На классических полях
Пинхас Коц
Булгарин колотил по столу короткими своими руками. И лысым большим лбом упирался
в стенку. Топал ногами,
кричал...
Местный писатель Николай Иванович Греч происходил из Германии, а не от казацкого атамана Ядрицы.
Но сперва я напишу о Булгарине.
Автор вычитал где-то, что великий человек в зрелые годы осуществляет мечты юности. Послушайте замысел многолетней давности под заглавием:
О ЕВРЕЯХ, КОТОРЫЕ НЕ ЛЮБЯТ ЕВРЕЕВ
Автор заметил, что среди людей его крови попадаются индивидуумы солдатской породы. Им нравится вставать по звонку, маршировать, выражать душевные переживания в походных песнях, наматывать портянки, чистить сапоги, парить мозоли – и нету большего удовольствия, чем командовать и подчиняться.
Эти люди живут по веревке, и неважно, кто кого дергает. Умение ходить по струнке, как называла это некогда моя учительница, есть главное их умение. И потребность. И надобность.
Автор полагает, что основным качеством народа, к которому он имеет честь принадлежать, является динамичность. Без исторических примеров и параллелей скажем для краткости: мы любим работать от себя. Если вам хочется, замените предлог: не «от», а «на». На себя. Но это не поправка, а дополнение.
Здесь уместно будет припомнить, как моя жена покупала штаны на станции Левобережная. В деревянной косой палатке. У Соломона Абрамовича. Он полез под прилавок. На антресоли. Взметнулись под потолок какие-то платья. Одну минуточку! Тут как раз оставалась пара. Нарочно для вас! Раздвинул толстые рулоны материи, что назывались когда-то «штуками»... Но в это время пришла Марья Ивановна – старший продавец. Штаны? Какие штаны, девушка? Вашего размера не завозили!
Рабочий день кончился. Соломон Абрамович заснул на своей табуретке.
Года через два штаны отыскались. Их уценили и выставили напоказ.
Это та самая пара, которую приобрел у нас знаменитый француз и демонстрировал в Париже на площади Согласия: вот, мол, что носят русские женщины на голое тело.
Евреи, – сообщает история, – составляли 55% купцов первой и второй гильдий. На их долю приходилось 40% всех торговых оборотов.
В том устойчивом организме, где каждый прибит к своему месту гвоздями, засели в пазах и дырках, расползлись по щелям и впадинам разные мелкие люди – торгующие, меняющие, зазывающие. И никому не подвластные.
И вот евреи, которые не любят евреев, люди-солдаты, не любят именно этих своих сородичей. Они отыскали молоток и гвозди и приколотили себя к сидению своего стула. А тут обнаруживается неизвестно кто: какие-то оборотистые одесситы или смекалистые уроженцы Бердичева, или хитроумные жители Свенцян.
Никто не преследует кочевых цыган так злобно и мстительно, как цыгане, сделавшиеся чиновниками. Их не устраивает народ, из которого они вышли. Ими владеет желание изменить целую нацию по собственному образцу. Чтобы народ стал другим, раз уж они – как им кажется – перешли в новое качество.
Фаддей Венедиктович Булгарин был поляком. Вся его биография подтверждает плодотворность позднейших лозунгов и призывов – изучать жизнь, работать в газете. Вот уж кто знал жизнь! И поработал в газете!
Не то что какой-нибудь Пушкин! Ну что, скажите, он видел? До одиннадцати лет держался за нянькину юбку. Потом шесть лет сидел взаперти, как в тюрьме, в Лицее. Два года носился по театрам и балам. Шлялся с тросточкой в клетчатых брючках по Кишиневу и очень, передают, удивился, когда некая дама призналась, что обожает супруга...
Послали на саранчу. И что пробудило в его душе народное бедствие – бескормица и бесхлебица? Две шутливые строчки, как будто народное горе – повод для остроумия.
Поэт, не дорожи любовию народной...
