Здесь теперь всё по-другому

Бернард Маламуд

Как-то поздним теплым июльским вечером, через неделю после того, как Уолли Маллеина выпустили из больницы на Уэлфэр-Айленд, он бродил по району, где жил когда-то, в поисках ночлега. Сначала он проверил магазины на Главной улице, но они все, даже кондитерская на углу, оказались закрыты. Входные двери были заперты, на дверях подвалов висели замки. Он заглянул в витрину парикмахерской и пожалел, что пришел слишком поздно, потому что мистер Давидо обязательно разрешил бы ему переночевать в одном из кресел в зале.

Он прошел мимо магазинов на Главной улице еще квартал и повернул на Третью улицу, застроенную рядами каркасных домов. Где-то посередине он перешел на противоположную сторону и свернул в проулок между двумя старомодными каркасными домиками. Он проверил гаражные ворота, но и они были заперты. Выйдя из проулка, он заметил автомобиль с белым верхом, медленно ехавший с притушенными фарами по улице вдоль самого тротуара, в тени деревьев. Нырнув обратно в проулок, он спрятался во дворе под деревом и с тревогой ждал, пока полицейская машина проедет дальше. Если бы она остановилась, он бы убежал. Добрался бы, перелезая через заборы, до двора матери на Четвертой улице, только очень уж ему этого не хотелось. Через пять минут Уолли тихонько вышел из проулка и быстро пошел по улице. Он хотел проверить подвалы домов, но боялся, что хозяева проснутся и примут его за вора. Они вызовут полицию, и ему, как всегда, повезет – наверняка за рулем одной из патрульных машин окажется его братец Джимми.

Всю ночь Уолли рыскал по округе – по Четвертой улице, потом по Пятой, потом парком от кладбища до железнодорожной ветки, проходившей параллельно проспекту в квартале от него. Ему пришло в голову заночевать в павильоне одной из станций БМТ*, но пятицентовика у него не было, так что это отпадает. Угольный склад у железнодорожного тупика – тоже: там дежурил сторож. В пять часов, устав шляться, он снова свернул на Четвертую улицу и встал под деревом напротив дома матери. Он хотел забраться в подвал и поспать там, но подумал о Джимми и о своей сестре Агнессе, и подумал: а ну их к черту.

Уолли медленно побрел по Главной улице к станции надземки и, стоя на углу, смотрел, как рассветает. Серый свет разливался по утреннему небу, и по тихим улицам ползли теплые рассеивающиеся тени. На Уолли накатила тоска. Все с виду вроде такое же, но только с виду. Он подумал о приятелях, которые уже умерли, о Винсенте Давидо, сыне парикмахера, исчезнувшем еще до войны, о том, что сам он уже сколько лет не переступал порог родного дома, и ему захотелось плакать.

* БМТ – линия метро «Бруклин-Манхэттен».

Перед магазином деликатесов стояла пустая коробка из-под молока. Уолли протащил ее по тротуару и, прислонив к опоре станции надземки, оперся на нее спиной. Он устал, но засыпать не хотел: скоро на станцию потянется народ, вдруг он увидит кого знакомого. Он подумал, что если встретит двоих-троих знакомых, они, может, дадут центов пятьдесят, этого хватит на пиво и яичницу с ветчиной.

Перед самым восходом солнца Уолли заснул. Люди покупали на лотке газеты и, поднимаясь по лестнице на станцию, замечали его. Помнили его немногие. Толстый мужчина в сером костюме стоял на углу и с отвращением наблюдал за тем, как Уолли спит, – он его узнал. Уолли сидел, придавив грузным телом картонную коробку, прислонив голову к опоре и открыв рот. Его соломенные волосы были зачесаны назад. Лицо красное и чумазое, отвислые небритые щеки. Одет он был в лоснившийся от грязи коричневый костюм, черные ботинки, давно не стиранную рубашку с замызганным коричневым галстуком.

– Этот сукин сын не просыхает, – сказал толстый мужчина человеку, вышедшему из кондитерского магазина, чтобы собрать монеты с газетного лотка. Хозяин магазина кивнул.

В восемь часов поливальная машина, свернувшая со Второй улицы, с шумом покатила по проспекту, извергая из своего металлического брюха две веерообразные струи воды. Вода пенилась на раскаленном асфальте, и в воздух поднимались столбы водяной пыли. Когда машина стала разворачиваться у станции надземки, облако прохладного тумана осело на потном лице Уолли и он проснулся. Судорожно огляделся по сторонам, понял, что это не Джимми, и страх отступил.

