сам тут не исключение. Вскользь заметил, что в подобных сложных случаях, дабы не ошибиться, следует внимательно изучать ситуацию в целом и стараться определить, чем она может обернуться. Чего от ситуации можно ждать.

– Прежде всего, – уточнил Борис, – благоприятствует она вашим интересам или угрожает.

– О! Кое-что проясняется, – радостно вскинулся Петкер. – Спасибо! Есть над чем поразмыслить. Но я бы хотел все-таки знать, что ты подумал, увидев меня в Варшаве?

– А что вы хотели бы услышать? – Борис ответил вопросом на вопрос, словно представления не имел, чем интересуется земляк. – Между прочим, хочу заметить, что вы преувеличиваете мои ясновидческие способности, господин Петкер! Честно говорю вам.

Тот и вовсе обрадовался:

– Тогда и я тоже честно скажу: само твое появление здесь сразу меня насторожило. Сердце остановилось! Не подумай, что я не рад видеть тебя. Совсем наоборот, Бора, дорогой! Но для меня оно было, как бы тебе сказать, серьезным предупреждением. Ты сам сейчас обмолвился, что надо анализировать обстановку. Предвидеть будущее! Правильно я понял твои слова?

– Не совсем, но в целом мысль верна, – ответил Борис. – Однако я еще сказал, что мне, как и многим другим, свойственно порой ошибаться. Это тоже необходимо учитывать.

Петкер жестом остановил Бориса:

– В вопросе, который меня волнует, ты пока не ошибся, слава Б-гу! И я хочу, чтобы ты знал, как я благодарен тебе за тот совет, который ты дал мне в Бухаресте. Помнишь? Я тогда моментально призадумался, когда услышал твой намек – насчет того, что «скоро может быть поздно»! Это же было просто гениальное предвидение! Там вскоре действительно началась сплошная национализация собственности. Грабеж среди бела дня! Хоть кричи: «Гвалт! – Режут!» Ну а то, как ты еще сказал, что всемогущий король, с мнением которого даже бандит Гитлер считался, будет скоро целовать одно место у дорвавшихся до власти грабителей... Это же надо, чтобы все так сбылось!

Борис остановил не в меру разболтавшегося земляка:

– Насчет меня вы сильно перебрали. Преувеличения же – это всегда искажение истины. К чему ворошить прошлое? Какой смысл?

– Наверное, ты все-таки прав, Бора! Черт с ними. Я о другом прошу – посоветуй, как мне быть. Здесь!

– Не будем сейчас! – отрезал Борис. – Я и так очень задержался.

– Одну минуту! – не унимался Петкер. – У тебя проскользнула мысль насчет того, как я понял, что закройщик костюмов для румын заготовил крой и для поляков. Я прав?

Борис, поняв, куда клонит собеседник, вскипел:

– Какой еще закройщик? О каком костюме вы говорите, господин Петкер? Вы, понятно, мануфактурщик и разбираетесь не только в сукнах, но и в портняжных делах. Я же далек от всего этого! Вот, если бы тогда довелось мне с годик поработать у вас в магазине, я, естественно, поднаторел бы и в швейном ремесле.

– Не морочь голову! Ты меня прекрасно понял. Я вовсе не имею в виду портняжек. Закройщиков! Пожалуйста, не делай из меня идиота. Сам знаю, что я такое. Да, да! А он пусть все-таки наконец околеет.

Борис нахмурился, взглянул на часы и с досадой сказал, что должен был бы уже находиться на другом конце Варшавы.

Петкер настойчиво просил о новой встрече, хотел дать свой адрес, номер телефона. Борис сунул ему руку и ушел. Перед тем как свернуть за угол, он оглянулся: Петкер все еще неподвижно стоял, не спуская с него глаз. Казалось, он не в состоянии был сдвинуться с места. Борису стало его жаль, и он приветливо ему помахал. В ответ Петкер вскинул обе руки и, потрясая ими, задрал голову к небу, будто возносил молитву Всевышнему. На мгновение Борис невольно ощутил себя в его шкуре.

После того как мир окончательно раскололся, наступила своеобразная стабилизация, чему в немалой степени способствовало обладание ядерным оружием каждой из сторон.