А вы почитайте Булгарина. Хотя бы в отрывках, по хрестоматии. Тут тебе и тюрьма, и колодники, и взяточники, и неправосудие...
Его-то по жизни мотало. Хлебнул. На войне был. В плену. Скитался. От наших к Наполеону и назад... Да такую биографию, скажу я вам, поискать. Бывалый человек, как кто-то когда-то выразился.
Ну он в литературу и кинулся. И газету завел. Единственная на всю страну частная газета была. А то все – «Епархиальные ведомости», «Русский инвалид»...
Вот ему полячество поперек глотки и встало. Ведь он как мыслил – Булгарин-то? Мол, конечно, я великий писатель, да приходится приноравливаться – на чужом языке творить... Ничего, мыслит, одолею! Этой самой возьму...
Появление Гоголя окончательно добило его. Как никто другой, Булгарин с ясностью видел, что Гоголь не знает ни России, ни русского языка. Я думаю, он вдрызг исчеркал «Петербургские повести» и «Мертвые души», указывая на каждой странице по тысяче украинизмов и полонизмов.
Мне снятся эти воображаемые страницы в красных, синих и зеленых кляксах. С язвительными заметками на полях, со знаками вопроса и восклицания, со стрелами, летящими через строку. С уличающими скобками. С пойманными, как в сети, словами.
Автор видит эти страницы, исцарапанные и желтые, покоробленные слезами ярости. Булгарин колотил по столу короткими своими руками. И лысым большим лбом упирался в стенку. Топал ногами, кричал... И разноцветные чернила растекались по книжке, как будто слезы были цветные.
Писатель есть человек, наделенный способностью говорить правду. И если путается в склонениях и глотает окончания слов, и употребляет выражения, слышанные от матери или от Б-га, хотя и не слышанные в Рязанской губернии, то отсюда следует только, что грамматика потеснится и пополнится словарный состав.
Кончив рыдать и плакать, Булгарин выругался по-польски...
Но оставим Булгарина для психологического романа.
Автору важно, что Фаддей выругался по-польски. Ибо при всех невзгодах и мытарствах никогда не вилял в смысле происхождения. Была в нем гордость Костюшкой, и польской неукротимостью, и отвагой, и отчаянностью. И мечта стать великим местным писателем уживалась с презрением...
Перед декабрьскими событиями 1825 года собрались у Булгарина некоторые из будущих участников.
На стол поставили бутылку, – вспоминает Николай Иванович Греч, – наполнили стаканы. Батеньков, развалившись с трубкою в зубах на диване, духом выпил, крякнул и сказал:
– Ах, до чего гадко в России! Житья скоро не будет!.. Неправда ли, Николай Иванович?
Я ответил:
– Кому же знать это, коли не вам – мизинцу правой руки государевой...
– Нет, – продолжал он, – невтерпеж приходит.
Булгарин испугался:
– Ну полно! Что ты людей морочишь, аракчеевский шпион?
– Молчи! – возразил Батеньков. – Я не с тобой говорю. Ты поляк. И чем для нас хуже, тем для вас лучше.
Стоп! Минуточку! Вы узнаете, чем та беседа закончилась, но несколько позже. А покуда скажу, что Гаврила Степанович Батеньков – близкий сотрудник Аракчеева, чуть ли не адъютант, член Совета военных поселений... Правда, будущий декабрист и сидяга.
А Булгарину – погодите-ка! – да, тридцать шесть. И это в его доме гости ему говорят. Друзья-приятели. С которыми за одним столом сидишь, через день выпиваешь... Ты, говорят, поляк. И чем для нас хуже, тем для тебя, пся крев, лучше! Заткнись, говорят.
Нет, тут гордость нужна – в таком унижении существовать. Гонор. Гордыня. Мы, дескать, ляхи... Вдобавок имя переменили, мужиком сделали: КУПЕЦ ФАДДЕЙ – ПРОДАВЕЦ ГВОЗДЕЙ... А возьмите для сравнения: Тадеуш Костюшка – всегда генерал, а Фаддей, поди, и на ефрейтора не потянет. КОСТЮШКА НА ПОБЕГУШКАХ, СМОРЧОК СОПЛИВЫЙ!