День выдался влажный и изнурительно жаркий, и у Уолли разболелась голова. В животе урчало, во рту стоял кислый привкус. Ему хотелось есть, но в кармане не было ни цента.

Мимо него шли на работу люди, Уолли вглядывался в их лица, но тех, кого знал, не увидел. Просить деньги у незнакомцев он не любил. Когда человека знаешь – совсем другое дело. Он заглянул в витрину кондитерского магазина – там были часы – и, увидев, что уже восемь двадцать пять, расстроился. Опыт у Уолли был большой, и он понял, что лучшие шансы упустил. Те, кто работает на фабриках и в магазинах, прошли рано утром, конторские служащие – их служба начиналась часом позже – тоже. Оставались только случайные прохожие да домохозяйки, отправившиеся за покупками. С них много не получишь. Уолли решил, что еще подождет и, если вскорости никто не подвернется, пойдет в овощную лавку, спросит там, нет ли у них каких-нибудь фруктов на выброс.

В половине девятого мистер Давидо, живший в квартире над кулинарией, вышел из дому и пошел открывать свою парикмахерскую на противоположной стороне улицы. Вид стоявшего на углу Уолли его потряс. Как странно, подумал он, если видишь то, что вроде бы было здесь всегда, кажется, все снова как прежде.

Парикмахер – маленький смуглый человек лет под шестьдесят. Его курчавые волосы поседели, он носил старомодное пенсне на черном шнурке. Руки у него были короткие и крепкие, с толстыми пальцами, но он очень ловко ими орудовал. Клиенты знали, как споро работают эти короткие пальцы, когда нужно побыстрее закончить стрижку. Если спешки не было, мистер Давидо работал медленно. Иногда он стриг кого-нибудь, и человек, взглянув в зеркало, вдруг замечал, что парикмахер отрешенно смотрит в окно, губы его сжаты, а в глазах – тихая грусть. Минуту спустя он вскидывал брови, вновь принимался за стрижку, и его короткие толстые пальцы, чтобы нагнать время, порхали с удвоенной быстротой.

– Эй, Уолли! – воскликнул он. – Ты где прятался? Давненько ты здесь не показывался.

– Я болел, – ответил Уолли. – В больнице лежал.

– Небось, так и пьешь эту отраву, виски?

– Да нельзя мне больше пить. Диабет у меня. Взяли анализ крови, говорят – диабет.

Мистер Давидо сокрушенно покачал головой.

– Ты уж себя береги, – сказал он.

– Мне туго пришлось. Едва гангрену не заработал. С гангреной ноги вообще ампутируют.

– Как же так случилось, Уолли?

– Да это все с тех пор, как меня мой братец Джимми отдубасил. У меня ноги и распухли. Врач сказал – чудо, что гангрена не началась.

Говоря это, Уолли смотрел на улицу. Парикмахер поймал его взгляд.

– Ты уж лучше держись от брата подальше.

– Я начеку.

– И здесь, Уолли, постарайся не показываться. Брат же сказал тебе, что ему не нравится, когда ты здесь крутишься. Нынче, Уолли, всякой работы полно. Нашел бы себе что-нибудь, комнату бы снял.

– Да, я как раз собираюсь куда-нибудь пристроиться.

– Каждый день надо искать, – сказал парикмахер.

– Буду, – ответил Уолли.

– Ты не откладывай. Сходи в бюро по трудоустройству.

– Пойду, – сказал Уолли. – Только сначала мне надо кое с кем встретиться. Столько появилось незнакомых лиц. Здесь все теперь по-другому.

– Это да, – согласился парикмахер. – Одиноких почти не осталось. Это я по парикмахерской замечаю. Женатые мужчины в отличие от холостых бриться не ходят, только стричься. Они себе электробритвы покупают. А одинокие – те молодчаги!

– Сдается мне, тут все либо умерли, либо переженились, – сказал Уолли.

– Ушли на войну, кое-кто не вернулся, а многие переехали.

– От Винсента ничего не слышно? – спросил Уолли.

– Ничего.

– Я подумал, дай-ка спрошу.

– Ничего, – повторил парикмахер. Они помолчали с минуту, и он сказал: – Ты заходи попозже, Уолли. Я тебя побрею.

