ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ВРЕМЕНИ

Матвей Гейзер

В апреле 1995 года в составе группы бывших узников концлагерей и гетто я побывал в Германии по случаю 50-летия со дня освобождения концлагеря Берген-Бельзен. К юбилею были приурочены выставки, конференции, многочисленные встречи. О важности события свидетельствует хотя бы то, что память жертв Берген-Бельзена прибыли почтить не только члены германского парламента (бундестага), но и его лидеры, и парламентарии земли Нижняя Саксония. Колонну, идущую на траурный митинг к мемориалу Берген-Бельзен, возглавлял тогдашний канцлер ФРГ Гельмут Коль.

Так уж случилось, что в нашей стране Берген-Бельзен известен менее, нежели, скажем, Освенцим или Бухенвальд. О нем если и пишут, то чаще всего из-за Анны Франк: Анна какое-то время находилась, а потом умерла в этом лагере, уже после освобождения весной 1945 года...

Берген-Бельзен печально знаменит еще и тем, что стал первым на территории Германии концлагерем, куда свозили русских военнопленных. Разумеется, «учреждения» подобного рода находились в ведении СС и порядки в них были воистину чудовищные: «Когда мы прошли через ворота Берген-Бельзена, мы оказались вне жизни и времени. Нам не на что было ориентироваться, не за что и не за кого было держаться»... «Тот, кто попадал сюда, попадал в хаос, в ничто». Это строки из воспоминаний бывшей узницы Берген-Бельзена Людмилы Рочковой. Она тоже была в составе нашей делегации. После Берген-Бельзена Л. Рочкова побывала и в других концлагерях, но такого кромешного ада, по ее словам, нигде не видела.

На мой вопрос, какой день в лагере запомнился ей больше всего, Людмила Константиновна ответила: «Первый день после освобождения. Перед тем нас несколько суток уже не выпускали из бараков. Не давали ни есть, ни пить. Люди умирали один за другим. Ужас, растерянность, невыносимый смрад могли без преувеличения свести с ума. Наконец двери нашего барака открылись. Какие-то люди в военной форме торопливо выталкивали нас во двор. То, что я там увидела, было еще страшнее. Штабеля трупов между бараками; трупы, доверху заполнившие канализационные ямы... Вблизи крематория выросли холмы – места поспешных захоронений». На глазах Людмилы Константиновны заблестели слезы, и я попытался перевести разговор на другую тему. Заговорил о ее возвращении на Родину. «Из Ленинграда, города, в котором я родилась и выросла, меня прямо в день приезда отправили за 101-ю версту. Как же: ведь я узник концлагеря, значит, предатель...» Слушая рассказ Людмилы Константиновны, я невольно вспоминал слова из книги Екклесиаста: «А блаженнее... тот, кто еще не существовал, кто не видел злых дел, какие делаются под солнцем...»

Берген-Бельзен был разделен на восемь отдельных концлагерей: лагерь для русских военнопленных, для немецких заключенных, малый и большой женские лагеря, венгерский лагерь (в нем содержались венгерские евреи – они предназначались для обмена на немецких военнопленных, а также на вооружение и амуницию)...

Сегодня на территории бывшего концлагеря покой и музейная тишина. Бараки сожгли англичане, освободившие узников: другого способа прекратить вспыхнувшую эпидемию не было...

Если бы не мемориальный комплекс, в Берген-Бельзене ныне, пожалуй, ничто не напоминало бы о трагедии сотен тысяч людей, попавших в руки фашистских палачей. Но комплекс стоит как символ покаяния нынешних поколений немцев. Покаяния в страшных преступлениях, содеянных предками.

1. Старик и его внуки

На митинге, состоявшемся неподалеку от бывшего концлагеря, рядом со мной оказался пожилой, пожалуй, даже старый немец с двумя мальчиками. Я плохо говорю по-немецки, но все же отважился спросить его, почему он взял на митинг внуков. Старик довольно мрачно ответил: «А что еще могу я сделать, чтобы им не пришло в голову сотворить то же, что сделали поколения моего отца и мое собственное? Пусть с детства сами наблюдают прошлое...» Он нечаянно ответил на вопрос, мучивший меня давным-давно. Я все не мог понять, зачем в марте 1944 года мой дедушка повел меня на место расстрела евреев. Там убили сотни людей. Повел как раз в тот день, когда останки погибших выкапывали и перевозили на еврейское кладбище в Бершади. Увиденное осталось в моей памяти, точно незаживающая рана... Я часто возвращаюсь мыслями к тому ужасному мартовскому дню...

