Пока, счастливо оставаться

Грейс Пейли

В некоторых кругах я пользовалась успехом, рассказывает тетя Роза. Худее я и тогда не была, лишь плотнее телом. Проходит время, Лиленька, и факт есть факт – нас постигают перемены. Исключений у Б-га нет никому. Только такой человек, как твоя мама, будет стоять на одной ноге тридцать лет и тянуть ту же песню, а то, что попа выросла вдвое, ей незаметно. Кто-нибудь ее слушает? Папа – в лавке. У тебя и у Сеймура нет мыслей кроме как о себе. И вот она на своей вылизанной кухне ждет доброго слова и думает – бедная Рози...

Бедная? Я вас умоляю! Было бы в моей младшей сестре на две капли больше жизни, то знала бы, что у меня по части чувств не сердце, а в полном смысле высшие женские курсы, и опыта за моим декольте столько, что вся ее замужняя жизнь – это сплошной детский сад.

Сегодня вы можете во всякое время найти меня в гостинице, район не играет роли. Кому это нужно, жить в квартире, как прислуга, – пыль глотать, с тряпкой в руках? С номерными у меня всегда есть понимание, притом здесь интереснее, чем дома, кругом народ, и каждый по своей причине...

А у меня, Лиленька, та причина, что я, дело давнее, возьми и заяви мастерице:

– Или я, миссис, пересаживаюсь к окну, или тут сидеть с меня хватит.

– Не хочешь, девонька, сидеть, – говорит она вежливо, – иди постой на улице.

Так я лишилась работы в мастерской при галантерейных товарах.

Новое место я присмотрела по объявлению: «Культурной организации требуется воспитанная молодая дама, жалованье умеренное». Сажусь на трамвай по указанному адресу на Второй авеню: «Русский художественный театр», где ставили исключительно лучшие еврейские пьесы. Им требовалась кассирша продавать билеты, примерно такая, как я, чтобы привечала публику, но не давала спуска жулью. Мужчина, который со мной разговаривал, был администратор – фрукт, если откровенно.

Прямо с ходу он говорит:

– Вы таки да имеете телосложение, Рози Либер.

– Какая есть, мистер Кримберг.

– Поймите меня правильно, девочка, – говорит. – Я как раз ценю. Когда у дамского пола нет ни носа, ни кормы, вся кровь уходит на разогрев рук и ног, а по самому главному назначению не достигает.

Доброе слово приятно всякому.

– Вы только не позволяйте себе лишнего, мистер Кримберг, – говорю я ему, – и мы с вами поладим.

И мы поладили: девять долларов в неделю, каждый вечер стакан чаю, раз в неделю бесплатный билет для мамы, и я могу в любое время смотреть репетиции.

Первые девять долларов уже перекочевали от меня к хозяину продуктовой лавки в готовности следовать дальше, когда Кримберг говорит мне:

– Рози, тут с тобой хочет познакомиться одна исключительная личность, артист нашего выдающегося театра, несомненно под влиянием твоих больших карих глаз.

Ты знаешь, Лиленька, кто это был? Вот слушай, прямо передо мной стоял Володя Влашкин, его в те дни называли «Валентино Второй авеню». Я, как увидела, первая мысль – это где еврейские мальчики вымахивают в такой рост?

– Непосредственно под Киевом, – сказал он.

Как так?

– Меня мама до шести лет кормила грудью. Во всем местечке не было таких здоровых, как я.

– Б-г мой, Влашкин, до шести лет! Бедная женщина, у нее, наверное, одни лохмотья остались на месте бюста.

– Моя мать была прекрасна, – сказал он. – Глаза ее были как звезды.

Он находил выражения, что прямо-таки до слез.

Кримбергу Влашкин сказал сразу, как нас познакомили:

– Кто придумал упрятать в клетку это чудесное юное создание?

– Кассирши торгуют билетами в кассе.

