ОНИ спасали евреев

Леонид Коваль

Евреи, по словам А.-Б. Иегошуа, автора книги «Право на нормальность», всегда воспринимали изгнание как бедствие, проклятие, как корень всех зол и, безусловно, как сугубо временную ситуацию... Они считали, что мир будет исправлен лишь после того, как они вернутся на свою землю.

Но вместе с горечью и неизбывной болью от безвозвратных потерь евреи сберегли в сердцах великую благодарность тем, кто в самые трагические периоды их жизни протянул им руку помощи. Иногда я думаю: почему только в Израиле принято решение о присвоении звания «Праведник народов мира» спасителям евреев? И почему нет в каждой стране Пантеона Славы, где бы хранились имена спасителей людей всех национальностей? Быть может, если бы мы были готовы всегда помогать друг другу в минуту опасности, спасение евреев не выглядело бы таким исключительным проявлением мужества, каким оно предстало в годы фашизма.

Необходимое предисловие

Несколько лет назад наша киногруппа отправилась в Берлин на съемки документального фильма по моему сценарию. Назывался он «Спасители и спасенные». В Берлине мы снимали доктора медицины профессора Бернгарда Пресса. Этот человек покорил нас своим умом, своей интеллигентностью, образованностью. Нас потряс его рассказ о том, что им с отцом пришлось пережить в годы гитлеровской оккупации Риги. Бернгард Пресс вспоминал поразительные детали, удивлял тонкостью наблюдений, радовал мягким юмором. Он был прирожденный рассказчик. Вот только один эпизод.

Это произошло уже после войны. Прессы решили во что бы то ни стало уехать на Запад. Кто-то взялся им помочь, но, получив деньги, выдал их КГБ. И Бернгарду Прессу дали 25 лет лагерей, которые он отбывал в Норильске. Вместе с ним отбывали свой срок рижские коллаборационисты. Пресс лечил их. Однажды его вызвали к больному, перенесшему тяжелый инсульт. Пресс осмотрел его и пообещал поставить на ноги. Потом поинтересовался:

– Кстати, за что вы попали в лагерь?

– А я убивал в Риге этих... носатых... со шнобелями... жидов, – признался больной, не разглядев во враче еврея.

«Как я должен поступить?» – спросил себя доктор Пресс. И поступил так, как требовала клятва Гиппократа. Поставил бывшего убийцу на ноги. Его выпустили из лагеря, и он собрался ехать к родным. Перед отъездом зашел к доктору и попросил дать рекомендации для врачей, которые будут его лечить на воле. И тут доктор Пресс улыбнулся своей застенчивой улыбкой.

– Я написал рекомендации и вложил в конверт записку: «Ваш инсульт – Б-жественная кара за ваши злодеяния». Это была моя еврейская месть.

Но я забежал вперед. Главную тему фильма составляло чудесное спасение Прессов. И мы прежде всего услышали рассказ доктора Пресса о семье академика Артура Круминя. Профессор Пресс подарил мне свою книгу «Убийство евреев в Латвии», там все описано.

Только недавно удалось узнать, что профессор Пресс еще в 1983 году обращался в израильский Мемориальный институт Катастрофы и героизма еврейского народа Яд ва-шем с просьбой присвоить звание «Праведников народов мира» семье своих спасителей. Мне довелось встретиться с президентом Академии наук Латвии Янисом Страдынем. Беседуя с ним, я вспомнил историю спасения Прессов и показал ему письмо, которое от имени Международного общества истории гетто и геноцида евреев собирался отправить в Иерусалим. Это было ходатайство о присвоении звания «Праведников народов мира» семье Артура Круминя. Президент Академии наук деликатно спросил:

– Вы не станете возражать, если я добавлю и свою просьбу к вашему письму?

И тут же написал: «Латвийская Академия наук всецело одобряет инициативу писателя Л. Коваля, президента Международного общества истории гетто и геноцида евреев, об увековечении памяти семьи Круминей, которые в годы войны спасли в Риге семью Прессов – отца и сына. На этот счет имеются документальные свидетельства. Главой семьи являлся профессор архитектуры Артур Круминь (1879 – 1969), один из первых академиков Латвийской Академии наук, первый академик-секретарь Отделения технических наук Академии, выдающийся латвийский архитектор и историк архитектуры, автор либретто первой латышской оперы “Банюта”, очень известный в Латвии человек. Он и его семья проявили редкостное мужество и героизм, и каждый член семьи всецело заслуживает, на наш взгляд, присвоения ему звания “Праведник народов мира”. Семья Круминей жила в самом центре города, поэтому риск был особенно велик. Замечу, что спасенный Бернгард Пресс впоследствии стал видным медиком, профессором, работал в Институте органического синтеза в Риге, затем в Свободном университете города Берлина и недавно умер. Он высоко ценил заслуги семьи Круминей.