Но 29 апреля 1995 года, когда я стоял на земле бывшего концлагеря, я получил наконец ответ. Сомнения мои разрешились. Старик стремился к тому, чтобы внуки его не повторили злодеяния дедов, а мой дед хотел, чтобы его внук запомнил все это и навсегда возненавидел фашизм. Сорок четвертый год остался в далеком прошлом, но сегодня я понимаю: дедушка был прав. Дай Б-г, чтобы оказался прав и старый немец.

2. Встреча в Ганновере

Я не рассказываю подробно обо всех событиях тех дней, о внимании, о дружелюбии, с какими отнеслись в Германии к нашей делегации. Хотя все записывал, да и в памяти многое осталось. Лишь об одной встрече, самой впечатляющей, не могу не поведать.

Вечером 30 апреля правительство Ганновера устроило прием для гостей, приехавших на немецкую землю по случаю годовщины освобождения Берген-Бельзена. Во время приема ко мне подошла и села рядом пожилая женщина с необыкновенно выразительным лицом. Она сказала, что сразу узнала меня и даже помнит мою маму. Просто забыла, как меня зовут. Я сказал, что в детстве меня звали Марик, а когда повзрослел...

– Ну да, это вы, я не ошиблась... Вы жили в Одессе, на Ланжероновской. Я правильно говорю?

Я хотел было уточнить, что в Одессе я действительно жил, но не на Ланжероновской, а на Пироговской, и улицы эти находятся далеко друг от друга, во всяком случае, по масштабам Одессы, но едва открыл рот, как женщина меня спокойно перебила, взмахнув рукой.

– А что вы можете помнить, молодой человек? Вам тогда было несколько годиков, и вы не знаете, что делалось в Одессе, когда немцы взяли город.

– Но ведь Одессу взяли румыны, а не немцы...

– Во-первых, румыны были там сначала, а потом пришли немцы. Во-вторых, вы что, думаете – румыны вели себя лучше? Кто так думает, тот абсолютно неправ! Они были еще хуже, если вообще можно быть хуже. Так сколько вам лет? Пятьдесят пять? Что же вы можете помнить? Вы жили тогда на Слободке (отдаленный район Одессы. – М.Г.) или где-то рядом...

Я снова попытался остановить мою собеседницу, желая объяснить, что в Одессе тогда вообще не жил – мы оставались в Бершади. Но она все равно говорила без умолку.

Я попросил разрешения включить диктофон. «А зачем, вы думаете, я вам все это рассказываю? Просто так? Мне сказали, что вы писатель. Так напишите то, что я вам расскажу... В Одессе война была еще страшнее, чем здесь, в Берген-Бельзене. А то мы плачем над могилами в Германии, а тысячи одесситов разбежались по всему миру, нашли себе веселую жизнь на Брайтоне и выбросили из головы все, что было во время войны в Одессе».

Женщина перевела дыхание и продолжала:

– Так слушайте меня. Одессу сначала захватили румыны. Это было 16 октября, а уже утром семнадцатого они объявили регистрацию всех евреев. Это значит – половина города. Многие пытались убежать в ночь на 18-е. Но что значит убежать? Куда? Того, что было в Одессе, не было нигде. Вы же знаете, в Одессе жило много евреев и каждый второй был доктор или провизор. Что поделаешь – евреи любят и умеют лечить... Почему они решили уничтожить врачей в первую очередь, вернее – без очереди? Холера их знает! Так они захотели, эти бандиты. Вы, наверное, помните доктора Гольденберга, он был детский врач. Это же мой дядя. Я из Гольденбергов... Значит, доктора вы не помните? Его знала вся Одесса, его вызывали даже в Киев на консультации. Хотя конечно, откуда вы можете помнить, если вам было тогда два года?

Большие темные глаза моей соотечественницы были полны слез. Лицо, поразительно красивое несмотря на возраст, лицо Беллы на полотнах Шагала, не старила даже копна седых волос, венчавшая гордо посаженную голову. Я понял, что повествование будет долгим и хотел уже поменять батарейки в диктофоне, но она меня успокоила:

– Что вы думаете, я вам буду рассказывать до утра? Если хотите, можете завтра прийти к нам в гости, посмотрите, как мы здесь устроились. Дети, конечно, счастливы. У них есть все, о чем в Одессе нельзя было даже мечтать, поэтому про Одессу они и не вспоминают. Правда, поют во время застолий эти песенки про Одессу-маму. Дети у меня – русские, точнее – украинцы. Мой муж был Охрименко. А внуки... Я сама не знаю, кто они. Один из зятьев, когда хотел жениться на моей дочери, а я не хотела ее отдавать за него, сказал, что он еврей... Он такой же еврей, как вы – китаец. Сын мой женат на якутке. Черт знает, где он ее нашел! Как вы думаете, в Одессе уже не на ком было жениться? Здесь, в Германии, они все – и дети мои, и внуки – стали евреями. Они регулярно ходят в синагогу. Вы были здесь в синагоге? Это что-нибудь особенное. Старшему моему внуку там недавно справили бар-мицву...