– Тогда подите, Дэвид, и полчаса поторгуйте билетами сами. Я имею известные соображения о будущем данной особы и также данной труппы. Ступайте, Дэвид, будьте паинькой. А насчет вас, мисс Либер, я предложил бы заглянуть к Файнбергу на стаканчик чаю. Репетиции тянутся долго. Хочется сделать себе перерыв с располагающим человеком.

И он повел меня за угол, где тогда помещался Файнберг и где набилось столько венгров, что это можно было оглохнуть. В дальнем зале был столик в его честь. На скатерти хозяйка заведения вышила: «Здесь кушает Влашкин». Мы выпили свой стаканчик чаю без слов вследствие жажды, и я нашла наконец что сказать:

– Мистер Влашкин, пару недель назад я видела вас в «Чайке», когда еще не пришла сюда работать. Поверьте, я бы на месте той девушки даже не поглядела в сторону того буржуйчика. Пускай бы он вообще выпал из этой пьесы. Не понимаю, как Чехов мог вставить его в ту же пьесу, что и вас.

– Я вам понравился? – спросил он, взяв и ласково поглаживая мою руку. – Ну-ну, значит я еще нравлюсь молодежи... Так вы тоже любите театр? Отлично. И знаете, Роза, у вас такая славная рука, такая на ощупь теплая, с такой нежной кожей, – скажите, зачем вы носите на груди косынку? Вы только прячете вашу молоденькую, юную шейку. Сейчас не прежнее время, дитя, чтобы совеститься всю свою жизнь.

– Кто совестится? – сказала я, снимая косынку, но в ту же минуту моя рука сама собой поднялась прикрыть это место, так как, правду сказать, это было действительно прежнее время, и я тогда по своему характеру провалилась бы со стыда.

– Еще чаю, дружочек?

– Спасибо, нет, я уже и без того закипаю.

– Дорфман! – крикнул он таким голосом, как король на троне. – Подайте сельтерской со свежим льдом для этого ребенка!

В последующие недели я имела почетную возможность узнавать его все лучше как человека и плюс возможность наблюдать его в профессии. Подошла осень; в театре – суета туда-сюда. Без конца репетиции. После провала «Чайки» играли «Торговца из Стамбула», и нате вам – наоборот, успех.

Дамы не помнили себя. На премьере, посреди первой сцены, одна мадам – или вдова, или же супруг днем и ночью на работе – давай хлопать в ладоши и выкрикивать:

– Ой, ой, Влашкин!

В зале – форменный бедлам, актерам невозможно играть. Влашкин вышел вперед. Но, однако, на внешний взгляд – не Влашкин: моложе, волос, как смоль, летучая оживленная походка, рот мудреца. Полвека спустя в конце спектакля он вышел опять: седой философ со знанием жизни лишь по книгам, с руками глаже шелка... Я плакала, думая: кто я – чистый ноль, и чтоб такой человек посмотрел на меня с интересом!

Потом мне дали небольшую прибавку благодаря тому, что он замолвил слово в мою пользу, а также по пятьдесят центов за удовольствие участвовать в массовых сценах совместно с актерскими двоюродными по крови и по браку и просто с кучей притеатральной мелюзги и видеть, подобно тому, как каждый божий раз видел он, сотни бледных лиц, ожидающих, чтобы посмеяться или склонить голову в скорби при виде его переживаний.

Настал печальный день проститься с моей мамой. Влашкин помог найти поблизости от театра комнату в разумных пределах, где я бы чувствовала себя свободнее. А также, чтобы моему одаренному другу было куда приклонить голову от гвалта театральных гримерных. Мама лила и лила слезы.

– Это другой образ жизни, мама, – говорила я. – Не считая, что меня влечет любовь.

– Ты! Пустое место, гнилая дырка в куске сыра, и ты мне будешь рассказывать, что такое жизнь? – визжала она.