– Когда?

– Попозже.

Уолли проводил взглядом мистера Давидо, который пересек улицу и, миновав аптеку и прачечную, остановился перед парикмахерской. Прежде чем зайти внутрь, он достал из кармана жилета ключ и завел крутящуюся вывеску. Столбик, раскрашенный красными, белыми и синими спиралями, завертелся.

Мимо прошли мужчина с женщиной, и Уолли показалось, что мужчина знакомый, но тот прошел, опустив глаза, мимо, и Уолли посмотрел ему вслед с презрением.

Ему надоело глазеть на прохожих, и он побрел к газетному лотку – почитать заголовки. Мистер Марголис, хозяин кондитерской, вышел и забрал мелочь.

– Вы что, думаете, я ваши вонючие

 гроши стащу? – обиделся Уолли.

– Позволь уж мне перед тобой не отчитываться, – сказал мистер Марголис.

– Какого черта я еще ходил в твою забегаловку!

Мистер Марголис побагровел.

– Ты, смутьян, убирайся отсюда! Давай, уматывай! – заорал он, маша руками.

– Вот психованный!

Чья-то тяжелая рука схватила Уолли за плечо и развернула. На мгновение у него от ужаса потемнело в глазах и подкосились ноги, но, увидев, что это его старшая сестра Агнесса, а рядом – мать, он приосанился – будто это не он перепугался.

– Ты что тут вытворяешь, пьянь паршивая? – Голос у Агнессы был зычный.

– Ничего я не делал.

Мистер Марголис видел, как менялся в лице Уолли.

– Ничего он не делал, – сказал он. – Просто лоток загораживал – людям не подойти.

И он удалился к себе в магазинчик.

– Тебе ж велели держаться отсюда подальше, – проскрипела Агнесса. Она была высокая, рыжая, могучая. Широченные плечи, огромные груди, распиравшие желтое платье.

– Да я просто тут стоял.

– Агнесса, кто это? – спросила мать, прищурившись сквозь толстые стекла очков.

– Это Уоллес, – с отвращением сказала Агнесса.

– Мам, привет, – сказал Уолли тихо.

– Где ты пропадал, Уоллес?

Миссис Маллеин была полная женщина, огромный живот, сутулая спина. Сквозь редкие седые волосы, забранные двумя янтарного цвета гребнями, просвечивала розовая кожа. Она подслеповато моргала – это было видно даже сквозь очки – и крепко держалась за локоть дочери, боясь нечаянно на что-нибудь наткнуться.

– Я, мама, в больнице был. Меня Джимми избил.

– И поделом тебе, алкаш проклятый! – сказала Агнесса. – Сам во всем виноват. Джимми столько раз тебе деньги давал, чтобы ты пошел в бюро, нашел работу, а ты их тут же пропивал.

– Депрессия же была. Не мог я найти работу.

– Хочешь сказать, после того как из БМТ тебя выперли за то, что ты монеты из автоматов на скачках просадил, тебя брать никто не хотел?

– Да заткнись ты!

– Ты позоришь и мать, и всю семью. Хоть бы совесть поимел – держался бы отсюда подальше. Достаточно мы из-за тебя натерпелись.

Уолли сменил тон.

– Я болен. Доктор сказал – у меня диабет.

Агнесса промолчала.

– Уоллес, – спросила мать, – ты мылся?

– Нет, мам.

– Обязательно надо помыться.

– Негде мне.

Агнесса схватила мать под руку.

– Я веду твою мать в глазную больницу.

– Погоди, Агнесса, – сказала миссис Маллеин раздраженно. – Уоллес, на тебе чистая рубашка?

– Нет, мам.

– Зайди домой, переоденься.

– Джимми ему ребра переломает.

– Ему нужна чистая рубашка, – настаивала миссис Маллеин.

– У меня лежит одна в прачечной, – сказал Уолли.

– Так забери ее, Уоллес.

– Денег нету.

– Мам, не давай ему никаких денег. Он все равно их пропьет.

– Ему обязательно нужна чистая рубашка.

Она открыла портмоне и стала рыться в отделении для мелочи.

– На рубашку нужно двадцать центов, – сказала Агнесса.

Миссис Маллеин разглядывала монетку.

– Агнесса, это сколько центов? Десять?