Взоры уцелевших и чудовищно настрадавшихся европейских евреев устремились на Ближний Восток. Если прежде обещаниями молочных рек с кисельными берегами их лишь с трудом удавалось завлечь на далекую и таинственную землю обетованную, то теперь огромное количество представителей «б-гоизбранного народа» пытались любыми путями добраться до небольшого клочка палестинской земли. На протяжении веков евреи и арабы жили там более или менее мирно. Очень редко вспыхивавшие стычки, как правило, не носили ни массового, ни жестокого характера. И те, и другие находили компромиссные решения.

С окончанием второй мировой войны значительная часть эмигрантов, законно и незаконно прибывших в Эрец-Исраэль, старалась во имя будущего преодолеть суровые жизненные условия: бытовую неустроенность, трудности, связанные с освоением древнего, как мир, чужого языка и (особенно для европейцев)  неприемлемый религиозный уклад.

Из-за все увеличивавшегося притока людей не хватало жилья. Постепенно, разумеется, стали возникать новые поселения с добротными современными домами, но их тоже катастрофически недоставало...

Англичане, осуществлявшие контроль над подмандатной Британии территорией Палестины, принимали жесткие меры против переселения туда евреев. Но ничто уже не могло остановить широкий поток эмигрантов из разных стран.

Серьезное сопротивление оказали англичанам военизированные еврейские группировки, входившие в уже прославившуюся дерзкими выступлениями подпольную армию «Хагана». «Хагана» взяла под защиту евреев, прибывавших вопреки требованиям Верховного комиссариата приостановить репатриацию. Люди приезжали нелегально, несмотря на санкции с применением оружия.

В ответ на эти санкции последовали весьма ощутимые авианалеты и наземные удары; их наносили англичанам экстремисты, вышедшие из подчинения той же «Хагане». Это были тайные формирования под общим названием «Иргун». Во главе стояли оголтелый террорист Авраам Штерн и отколовшиеся от него члены группы «Лехи». И те и другие грабили банки с целью финансирования своих отрядов, убивали полицейских, убивали и единоверцев («стукачей»), офицеров и чиновников Комиссариата. Назревала братоубийственная схватка. Чтобы как-то утихомирить население, Штерн был уничтожен. Якобы по наводке самой «Хаганы».

Летним субботним днем 1946 года Британский комиссариат провел широкомасштабную акцию, которую еврейское население назвало «Черной Субботой». На улицах некоторых городов появились танки и бронемашины, закрылись аэропорты, повсюду был установлен комендантский час, арестованы сотни людей...

В Каире специально прибывшими двумя членами «Лехи» был убит министр кабинета Черчилля лорд Мойн. Позже последовала серия диверсий на железной дороге, были пущены ко дну суда британской береговой охраны. Спустя еще некоторое время объединившиеся с «Хаганой» экстремистские в недавнем прошлом группы провели совместную антибританскую акцию: в Иерусалиме взлетела на воздух часть фешенебельного пятиэтажного отеля «Царь Давид». При этом погибли около ста высокопоставленных чиновников английской администрации...

В это предельно напряженное время, когда на земле обетованной нарастало серьезное противостояние, под покровом ночной темноты в порту Хайфы пришвартовался пароход «Трансильвания».

Едва пассажиры покинули судно, молчаливые крепкие парни принялись спешно выносить из трюмов груз, заявленный как «Лекарства, медицинское оборудование». На самом деле в Хайфу прибыли сотни ящиков с гранатами, винтовками, автоматами (плюс полный комплект боеприпасов) и полсотни ручных пулеметов, помеченные у затвора заводской маркой «ZB», что расшифровывалось как «Збруино Брно». И не только. Вскоре очередным рейсом приплыли два с лишним десятка трофейных немецких «Мессершмитов»...

Вряд ли Чехословакия без согласия СССР рискнула бы пойти на такой шаг. Правда, в банковском контракте покупателем числилась Абиссиния. Однако для поставщика не было секретом ни содержимое, ни то, что «товар» адресован еврейскому центру Палестины.

Помощь, оказанную в столь критическое время, высоко оценила лидер главной профсоюзной организации евреев Палестины Голда Меирсон, ставшая позднее политиком с мировой известностью и премьер-министром государства Израиль (под фамилией Меир).