В этот момент наш руководитель – за каким столом он сидел, сказать трудно, ибо в огромном зале были тысячи людей, – начал свою речь, и ее переводили поочередно на несколько языков. В записи на моем диктофоне она звучала не слишком внятно, но смысл ее сводился к одному: есть преступления, в которых даже каяться бессмысленно. Никакое раскаянье не оправдает содеянное.

Я же, слушая, вспоминал знаменитые слова о том, что врата раскаянья открыты для всех, кто хочет войти в них. И это пожалуй, справедливо.

Выступающий продолжал говорить о том, что немецкий народ все-таки не просто покаялся за совершенное в годы войны под руководством Гитлера. Что не одно лишь военное поколение, но и потомки потомков этих немцев готовы на жертвы во искупление вины отцов. В ту минуту я думал не о немцах, а о евреях и почему-то припомнил, как сказал один из наших пророков: «Если Всевышний вновь обратится к своему

народу, он вернется к Нему». Это наверняка относится ко всем народам Земли.

Не закусывая, я выпил рюмку водки. Моя собеседница опять повернулась ко мне:

– Скажите, вы верите им? После того, что они натворили в Одессе, нет им прощения... Проклятье – и только!

– Но вы же приехали сюда жить...

– А что я могла сделать, если моих детей без меня сюда не пускали?! Я была, как в том одесском анекдоте, единственная еврейка во всей семье. «Вы – наша виза» – говорил мне зять Арсен, который до женитьбы на моей дочери называл себя Аркадием... Что он – Арсен, я узнала уже после свадьбы.

– А почему не на свадьбе?

– Потому, что на свадьбы я не хожу. Даже к своим детям. Когда я вспоминаю картину, которую видела из окна квартиры моей тетки много лет назад, то и сегодня веселиться не хочу. Я вам уже рассказала, что в первые дни войны переехала жить к тете Мане? Она жила на Большой Арнаутской в полуподвальной комнате. Чтобы увидеть, что делается на улице, надо было высоко задирать голову. Так вот, по Большой Арнаутской – она тогда называлась Чкалова – евреев вели в последний путь. Однажды в толпе я увидела знакомое лицо. Я узнала этого человека: он был маленького роста, лысый, с большим лбом и глубокими морщинами на этом лбу. А голова его была втянута в плечи, выделялся только лоб. Знаете, кто это был? Вы не поверите – это был профессор Бланк. Но где вам понять, что такое для Одессы был этот доктор! Говорят, ему власти предлагали эвакуироваться еще до прихода немцев, но он сказал, что не может оставить своих больных. Он лечил этих больных... Видите ли, у нас была специальная больница на Слободке. И еще говорят, что доктора Бланка эти изверги взяли прямо с работы. Он умолял: «Посмотрите на моих больных. Они же без меня погибнут!» Но кто его слушал?..

После паузы женщина заговорила снова.

– Их вели по Большой Арнаутской. Тех, кто отставал, били дубинками по спине, а потом – по голове. И делали это и румыны, и наши полицаи, а не немцы. И если несчастные падали, их тут же добивали ногами или, кому повезло, пристреливали. Моя тетя однажды сказала: «Какой счастливый наш сосед Миша Абрамсон! У него вчера разорвалось сердце. А жена повесилась... Но ведь не все могут это сделать», – говорила она, глядя мне в глаза, как будто спрашивала моего совета...

Госпожа Гольденберг смахнула слезы с глаз и снова пристально на меня посмотрела. Я чувствовал приближающуюся головную боль, тянуло под лопаткой... Хотел попрощаться, но не поворачивался язык.