С искренним уважением Ваш Ян Страдынь,

Президент Латвийской Академии наук».

Цитирую ответ из Иерусалима:

«Уважаемый профессор Страдынь!

В ответ на обращение Латвийской Академии наук сообщаем, что академик Артур Круминь, а также его супруга Эрна и дочери Велта и Илга были удостоены почетного звания “Праведники народов мира” 22 мая 1983 года по просьбе и на основе свидетельских показаний спасенного ими проф. Бернгарда Пресса. Вместе с вышеуказанными членами семьи Круминей были признаны “Праведниками” госпожа Лина Пилсрозе, домработница Круминей, и госпожа Эльза Мелейка, знакомая семьи, которая в годы оккупации помогала Круминям продуктами питания.

С уважением и наилучшими пожеланиями Катя Губарева, отдел “Праведники мира”».

Копия – г-ну Л. Ковалю, Международное общество истории гетто и геноцида Turaidas iela, 98-2. Jurmala. LV-2015.

(Решение это никто не обнародовал, в советское время таких вещей боялись, и наше письмо вырвало из небытия важный документ эпохи.)

«Праведник народов мира». В честь каждого из них в иерусалимском Саду Славы посажено вечнозеленое дерево; у его подножья установлена мемориальная доска с именем награжденного. Сегодня в этом уникальном месте 16 500 деревьев.

Кто в Латвии знает, сколько в том Саду Славы имен латышских героев? О ком из них рассказывают в школах? В высших учебных заведениях? На каких домах Риги, других городов и деревень установлены мемориальные доски в честь мужественных сынов и дочерей нашей страны? Их подвиг – великий потенциал нравственного воспитания молодежи. К сожалению, не используемый. Я провел социологический опрос пятисот школьников латышских школ. Только двое смогли невнятно ответить на вопрос, что такое Холокост, и никто не сумел назвать хоть одного латышского «Праведника народов мира». Грустно, господа!

Вот почему я обращаюсь к Рижской думе, к комитету по охране памятников с предложением установить мемориальную доску на доме №11 по улице Марияс, где жили Артур и Эрна Крумини, их дети, их домработница Лина Пилсрозе, куда приходила Эльза Мелейка.

Вместе с Р. Богдановой мы перевели с немецкого отрывок из книги профессора Бернгарда Пресса «Убийство евреев в Латвии», который я предлагаю вниманию читателя.

ПОБЕГ

30 ноября 1941 года нас перевели в малое гетто. В подвале деревянного дома мы нашли пустующую комнату и разместились в ней. Нас было человек десять-пятнадцать. Спали на голом полу, завернувшись в пальто. Утром отправлялись на работу. Мой отец и я – в колонне «Кабель», которая работала вблизи фабрики Кузнецова: мы там прокладывали траншею для кабеля. Было холодно, и чтобы согреться, мы копали с усердием. 29 ноября и 8 декабря в гетто были проведены две акции. Десятки тысяч евреев зверски расстреляли в Бикерниеку и Румбуле. Среди них были моя мать и другие родственники. 30 ноября, когда мой отец и я прощались с мамой, она взяла с меня обещание, что ни при каких обстоятельствах я не обращусь к семейству профессора Круминя с просьбой о помощи. Она считала, что в такое время нельзя никому навязываться. Однако теперь, после второй акции, меня охватил страх. Я рассчитал, что между двумя акциями проходит 7-8 дней и что следующая, вероятно, состоится в ближайшее воскресенье или в понедельник. Я написал фрау Крумине письмо, где говорилось, что я хочу вернуть взятую у нее книгу и буду ждать ее утром, по дороге на работу, у железнодорожного управления. Я подписался латышским именем, чтобы, попади письмо в чужие руки, оно не вызвало подозрения. Я был уверен, что Крумини осведомлены о событиях в гетто, должны знать, что речь идет о жизни и смерти; они наверняка поймут: мое письмо – это крик о помощи.

Два дня спустя, когда наша колонна как всегда появилась утром на улице Гоголя, отец и я увидели поодаль фрау Круминю и ее взрослую дочь. Мы крикнули старшему, что хотим немного погреться, и зашли в здание управления. Обе дамы последовали за нами. В длинном пустом коридоре все четверо шагали туда и обратно: мы с отцом в одном направлении, Крумини – в другом. Каждый раз, проходя друг мимо друга, мы перекидывались несколькими словами. Крумини сказали твердо:

Тут многие вышли из колонны, чтобы

купить утреннюю газету. Против этого

немецкие охранники никогда не возражали.