– Нет, это цент. Давай я найду. – Агнесса вытащила две монетки по десять центов и бросила в протянутую руку Уоллеса.

– Держи, лодырь.

Он пропустил это мимо ушей.

– Мам, а на еду хоть немножко?

– Нет, – сказала Агнесса, подхватила мать под локоть и повела дальше.

– Рубашку смени, Уоллес! – крикнула мать, поднимаясь по лестнице в надземку. Уолли смотрел, как они поднимались наверх, как вошли в павильон станции.

Его мучила слабость, ноги подкашивались. Наверное, от голода, подумал он и решил купить на двадцать центов соленых крендельков и пива. Попозже он выпросит в овощной лавке каких-нибудь подгнивших фруктов и попросит у мистера Давидо хлеба. Уолли пошел под мост, к таверне Маккаферти, неподалеку от железнодорожного тупика.

Открыв раздвижную дверь, он заглянул в бар и обмер от страха. В глубине бара стоял его брат Джимми в форме и пил пиво. Сердце у Уолли, пока он закрывал дверь, колотилось как бешеное. Ручка выскользнула из его ладони, и дверь хлопнула. Все, кто был в баре, взглянули на вход, и Джимми успел заметить Уолли.

– Б-же мой!

Уолли уже бежал. Он слышал, как загрохотала дверь, и понял, что Джимми помчался за ним. Он изо всех сил напрягал мышцы большого дряблого тела, но шаги Джимми неумолимо приближались. Уолли помчался по улице, через железнодорожные пути, на угольный склад. Пробежал мимо людей, грузивших в вагонетку уголь, пронесся по усыпанному гравием двору. Брат несся следом. Легкие у Уолли того и гляди разорвутся. Он хотел спрятаться в угольном сарае, но там его нашли бы обязательно. Судорожно оглядевшись по сторонам, он помчался к куче угля у забора и полез по ней. Джимми его почти настиг, но Уолли сбросил ногой уголь, и он попадал Джимми прямо на грудь, на лицо. Он оступился, выругался, но, выхватив дубинку, полез снова.

Забравшись на верх кучи, Уолли перелез через забор и тяжело рухнул вниз. Ноги у него дрожали, но страх гнал дальше. Перебежав через двор, он неуклюже перепрыгнул через низкий штакетник и выбил плечом покосившуюся дверь подвала. Уголком глаза он видел, как Джимми перелезает через забор угольного склада. Уолли хотел попасть на задний двор кулинарии – оттуда через подвал он мог выйти на главную улицу. Мистер Давидо наверняка даст ему спрятаться в туалете парикмахерской.

Уолли помчался через клумбу в соседний двор, забрался на забор. Потные ладони скользили, и он повалился вперед, зацепившись отворотом штанины за острие штакетины. Руки его были в рыхлой земле, нога висела на заборе. Он вертел ей во все стороны, пытаясь высвободиться. Штанина порвалась, и он полетел на клумбу. Едва вскочив на ноги, он бросился было дальше, но Джимми уже перелез через забор и схватил его. Едва дыша, Уолли повалился на землю и завыл.

– Сволочь! Ублюдок! – орал Джимми. – Я тебе шею сверну!

Он обрушил свою дубинку на ноги Уолли. Уолли взвизгнул и попытался увернуться, но Джимми схватил его и принялся лупить по заду и ляжкам. Уолли пробовал прикрыть ноги руками, но Джимми бил все сильнее.

– Не надо! Не надо! – кричал Уолли, извиваясь под дубинкой брата. – Джимми, прошу тебя! Ноги! Не бей по ногам!

– Паскуда!

– Ноги мои, ноги! – вопил Уолли. – У меня ж гангрена начнется! Ой, ноги мои!

Все тело разрывала боль. Его мутило.

– Ноги мои... – стонал он.

Джимми наконец его отпустил. Утер лицо от пота и сказал:

– Говорил я тебе, держись от этих мест подальше. Еще раз здесь увижу – убью.

Подняв голову, Уолли увидел двух перепуганных женщин, наблюдавших за ними из окна.

Джимми отряхнул мундир и направился к подвальной двери. Открыв ее, он спустился вниз.

Уолли так и лежал среди помятых цветов.

– А почему полицейский его не арестовал? – спросила миссис Вернер, жена хозяина кулинарии.

– Это его брат, – объяснила миссис Марголис.