– А самое страшное знаете что? Я вам расскажу. Но возьму с вас слово, что об этом вы писать не будете. Хотя вообще – как хотите. Среди тех, кто издевался над евреями, были... (она проглотила комок, подступивший к горлу) были и наши евреи тоже. Точнее, я помню только одного. Это был некто Леня. Еврей со странной для еврея украинской фамилией Щастлывый. Сколько ни гоню от себя все эти годы его мерзкий образ, он, мне кажется, меня преследует. Я и сейчас его вижу. Полный, даже толстый, одутловатое лицо, красные щеки – то, что называлось «кровь с молоком», маленькие глазки на здоровенной морде. А еще помню его руки – пухлые, с короткими волосатыми пальцами. Часто рядом с ним был сын, его вроде звали Саша. Больше не хочу о нем рассказывать, но, поверьте, он издевался над евреями еще изобретательнее, чем украинские полицаи. Он имел большую власть – решал не только, кому оставаться живым, но и кому какой смертью умирать. За более легкую смерть брал взятки. Но конец получил такой, какого заслуживают эти люди. Покончили не только с ним, но и с его сыном. И честное слово, мне было жалко невинного ребенка.

У меня больше не было сил слушать воспоминания госпожи Гольденберг. После всего, что за последних два дня я видел и слышал в Берген-Бельзене, это было уже чересчур. Я попросил у нее номер телефона, сказав, что попытаюсь завтра позвонить или зайти.

– Я знаю, вы к нам не придете. И не уверена, сумею ли передать вам все. А я очень хочу это выплакать. Мои дети не желают слушать, когда я говорю им, как скучаю по Одессе. Вы думаете, я хочу пройтись по Дерибасовской или по бульвару Фельдмана? Нет, я хочу, даже не заехав в Одессу, попасть на пару часов в Доманевку. Вы думаете, там было лучше, чем в Берген-Бельзене? Поверьте мне, еще страшнее! Доманевка – это никому в мире не известное местечко под Одессой. Там погибли все: мои родители, сестры... Мне рассказывали, что ребенок моей старшей сестры Хаси продолжал сосать грудь, когда она была уже мертва. А потом полицейский отрезал кинжалом грудь у моей сестры и вместе с живым ребенком бросил на съедение собакам, которые стерегли этот лагерь. Полицейский сказал: «Собакам надоело мясо мертвецов, надо иногда кормить их живой жидятинкой». Вы уже поняли, что этот полицейский не был румын? Что он был из наших? Когда мне все это рассказали сразу после войны, я думала, что сойду с ума и попаду к доктору Бланку на Слободку. Но доктора Бланка уже давно убили. В тот день, когда их вели по Большой Арнаутской. Он, говорят, дошел до Овидиопольской дороги, а там упал, и его добили палками.

Мне казалось, я теряю рассудок. Спас меня Арон Зусман, глава нашей делегации. Он сказал, что автобус, который везет нас на ночлег, отправляется через пять минут.

Взглядом я попрощался с новой знакомой. Нашу группу разместили в общежитии евангелической общины, находилось оно километрах в ста пятидесяти от Ганновера. По дороге на ночлег мы обычно засыпали от усталости и пережитого напряжения. На сей раз я заснуть не мог. Но почему? Что нового узнал я от этой женщины из Одессы?  Детство мое прошло в гетто, и уже там я насмотрелся ужасов, да и наслышался вдоволь. «Черная книга» никогда не была для меня просто книгой. Она была частью моей жизни. Что же так потрясло меня в рассказе, услышанном в Ганновере?

Прослушав пленку с записью, я понял: «Черная книга» нескончаема. Трагедия госпожи Гольденберг не завершилась с переездом из Одессы в Ганновер, а скорее обрела новую глубину. В записи была фраза, на которую я поначалу не обратил особого внимания: «Не подумайте, что я сумасшедшая из психушки на Слободке». Она действительно не была сумасшедшей. Она была человеком, которого не отпускала война. – Я хочу в Одессу, – говорила она с великим душевным страданием, – потому что такие, как я, должны умереть в тех местах, где мучились и погибли близкие им люди. Дети не знают и не хотят знать, что было в Одессе во время той войны. Они не хотят знать, а такие, как я, не могут забыть. Пусть они живут здесь, в Германии. Кто хочет – пусть живет в Америке. Но зачем тащить нас за собой? Я хочу каждый день ходить по тем улицам, по которым вели на гибель моих родных и тысячи таких же несчастных. Я не хочу забыть то, что видела своими глазами».

* * *

Давно известно, что прошлое, которое человек не в силах избыть, есть часть его настоящего. Память о минувшем, как что-то спрятанное в тайнике, живет в нас, и мы обязаны распорядиться этим при жизни...

Вскоре после разгрома фашистов Симон Визенталь написал: «Таким людям, как я, дома не нужны. Мы потеряли больше, чем дом, мы потеряли больше, чем семью, – мы потеряли веру в человечество, в дружбу, в справедливость. А без всего этого я не могу начинать сначала...»

Не мною сказано: черепки переживут посуду. То же относится и к воспоминаниям.