В глубоком оскорблении я ушла от нее. Но я держу зло недолго: полненькие, они такие, не мне вам говорить, – добрые, и я себе подумала, бедная мама, она и правда имеет больше меня понятия о жизни. Вышла замуж за кого не любила, за мужчину с болячками, который уже истратил всю свою душу на Б-га. Чтоб он когда-нибудь помылся, так нет. От него пахло несчастьем. Зубы его повыпадали, голова облысела, сам съежился, постепенно усыхал и наконец – счастливо оставаться – окончательно умер и к маме приходил на ум, только когда она спускалась взять из почтового ящика под лестницей счет за электричество. В память о нем и из уважения к человечеству в целом я решила жить ради любви.

Не смейся, дурочка, много ты понимаешь.

Думаешь, мне приходилось легко? Сколько-то надо было давать маме. Руфка с твоим папой копили на постельное белье, на пару ножей и вилок. И по утрам я подрабатывала сдельщиной, иначе было не продержаться самостоятельно. Я стала делать искусственные цветы. Целая клумба каждый день расцветала у меня на столе к обеденному часу.

Такой вид, Лиленька, имела моя самостоятельность – цветущий, но с неимением корней и с бумажным фасадом.

А между прочим, Кримберг бегал за мной тоже. Без сомнения, заметил успех Влашкина и сложил дважды два: «Ага, в этот сезамчик вход свободен...» Другие также не отставали. За мной в те годы ухаживали в порядке перечисления: упомянутый Кримберг – это раз. Два – Карл Циммер, исполнитель в парике наивных и чистых юношей. Далее – Чарли Пил, христианин, которого случайным ветром занесло так оскоромиться, создатель бесподобных декораций.

– Говоря о цвете, ему нет равных, – скажет Влашкин, как всегда в самую точку.

Я отклоняюсь на это, чтобы показать, что твоя толстая старая тетка не сходила с ума от одиночества. В те шумные годы я имела знакомство среди интересных людей, которым нравилась по той причине, что молодая и очень хорошо умела слушать.

Актрисы – Рейзеле, Мария, Эсфирь Леопольд – смотрели только в завтрашний день. За ними увивались богачи, продюсеры, швейный район в полном составе; их прошлое – набор иголок, их будущее – игольное ушко.

В конце концов пришел день, когда мне стало невтерпеж держать свою тактичность за зубами.

– Влашкин, – сказала я, – сорока доложила на хвосте, что у тебя есть жена, дети, весь поголовный комплект.

– Правильно, не отказываюсь. Я и не отрицал.

– Вопрос не в том. Что из себя представляет эта дама? Неудобно спрашивать, но ответь мне, Влашкин... Я затрудняюсь разобрать, как устраивает свою жизнь мужчина.

– Девочка, или я не говорил сто раз, что эта комнатка – приют для моего мятущегося духа? Сюда иду я, в твою невинную обитель, обрести отдохновение среди житейских треволнений.

– Нет, Влашкин, серьезно, – что она за человек?

– Хорошая женщина, Рози, из средних слоев, примерная мать моим детям в количестве трое и все трое – девочки, умеет готовить, в молодости недурная собой, но молодость прошла. Ты видишь, куда еще откровеннее? Я отдаю в твои руки свою душу, милая.

Сколько-то месяцев спустя, на новогоднем балу в Клубе русского актера, я лично ознакомилась с миссис Влашкиной, брюнетистой, с пучком и прямой спиной и чересчур гордой. Она сидела за столиком и густым голосом отвечала, когда кто-нибудь на минуту останавливался поговорить. Она владела идишем в совершенстве – чеканила каждое слово. Я все глядела на нее. Она заметила меня, как замечала всякого другого, – холоднее, чем рождественское утро. Скоро она пожаловалась, что устала. Влашкин подозвал такси, и больше я ее не видела. Бедная женщина, она не знала, что на одной сцене с ней играю я. И как я порчу ее роль, не знала.

Позже в тот вечер я сказала Влашкину у своей двери:

– Довольно. Это не для меня. Мне все это надоело. Я не из тех, кто ломает семью.

– Девчурка, – он сказал, – не надо глупостей.

– Нет-нет, пока, счастливо оставаться, – сказала я. – Я не шучу.