Отец и я, прячась за людьми, сорвали друг

 у друга звезды со спины и, отойдя, сделав вид,

что тоже идем за газетой, сорвали звезды спереди.

– Почувствуете, что вы в опасности, – немедленно приходите.

После получения моего письма в доме Круминей состоялся долгий, трудный разговор. Все члены семейства были едины в том, что нас нужно спасти, но был и нерешенный вопрос. Многие годы в семье жила домработница Лина Пилсрозе. И если бы она не согласилась участвовать в опасном предприятии, ее нельзя было бы за это упрекнуть. Укрывание евреев каралось смертной казнью, и, проникни гестапо в наш заговор, оно не пощадило бы ни семью латышского профессора, ни домработницу. Когда Крумини рассказали Лине о нас, реакция ее была удивительна.

– Пусть приходят! – воскликнула эта женщина. – И чем скорее, тем лучше.

Наступило воскресенье. Состоится ли третья акция? Мы с отцом решили действовать. Спороли с пальто желтые звезды и снова прикололи их – но так, чтоб можно было оторвать одним рывком. На следующее утро все как обычно встали в колонну. Пришли солдаты, ворота гетто отворились, и мы покинули лагерь. Даугавпилсская улица была безлюдна. Через несколько минут мы дошли до газетного киоска на углу улицы Екабпилс. Он был едва освещен. Тут многие вышли из колонны, чтобы купить утреннюю газету. Против этого немецкие охранники не возражали. Отец и я, прячась за людьми, сорвали друг у друга звезды со спины и отойдя, сделав вид, что тоже идем за газетой, сорвали звезды спереди. Секунду я простоял у киоска, а в следующее мгновение уже исчез в темноте сквера, что находился между православной церковью и костелом. Никто ничего не заметил. Мой отец проделал то же самое. Но мы потеряли друг друга в зимних утренних сумерках.

Светало, когда я добрался до Круминей, живших на улице Марияс, 11. Лестница оказалась пуста. Я подошел к квартире. Тотчас открылась дверь, и сам профессор встретил меня на пороге дружеской улыбкой. Они ждали, когда я наконец приду, потому что отец уже был на месте. В прихожей собралась вся семья, мне радостно жали руку. Потом мы сели завтракать.

КТО ЕСТЬ КТО

Профессору Артуру Круминю, рослому мужчине с короткими седыми усами, было уже шестьдесят. Но он оставался стройным и подвижным. Мы видели его реже других членов семьи: все три года он уходил из дому рано утром, появлялся к обеду, но вечера обычно проводил в университете. Кафедра архитектуры давно стала его вторым домом. Профессор был родом из крестьянской семьи, в начале века учился в Риге и Карлсруэ, а позже долго работал в Москве. Он прекрасно говорил по-немецки, по-русски и, разумеется, по-латышски. Любил растолковывать латышские идиомы. В 1903 году А. Круминю (ему было тогда 24 года) присудили награду за либретто оперы «Банюта», музыку написал Алфред Калниньш.

Круминь знал латынь и греческий, английский и французский. В последние годы занимался шведским языком.

В Москве он женился, там родились обе дочери – Велта и Илга. В 1920 году, после провозглашения в Латвии республики, его пригласили в Латвийский университет в Ригу. Он стал доцентом, а позднее – профессором и деканом факультета. В 1946 году получил звание действительного члена Латвийской Академии наук. Круминь был и архитектором, и художником. В квартире висело множество его работ, в основном пейзажи. Он превосходно владел карандашом и пером. Профессор нередко показывал нам свои картины и рисунки, и я удивлялся многообразию техники, в которой он работал. Глубокие знания и талант лектора сделали его замечательным преподавателем истории архитектуры.

С каким юмором рассказывал он нам смешные истории из жизни студентов... В его характере доброта соединялась со строгостью. Это я ощутил сразу после нашего появления в доме, прямо за завтраком. Круминь сказал, что вся семья рада видеть нас целыми и невредимыми и что у них мы сможем дождаться конца всех этих ужасов.

– Одно единственное условие вашего пребывания, – добавил он. – Пока вы будете здесь жить, вы никогда, ни при каких обстоятельствах не должны покидать квартиру и не показываться у окна. Это все.

Он говорил дружелюбно, но твердо, и за годы жизни под его крышей мы с отцом ни разу не нарушили этот запрет. А между тем до нас доходили слухи, что прятав-шиеся в городе евреи, не соблюдая мер предосторожности, отправлялись, скажем, на вечернюю прогулку и замеченные соседями были выданы гестапо.