В своих мемуарах Голда Меир с признательностью отмечала: «Если бы не помощь, оказанная по договоренности с Чехословакией, нам бы тогда не выстоять...»

Необходимо добавить, что именно Советский Союз первым в мире в том далеком 1948 году признал государство Израиль – в отличие от США и Великобритании. Признал не только де-факто, но и де-юре! Это многого стоило... Что бы ни говорили о мотивах советской политики того времени, объективно признание возникшего в Палестине государства было чрезвычайно важным политическим фактором для страны и народа. Ведь совсем недавно нацистская Германия, оккупировав почти все страны Европы, вторглась в Африку и на Ближний Восток. Повсюду шло тотальное истребление евреев. Цифра уничтоженных достигла в итоге почти шести миллионов! Уничтожение Палестины тоже входило в планы Адольфа Гитлера, громогласно заявившего: «Только один иудей должен остаться на земле, но лишь как экспонат!»

Если оглянуться на то страшное время, следует воздать должное именно СССР. Благодаря мужеству миллионов его солдат, отдавших жизнь в тяжелейших боях с фашистскими войсками (союзники тогда еще не воевали), евреи как нация были спасены от поголовного истребления.

Это надо помнить.

Тем же первым рейсом «Трансильвании», зафрахтованной советско-румынской компанией «Соврумтранспорт», в Хайфу прибыл наш офицер с очередным заданием от руководства службы, в составе которой работал.

Едва Борис Бренер сошел с трапа и двинулся за пределы порта в поисках ближайшего кафе, как чуть ли не лбом столкнулся все с тем же Мотей Петкером. В этой случайности, видимо, была своя закономерность. Оба обомлели от неожиданности. Борис, конечно, тотчас взял себя в руки и сделал вид, что безмерно рад встрече:

– Как приятно видеть вас здесь!

Петкер, напротив, застыл с окаменевшим лицом и словно лишился дара речи. Он смотрел на улыбающегося (в действительности тоже весьма смущенного) земляка с каким-то неясным, тревожным чувством. Подождав несколько секунд, Борис решил выяснить, почему старый знакомец молчит и смотрит на него со страхом, почему этот прежде всегда румяный фабрикант сейчас смертельно бледен.

– Что с вами, господин Петкер? Здороваюсь, обрадован встречей, хочу, как обычно, поговорить, а вы будто не узнаете меня...

Петкер прикусил губу, крепко зажмурил глаза, точно перед ним стояло привидение, и едва слышно, как бы рассуждая с самим собой, пробормотал:

– Форбрент золст-ты верен*, товарищ Бренер**... Если уже и этого края достигла эпидемия холеры...

Борис недоуменно пожал плечами и, делая вид, будто не понял, что хочет сказать бывший хозяин, пристально посмотрел ему в глаза и сожалением заметил:

– А я, между прочим, был о вас иного мнения. Ведь сам факт, что вы именно здесь, а не там, где, бывало, встречались, уже говорит о многом. Но увы! Господин Петкер, оказывается не петрит...

Петкер вдруг притянул Бориса за пуговицу к себе так близко, – точно хотел его расцеловать. Но постояв так секунду-другую, растерянно спросил:

– В последний раз дать совет можешь?

– Могу, – ответил с подчеркнутым безразличием Борис. – Но, видимо, вы родились в товарном поезде – до вас все доходит с опозданием. А что случилось?

– Это ты меня спрашиваешь: «Что случилось?» Таки-да очень похвально... Как будто не тебе это лучше знать! А я только хочу спросить: куда мне теперь?

Постскриптум

Нельзя делать скоропалительные выводы. Даже самые проницательные умы нередко ошибаются, пытаясь прогнозировать будущее. Жизнь сложнее и непредсказуемее умозрительных схем. То, что выглядит непреходящим, неожиданно оказывается чем-то временным. А что потом? Не стоит загадывать.

Началось новое летосчисление.

Кто мог предположить, что прольется столько крови?! Видимо, все-таки следовало учесть и это при закладке «фундамента».

Невольно приходит на память граф Гогенлое-Бернадот, французский полковник Второго бюро, и другие... Впрочем, «в доме повешенного не говорят о веревке»...