На одной кухонной вечеринке отдаленных «застойных времен» завязался разговор о новейшей живописи.

И, ощутив мой живой интерес, собеседник, оказавшийся известным коллекционером Н., повез меня в ночь смотреть свое собрание. В большой квартире в центре Москвы висело 500 холстов, созданных мастерами, тогда известными больше в своем кругу, а с годами завоевавшими мировую славу. Но упивавшийся моими восторгами Н. неожиданно сказал плачущим голосом: «Шварцмана у меня нет!»

ДУШИ ИЗМЕНЧИВОЙ ПРИМЕТЫ

Михаил Синельников

Что поделаешь, Михаил Шварцман своих работ не продавал и крайне редко их дарил. Властный «король авангарда», молва о котором была глухим, но грозным гулом, добывал хлеб насущный, служа в конторе рекламных плакатов, находившейся недалеко от Ваганьковского кладбища. Шварцман рисовал все более удачные плакаты, отмечавшиеся международными премиями, контора писала, сновали туда-сюда сослуживцы. Здесь никому не было дела до того, как проводит свое свободное время дисциплинированный работник. Но свободного времени не было – Шварцман, упорно не вступавший в МОСХ, далекий и от разгульной богемной жизни, работал день за днем, без выходных, годами. Притом, в невероятных условиях: только часть его работ выполнена в мастерской, предоставленной учеником-самопожертвователем, основное написано в коммунальной квартире...

Помню, как много лет назад я пришел в эту коммуналку на 3-й Кабельной улице. Конечно, в мир живописи Шварцмана как параллельное инобытие вошли и его соседи по квартире, их дела и лица. Поражала вообще вся обстановка предельного уплотнения жизни. Немыслимая теснота, плотно составленные полотна и бесчисленные папки с рисунками на фоне обычной домашней утвари. Вписывались в эту жанровую картинку и черные переплеты фолиантов – первопечатных богословских книг. Это приданое Ирины, жены Шварцмана, предками которой были славные во время о€но московские бояре. Очень трогательная пара... Ирина, одновременно царственно-величественная и очень домашняя, беспредельно преданная мужу и его делу. И Михаил Матвеевич, похожий на благостного пророка, в грудь которого ангел, конечно, «водвинул» пылающий «угль», но боль уже несколько отошла. Очень похожий на седобородого и коротконогого и при этом доброго Карла Маркса (вероятно, и Маркс иногда бывал добрым!). Но в прямом родстве Михаил Матвеевич находился с мыслителем совсем иного рисунка. Он – внучатый племянник великого русского философа Льва Шестова. Сын киевского фабриканта Шестова (Льва Исааковича Шварцмана). Очевидный факт – огромная талантливость, может быть гениальность, того и другого. Вероятно, здесь осуществилось действие установленного формалистами закона наследования: «От дяди – к племяннику»!

Между прочим, однажды мне пришлось выдать М.М. за своего дядю (разумеется, это не влечет за собою моих далеко идущих претензий)... Все-таки Шварцман был изнурен своим бытом, хотя старался и не показывать этого. Мечтал о самом обычном отдыхе и был мне сверх всякой меры благодарен за возможность воспользоваться путевкой Литфонда. Как моему родственнику ему выдали путевку в Коктебель. Литфондовские дамы были озабочены непонятным величием этого вкрадчиво-велеречивого человека и даже не взяли принесенных им шоколадок... Его благодарственное письмо, посланное мне после Коктебеля, невероятно трогательно (Теперь я думаю, что это был для живописца-подвижника единственный «отпуск» за долгие годы.)

С удовольствием перебираю новогодние открытки с элементами рисунка, завитушками почерка, лучшими пожеланиями и благословениями, которые регулярно посылал мне благоволящий и снисходительный Михаил Матвеевич. Иллюзий у меня нет – у Шварцмана было много исступленных почитателей и находились друзья. Но меня делает счастливым доверие высокого мастера, мне дороги светлые воспоминания о доме, где гости не часты, ведь хозяин почти всегда занят... Это было подобно работе шахтера, врубавшегося в темные земные недра! Только бессонные «авралы» затянулись на десятилетия. Прав Межиров: «Когда начинается творчество, в сутках образовывается 25-й час!»