Если профессор Круминь казался прежде всего человеком разума, то в характере фрау Круминь преобладали эмоции. Перед первой мировой войной она работала операционной медсестрой в Москве у профессора Минца. Она очень давно оставила медицинскую деятельность, но не забыла о ней, выписывала популярный английский журнал «Ланцет» и любила поговорить на медицинские темы. К языкам у нее были способности не меньшие, чем у мужа, она в совершенстве владела тремя, так сказать, основными, изучала шведский, в последние годы посещала курсы итальянского, где и познакомилась с моей мамой. Еще она всерьез занималась английской литературой.

Крумини ненавидели нацистский режим не только за его бесчеловечность, но и потому, что он возрождал то колониаль-ное рабство, в котором латыши жили в течение 700 лет и сейчас Гитлер снова угрожал их независимости.

Илга, младшая дочь Круминей, была немногим старше меня и жила с родителями. От матери она унаследовала проницательный ум, от отца – художественные способности, от обоих – дар к иностранным языкам. Нас с самого начала она рассматривала как своих личных подопечных и всегда старалась, как могла, облегчить наше существование в «золотой клетке». Так она часто шутила. Ее уравновешенность, спокойный характер были для нас большим подспорьем. Наше появление, конечно, не улучшило ее жизнь. Она отдала нам свою комнату, а сама жила в кабинете отца. Илга любила не только людей, но и зверей, и птиц, и не раз возвращала к жизни больного воробья или раненого голубя. Она научила меня ухаживать за цветами; прекрасное занятие, если учесть наше довольно монотонное бытие.

Старшая дочь, Велта, изучала архитектуру и была замужем. Они с мужем жили в том же доме в маленькой квартире. Очень живая, деятельная Велта хоть раз в день непременно заходила к родителям и часок проводила у нас, рассказывая о последних событиях в городе.

Лина Пилсрозе была кухаркой и горничной одновременно. Женщина лет пятидесяти с узким, бледным лицом, с немного усталой, но дружелюбной улыбкой... Это тихое создание излучало доброту и терпение. Всегда приветливая, она ни разу не дала понять, скольким мы ей обязаны. Лина стирала наше белье, приносила еду и улыбалась нам той же доброй улыбкой, что и в первое утро.

ИХ ДРУЗЬЯ – НАШИ ДРУЗЬЯ

После долгих раздумий Крумини решили посвятить в нашу общую тайну еще троих людей. В их надежности они абсолютно не сомневались. То были учительница Эльза Мелейка и супруги Шталберги. С фрау Мелейкой мы познакомились на следующий день после побега из гетто. Она вошла в комнату, пожала нам руки, села в кресло, достала из сумочки портсигар, предложила закурить моему отцу, закурила сама и принялась беседовать с нами так, будто мы давнишние друзья. С тех пор фрау Мелейка регулярно снабжала дом продуктами. Профессор Шталберг, коллега Круминя, и его жена, врач-педиатр, иногда приходили в гости к хозяевам и часть времени проводили с нами. Фрау Шталберг была еврейкой, но, насколько я помню, гестапо не знало о ее происхождении. Профессор Шталберг преподавал в университете. Каждому из супругов было около 50, детей они так и не завели. Однажды вечером (зимой 1943 года), часов около десяти, когда мы уже собирались спать, в дверь позвонили. Профессор открыл, я услышал немецкую речь. Солдаты! Охваченный ужасом, я бросился к отцу:

– Пришли!

Через несколько минут голоса затихли, входная дверь захлопнулась, и Крумини появились у нас в комнате. Оба улыбались, очень довольные: им удалось спровадить немцев. Это была полевая жандармерия. Увидели незатемненное окно и в поисках нарушителей случайно зашли не в ту квартиру.

– Я сказала им, чтобы позвонили в дверь напротив, там живут немцы, а у нас все в порядке, – сияла фрау Круминя. Она держалась уверенно, хорошо говорила по-немецки, и жандармы мирно удалились.

...Ранним утром 13 октября 1944 года я осторожно выглянул из окна. Улица была пустынна. Неожиданно из-за угла появился солдат в обмундировании цвета хаки. Красноармеец! Мы снова свободны! Я подозвал к окну отца и сказал:

– Все-таки дожили до этого дня!

По его щекам потекли слезы, и он ответил:

– Мы – да, другие – нет...

Покидая квартиру Круминей, мы с трудом спускались по ступенькам. Надо было заново учиться ходить. Несколько месяцев спустя я все еще волочил ноги. Мы еле-еле шагали по улице и не знали, что Крумини и Лина смотрят на нас из окна. Илга Круминь рассказала мне об этом в письме только в 80-е годы. Она писала: «Видеть вас обоих на улице свободными было лучшей наградой за эти три отнюдь не легких года».