И я приехала на неделю в отпуск к маме, разобрала все шкафы, выскребла до насквозь все стены. Она обрадовалась, но по причине своей тяжелой жизни не удержалась сказать:

– Вот мы видим, чем кончается. Когда живешь, как беспутная, то в итоге имеешь помешательство.

После этого короткого перерыва я возвратилась назад к прежней жизни. Встречаясь с Влашкиным, мы ограничивались лишь здрасьте-досвиданьем, и в дальнейшие огорчительные годы обоюдно кивали головой, словно бы выражая:

– Да, как же, как же.

Тем временем целая стратегия разворачивалась на поле действий. Твоя мама и твоя бабушка стали водить молодых людей. У твоего родного отца был брат, ты его даже никогда не видела. Рувим. Вдумчивый малый без ничего, помимо идеалов.

– Рози, я предлагаю тебе необычную многозначительную жизнь, свободную, новую и счастливую.

– То есть?

– Мы будем возрождать с тобой пески Палестины, закладывать основы нации. В той земле для нас, евреев, наше завтра.

– Ха-ха, Рувим, тогда я и поеду завтра.

– Рози! – твердит Рувим. – Нам нужны сильные женщины вроде тебя, женщины-матери и земледелицы.

– Ай, брось, Рувим, вам нужны ломовые лошади. Но для этого надо иметь больше денег.

– Мне не нравится твое отношение, Роза.

– Да? В таком случае иди себе и размножайся. Счастливо.

Или еще: Янкель Герштейн, щеголь до мозга костей, разодетый наповал, с легкостью возбуждаемая натура. Девушки в те дни, – а кажется, только вчера, – носили такое нижнее белье, что как броня для гражданской обороны. Так для него это было минутное дело. Бойчик из еврейской семьи – где, интересно, он набил себе руку? Сегодня, будем надеяться, с этим проще, Лиленька? Слушай, что я такого спросила, ах, какие мы нежные...

Короче, родненькая, ты и сама уже должна понимать, что жизнь, хотите вы или не хотите, движется дальше. Только присядет на минутку, покажет тебе твою мечту – и вперед.

Пока я отнекивалась от кучи молодых балбесов, Влашкин на несколько сезонов уехал на гастроли по Европе: Москва, Прага, Лондон, даже Берлин – уже тогда не самый веселый пункт на карте. По приезде обратно он написал книгу, ее даже сегодня можно получить в библиотеке: «Еврейский актер за границей». Захочешь когда-нибудь узнать про мои одинокие годы – возьми почитай. Почувствуешь, в чем цимес этого человека. Нет-нет, про меня там не упомянуто. Кто я такая, в конце концов?

Когда книга вышла, я остановила его на улице высказать свои поздравления. Но я не люблю кривить душой и поэтому указала также, что во многих местах выпирает его эгоизм – даже критики отмечали кое-что в этом направлении.

– Болтать – дешевое развлечение, – отвечал мне Влашкин. – Но кто они, эти критики? Признайся, причем они и причем творчество? Уже не говоря, что у Шекспира есть строка в пьесе из великой английской истории. Она гласит: «Любовь к себе, мой государь, простительней самоуничиженья»*. Ту же мысль в наше время мы видим у моралистов из последователей Фрейда... Ты меня слушаешь, Рози? Поправь меня, но ты как будто задала вопрос. Отлично выглядишь, кстати. А где же обручальное кольцо?

С этого разговора я уходила в слезах. Но эти несколько слов на улице проложили счастливую дорожку к последующим беседам. О том и о другом, мало ли... К примеру, дирекция – недалекие люди, между нами, – не желала больше давать ему роли молодых. Нет, вы видели? Откуда им возьмется у молодых такое знание жизни, чтобы сыграть молодость, как он?

– Рози, Рози, – сказал он в один прекрасный день, – по стрелкам времени на твоих розовых щечках, боюсь, не пробило ли тебе тридцать.

– Эти часики отстают, Влашкин. В четверг будет неделя, как сравнялось тридцать четыре.