Не любившие выпивок Михаил Матвеевич и Ирина были сладкоежками. Шварцман довольно потирал руки, углядев нечто обольстительно-кремовое. Я всегда являлся с большим тортом. Обычно мне позволялось прихватить кого-либо из приятелей. М.М. говорил по телефону: «Да, приводите, если они – ваши друзья!», но тут же добавлял недоверчиво: «Они хоть что-нибудь смыслят в живописи? Или ни бум-бум?» Случалось по-разному, естественно, не все воспринимали шварцмановские коммунально-запредельные образы... Но чета Величанских – Саша и Лиза, которых я познакомил с М.М., оказались страстными ценителями и стали преданными друзьями художника. Знаю, что среди давних поклонников Шварцмана были поэты Аркадий Штейнберг (сам – весьма своеобразный живописец и отец знаменитого художника) и Александр Ревич. В свое время проник в этот дом и вездесущий, всегда любознательный («Людей неинтересных в мире нет») Евгений Евтушенко. Но к этому поколению, ко всем его представителям (в общем, даже без разбора) Шварцман относился презрительно. Во всех жанрах оно было для него воплощением продажной общедоступности, выставленной напоказ... «Та-а-ри ве-рди-и!» – напевал М.М., издеваясь над современным музыкальным кумиром, выказывая презрение к маскультуре.

«Любите живопись, поэты!/Лишь ей единственной дано/Души изменчивой приметы/Переносить на полотно...» Шварцман был одним из немногих живописцев, знавших и ценивших поэзию. И поэтов, особенно ощущавших связь своих стихов с живописью, влекло к нему. Шварцман слушал декламацию очень чутко и, ликуя, указывал на действительные или мнимые погрешности в стихосложении, но это все же были пустяки. Главным мерилом оставалась мера внутренней свободы, незаказной характер произведений. Дело не в политике. Негодование вызывало угождение, потакание вкусам публики.

Шварцман охотно высказывал самодельные свои суждения о словах, об уместности эпитетов и глаголов. Услышав нечаянно произнесенное сленговое выражение «миросозерцуха», он вскипел: «Сказано с ленинградским убожеством!» Меж тем именно ленинградцы, ленинградские поэты, просто боготворили этого старомосковского чудака. Пытались к нему пробиться. Среди паломников помню Сергея Стратановского, лично на меня производившего впечатление нарочитого умника и самовлюбленного злыдня с дурацкими виршами. Но М.М. был ласков и многотерпелив. Все-таки это было «незаказное»... Шварцман поучал меня: «И к самой низкой твари, к самому худшему человеку обращайтесь, как к самому лучшему!» Ох, далеко автору этих воспоминаний до Михаила Матвеевича! Жизнь, увы, прошла иначе. И сколько злых страниц вдруг написалось! Но не о нем, не о М.М.!

Летом 1994 года в Третьяковской галерее прошла грандиозная и незабываемая выставка Шварцмана. На радость стольким любящим, знающим и наслышанным присутствовал автор. К сожалению, на открытии М.М. был очень усталым, болезненным, постаревшим, с прозеленью в серой библейской бороде. Как он был слаб и плох, ведомый под руки, тихими шажками обходя все 8 залов (только графика занимала 3 из них!). Может быть, впервые перед ним самим – в громадной ретроспективе – предстала нерушимая глыба сотворенного труда! Шварцман милостиво кланялся знакомым и незнакомым, подслеповатый, улыбался многоцветному человечеству.

В его повадке и немногословии чувствовалась некоторая отрешенность, отстраненность от происходящего. Более того – как бы отказ от авторства. За достигнутым совершенством стоит громада мистической философии, в которую, признаюсь, я не стремлюсь углубляться. Шварцман называл свои работы «иературами» (священными знаками). Моих скудных познаний в древнеегипетской истории хватает, чтобы вспомнить: в стране фараонов, кроме распространенной «демотической» письменности, была таинственная, освоенная посвященными, жреческая система знаков, названная александрийскими греками «иератической». Символическая скоропись, содержащая код и «ключ» видения... Определение, таким образом, не новое. Между прочим, в одной рецензии Мандельштама говорилось о «гиератической важности» в стихах послереволюционной Ахматовой.