Он лежал на животе, раскинув руки, прижавшись щекой к земле. Из носа сочилась кровь, но он был так вымотан, что даже не мог шевельнуться. По телу струился пот, спина куртки уже потемнела от влаги. Он даже не мог думать. Потом тошнота отступила, и в голове заворочались ошметки мыслей. Он вспомнил, как они с Джимми детьми играли на угольном складе. Мальчишки с Четвертой улицы катались зимой по снегу с железнодорожного вала. Он вдруг увидел, как стоит тихим летним вечером у кондитерской, на нем рубашка с закатанными рукавами, он курит, болтает с Винсентом и другими парнями – о женщинах, о лучших временах, о бейсболе; они ждут вечерних газет. Он подумал о Винсенте, вспомнил день, когда тот ушел. Это было во времена Депрессии, безработные стояли кучками на углу, курили, жевали жвачку, заигрывали с проходящими мимо девушками. Винсент, как и Уолли, перестал ходить в бюро по трудоустройству, торчал на углу вместе со всеми, курил, сплевывал на тротуар. Прошла девушка, Винсент что-то сказал, и все загоготали. Мистер Давидо видел это из окна своей парикмахерской. Он отшвырнул ножницы и, оставив клиента в кресле, вышел. Лицо его налилось кровью. Он схватил Винсента за руку и со всей силы ударил по лицу. «Мерзавец, – заорал он, – почему ты работу не ищешь?» Лицо у Винсента посерело. Он не сказал ни слова, просто ушел, и больше его не видели. Вот как все было.

Миссис Марголис сказала:

– Он давно уже лежит. А вдруг умер?

– Нет, – сказала миссис Вернер. – Он только что шевелился.

Уолли с трудом поднялся и, пошатываясь, спустился в подвал. Держась за стену, он вышел на улицу перед магазином деликатесов. Уолли пошарил по карманам в поисках двадцати центов, которые дала ему мать, но не нашел их. Тошнота вернулась, ему хотелось сесть где-нибудь и отдохнуть. Он перешел улицу и побрел к парикмахерской.

Мистер Давидо стоял у окна и точил о кремень опасную бритву. Когда он утром увидел Уолли, на него нахлынули воспоминания, и теперь он думал о Винсенте. Водя бритвой по заляпанному мылом куску кремня, он взглянул в окно и увидел тащившегося через улицу Уолли. Штаны у него были все в грязи, рваные, лицо в крови. Уолли приоткрыл дверь, но мистер Давидо сказал резко:

– Убирайся отсюда! Ты пьян!

– Честно – нет, – ответил Уолли. – Ни капли.

– А что ж у тебя вид такой?

– Джимми меня поймал, чуть не убил. Ноги, наверное, сплошь в синяках. – Уолли опустился на стул.

– Да, не повезло тебе.

Мистер Давидо дал ему воды, Уолли с трудом сделал глоток.

– Садись в кресло, Уолли, – предложил парикмахер. – Я тебя побрею, ты отдохнешь, в себя придешь.

Он помог Уолли забраться в кресло и опустил его так, что Уолли почти что лежал. Парикмахер обернул ему лицо горячим полотенцем и стал намыливать его подбородок. Щетина была жесткая – видно, Уолли не брился по крайней мере неделю. Мистер Давидо своими ловкими короткими пальцами втирал и втирал пену.

Посмотрев в зеркало, парикмахер подумал, как изменился Уолли. Он вспомнил былые времена, глаза его снова наполнились тоской, он отвернулся и уставился в окно. Он думал о своем сыне Винсенте. Как было бы замечательно, если бы однажды и Винсент вернулся домой, он бы прижал его к груди, поцеловал...

Уолли тоже думал о былых временах. Он вспомнил, как в субботу вечером, перед тем как выйти из дому, смотрелся в зеркало. Тогда у него были пшеничные усы и зеленая шляпа. Он вспомнил свои роскошные костюмы, белую гвоздику в петлице, дорогие сигары.

Он открыл глаза.

– Знаете, – сказал он, – а здесь теперь все по-другому.

– Да, – ответил парикмахер, не отводя взгляда от окна.

Уолли закрыл глаза.

Мистер Давидо посмотрел на него. Уолли дышал чуть слышно. Губы у него были плотно сжаты, по щекам катились слезы. Парикмахер намылил щеки повыше, и пена смешалась со слезами.

1943

Перевод В. Пророковой