– Да что ты? Рози, ты беспокоишь меня. Я давно собираюсь с тобой переговорить. Ты упускаешь свое время. Пойми меня. Нельзя женщине упустить свое время.

– Ой, Влашкин, будь другом, что значит время?

На это он затруднился ответить и лишь посмотрел на меня с удивлением. Взамен мы с горячим интересом, но хотя уже без той прыти направились ко мне на новую квартиру на Девяносто четвертой улице. По стене – те же афиши с тем же Влашкиным, но теперь все малярные работы – в красном и черном колере, как это считалось стильно, и новая обивка у мебели.

Не так много лет назад вышла книжка актрисы из той же славной труппы, Марии Кавказ, – это которая бегло выучилась по-английски и потом перешла на Бродвей, – где сказано кое-что про Влашкина. А точнее, что одиннадцать лет он был ее любовником, – не постыдилась же рука написать! Никакого уважения ни к человеку, ни к его жене и детям, а допустим, и к другим, у которых тоже могут быть свои чувства в этом вопросе.

Ты, Лиленька, не удивляйся. Это называется грубая правда жизни. Душа актера должна быть, как алмаз. Чем больше граней, тем ярче блеск его имени. Ты, рыбочка, не сомневаюсь, полюбишь и за того же самого выйдешь замуж, родишь, не сглазить бы, двух-трех деток и навеки будешь жить счастливо, пока не скончаешься без сил. Для человека вроде нас с тобой чего-нибудь помимо этого знать не обязательно. Но большой артист, как Володя Влашкин, чтобы так делать свое дело на сцене, он должен иметь практику. Жизнь для него все равно что репетиция, теперь я это понимаю.

Я, например, когда ходила на него в «Свекре» – пожилой мужчина влюблен в молоденькую, в симпатичную жену родного сына в исполнении Рейзеле Майзель, – я лично не сдержала слез. Что он ей говорил, этой девочке, какой мед он шепотом лил ей на ухо, как все горячие чувства отражались на его лице... И все это он пережил, Лилечка, со мной. Дословно. Скажи, как мне было не гордиться?

В таком разрезе история подползает к окончанию.

Сначала мне это бросилось на лице моей матери трухлявым почерком времени на щеках сверху донизу, вдоль и поперек на лбу – даже ребенок прочитает – старость, старость, старость. Но сердцу было еще больнее видеть эту голую истину крупным шрифтом на бесподобных чертах

Влашкина.

Сперва развалилась труппа. Театру настал конец. Умерла Эстер Леопольд, чисто по старости. Кримберг заработал инфаркт. Мария перешла на Бродвей. Также Рейзеле поменяла имя на Розлин и стала гвоздем сезона в кинокомедии. Сам Влашкин, за неимением куда податься, покинул сцену. Газеты писали: «Актер, не знавший себе равных, он будет писать воспоминания и проведет остаток дней в кругу семейства, окруженный цветником своих внуков и заботой обожающей супруги».

Журналистика, что вы хотите.

Мы устроили в его честь роскошный банкет. На банкете я обратилась к нему, как полагала, в последний раз:

– Пока, мой милый друг, сюжет всей моей жизни, вот мы и расстаемся.

А про себя прибавила – ну, все. Имеешь одинокую постель. Как говорится, дама в теле и в годах. Стелила ее себе персонально сама. С этой одинокой постели ты в конце переляжешь на другую, где будет не так одиноко, но тесно от миллиона костей.

И что же дальше, Лиленька? Угадай!

На той неделе, стирая с себя белье в раковине, я получаю звонок по телефону.

– Простите, это не Роза Либер, которая работала одно время в «Русском художественном театре»?

– Да, она.

– Ну и ну, здравствуй, Роза! Это Влашкин.

– Влашкин? Володя Влашкин?

– Собственнолично. Как ты, Роза?

– Пока жива, Влашкин, спасибо.

– И ничего? Нет, правда, Роза? Здоровье в порядке? Ты работаешь?