Один из учеников Михаила Шварцмана, прославившийся на Западе, «завоевавший Париж», Михаил Шемякин, находясь в эмиграции, в своих выступлениях воспел учителя, жреца «иератики». Подготовил сначала однотомник, потом и двухтомник с репродукциями картин и манифестами Шварцмана. Работы Михаила Матвеевича начали понемногу выставляться и в главнейших зарубежных музеях. В свои последние годы Шварцман, пожалуй, стал близок к вершине славы.

...Мысленно возвращаюсь в 1994 год. Проходя по залам, заполненным завораживающей живописью и еще более ошеломляющей графикой, я пытался восстановить свое первое впечатление: картина за картиной поочередно и с порхающей быстротой приставляемые к стене коммуналки, бесконечное мелькание рисунков. Сначала все это удивляло, сбивало с толку и трудно осмыслялось. Было видно, что Шварцман – один из величайших когда-либо родившихся рисовальщиков. Многие его картины казались теми же рисунками, перенесенными в живопись.

«Разве не мог бы я достичь здесь густоты Кранаха и превратить все это в плоть?» – надменно вопрошал художник, всегда очень высоко ставивший всё им сотворенное. Вдруг захотелось, чтобы из причудливой конструкции явился именно Кранах... Чтобы наконец возникла густая плоть!

Вдруг я вспомнил, как Олег Целков (мы случайно столкнулись в доме его почитателя и покупателя Евгения Евтушенко) поведал нечаянному собеседнику нечто для него важное: предание о Матиссе, который, достигнув в картине «совершенства», тут же начинал «ухудшать» ее. Чтобы она стала более убедительной. Более жизненной... Идея и мне запомнилась на всю жизнь. А разговор происходил на фоне удивительных работ самого Целкова. На фоне ослепительных, палящих красок, на фоне прекрасных бамбуковых или маисовых стеблей, перекусываемых фантастическими грызунами (почему-то все это напоминало молодого Заболоцкого – «Столбцы» или даже «Ладейникова»). И все цвело – на невидимом фоне будущей судьбы художника, предстоящего ему изгнания, завоевания мировой славы...

Судьба у каждого своя. Шварцман по длинной лестнице все поднимался к недостижимому совершенству. И дойдя до последней различимой ступени, двинулся дальше по невидимым.

Одно было ясно: кто увидит работы М.М., тот их не забудет. Что-то я понял глубже, когда глянул на произведения ранней шварцмановской поры – торжество цвета и пластики. Веяние природы и смутного буддизма с его цветущей и улыбчиво-неподвижной безмятежностью. Позже возникли мотивы Черной Африки, Египта, Файюма и окончательно восторжествовала повелительная мощь русской иконы. Долог путь от лица к лику, и нет обратного пути. Недреманое око художника как бы глядит уже «оттуда». Нетленен лишь сам воздух полотен, составляющих единую духовную вселенную. Мне кажется, что главным героем творчества Шварцмана навсегда стал чистый свет, переливающийся из формы в форму и выплескивающийся на зрителей...

Зимой 1997 года, узнав об очередной выставке и одновременно о том, что у художника был перелом шейки бедра, я встревоженно позвонил Михаилу Матвеевичу. Первым делом задал самый обычный вопрос: «Как вы себя чувствуете?» И чуть успокоенно услышал смешок и слова, исполненные обычного раскатисто-грубоватого юмора: «Когда молодая была, не чувствовала, а теперь чувствую!»

Вскоре Михаил Матвеевич Шварцман скончался. Чтя любовь Шварцмана к Священному Востоку (и разделяя с ним эту любовь), закончу воспоминания несколькими стихами буддийского «Баоцзюаня о Пу-мине»:

«Сокровенный закон Недеяния весь пустотен,

Может породить десять тысяч образов – все истинные.

Трудно избежать рождения и смерти.

Тысячи мудрых, десятки тысяч святых не знают

сокровенного порядка древнего будды, а потому достигают

лишь созерцания в результате устных упражнений».