– Здоровье, с учетом, сколько веса оно таскает на себе, – грех жаловаться. Работаю, уже не первый год, – там же, где начинала, в галантерейных товарах.

– Как интересно.

– Послушай, Влашкин, признайся откровенно, с чем ты позвонил?

– С чем, Рози? Уже нельзя просто вспомнить старую знакомую, сердечную подружку прежних, более радужных дней? К слову будь сказано, мои обстоятельства переменились. Я ушел на покой, как ты знаешь. И еще, я теперь свободный человек.

– Что? Каким образом?

– Миссис Влашкина подала на развод.

– С чего это она? Или ты запил от тоски, или что?

– Она разводится из-за супружеской измены.

– Но извини меня, Влашкин,

не обижайся, но ты меня лет на семнадцать-восемнадцать старше, а даже для меня вся эта дребедень – эти дни в облаках и ночи в бреду – по большинству, о чем приятно поболтать, и только.

– Я ей объяснял. Подумай, я говорил, мое время прошло, кровь во мне пересохла наравне с костями. Суть, Роза, не в том – она не привыкла с утра до вечера иметь рядом мужчину, чтобы читал вслух, что интересного пишут в газетах о текущих событиях, то ему завтрак, то ему обед. Так ее это злит. Целый день она накаляется, и ужин подает мне разъяренная старуха. Вместо перца супчик приправляет сплетнями за последние пятьдесят лет. Наверняка в театре был иуда, день-деньской Влашкин не сходил у него с языка, улыбками он проливал бальзам мне в сердце, а сам при этом звонил и наговаривал на меня жене.

– Несуразный финал, Володя, для такой занимательной истории. И какие намерения ты строишь?

– Для начала, нельзя ли пригласить тебя на обед и в театр – бродвейский, само собой? А потом... мы с тобой давние друзья. Деньги для меня не вопрос. Чего твоя душа пожелает! Другие – как пустая солома, ветер времени выстудил из них сердце. О тебе же, Рози, память рисует мне только доброту. Чем женщина должна быть для мужчины, тем ты была для меня. Как думаешь, Роза, не могли бы старинные приятели вроде нас с тобой неплохо провести отрезок времени, вкушая от материальностей этого мира?

Минута, Лиленька, и мой ответ был в полной мере:

– Да-да, приходи. Мой номер спросишь на коммутаторе, поговорим.

Так он пришел в тот же вечер и каждый вечер потом на той неделе, мы говорили о его продолжительной жизни. Даже на исходе ее – неотразимый мужчина. И, как все мужчины до скончания веков, – с прицелом извернуться без ущерба для себя.

– Слушай, Рози, – поясняет он на днях. – Я прожил со своей женой, суди сама, без малого полвека. И что? Мы расходимся врагами. Чем больше я об этом думаю, тем больше думаю, что пожениться нам с тобой будет глупость.

– Володя Влашкин, – я сказала ему прямо, – сколько раз в молодости я без звука согревала по ночам тебе спину. Ты подтвердишь, я ничего не требовала. Совесть не позволяла. Оно мне надо, такая слава, что Рози Либер разоряет чужие гнезда? Но сегодня, Влашкин, ты – свободный человек. И ты зовешь меня ездить с тобой на поезде, жить в неизвестных гостиницах, посреди американцев, но не женой? Как не стыдно!

Так теперь, Лиленька, рыбка, перескажи эту историю своей маме собственными устами младенца. Из моих она не слушает ни слова. Только вскрикивает: «Ой, мне плохо!» Скажи ей, что у меня-таки будет муж, которого, как общеизвестно, женщина должна иметь как минимум одного на протяжении пока жива.

Караул, я уже опаздываю! Скоренько поцелуй меня. Худо-бедно, ты на моих глазах произрастала из макового зернышка. И пожелай-ка мне что-нибудь в день свадьбы! Много благополучных лет. Любви на долгие годы. Мамочку обними, передавай от тети Розы пока и счастливо оставаться.

Перевод с английского М. Кан