Автор ставит здесь многоточие на всю страницу и считает доказанным, что Булгарин любил и лелеял свое полячество вопреки здравому смыслу и даже отчасти карьерным соображениям.
Чего нельзя сказать о евреях, которые не любят евреев. И в этом все дело. Ибо евреи, которые не любят евреев, глупее Рафы Индюкова.
Индюков Рафа обретался в городе N на должности постановщика. Не режиссером был постановщиком, а тяжести на горбу таскал. Ну там доменную печь или стол для ученого. Опять-таки переходы-конструкции, по которым актеры бегают...
А между тем в юридический институт поступил. На вечерний. Уж как там совмещал, когда на лекцию, когда в театр... А только получает Рафа диплом и карьеру театральную прекращает.
А сам от актеров, представьте себе, поднабрался, что в дальнейшем на каждом шагу подтверждается.
Укатил Рафа с дипломом в Москву. Там роль влюбленного подвернулась.
Является он в милицию с гражданкой А. Нам, понимаете, расписаться необходимо по причине пылкой и внезапной страсти. А я от любви не то что голову – паспорт посеял. Будьте добренькие, войдите в положение – выдайте новый.
Пожалуйста, говорят. И Рафа Индюков становится московским жителем.
И тихо-мирно гражданку А. покидает. И безо всяких претензий. Из чего предположительно следует, что оная гражданка тоже актерскими способностями не обижена и вдовство свое обеспечила.
В Москве, как прописанный официально и постоянно, Рафа втерся на службу и совершенно мгновенно обрел крышу над головой. А раз отыскалась голова (плюс, намекаю, крыша), нашелся и старый паспорт... И законная супруга с потомством прибывает на новое местожительство. Сам Рафа трудится юрисконсультом, а в свободное время развлекает скучающих пассажиров карточной игрой, объезжая на иномарке одиннадцать московских вокзалов.
Если что-нибудь вдруг случится (с Рафой, а не с машиной), то в старой песне поют:
А я Сибири
Не боюся!
Сибирь ведь тоже
Русская земля!
И Рафа Индюков будет работать в лагерной столовой и вернется с прибытком.
А жена будет верно и трепетно ждать его, как он был верен ей в процессе брачно-квартирных похождений. И мальчик их Додя выучится на зубного врача, и руки его – сильные толстые пальцы – обрастут желтым, прозрачным драгоценным пушком.
А я, Пинхас Коц, местный московский Пиня, буду стоять в очереди на улучшение. Ждать, ждать, ждать... А тут она и приходит. В подвал без лестницы. Под крышу без лифта. В дверь без ключа. Клюкою за шею цап, потянула... Ау, Пинхас Коц! Good-bye, Пиня!
И выходит, что Автор и есть Тот самый еврей, который не любит евреев. Он, знаете, уважает дисциплину. Вроде как Николай Иванович Греч. Только не такой умный. Автор, говорю, попроще будет. На язык не такой острый.
–...Молчи! – возразил Батеньков. – Ты поляк. И чем для нас хуже, тем для вас лучше. Я говорю с Николаем Ивановичем. Он сын Отечества и согласится со мною, что все надо переделать и переменить.
– Да нашли вы на то средство?
– Нашел. Надобно составить тайное общество, набрать в него, сколько найдется, честных людей, прибрать к рукам власть и рассадить этих людей по всем местам. Тогда Россия переродится.
Булгарин трусил и показывал мне знаками не соглашаться. Батеньков продолжал:
– Конечно, вы, Николай Иванович, не откажетесь вступить в такое общество?
– Разумеется, не откажусь.
Булгарин побледнел. Батеньков поднялся, выпустил трубку изо рта.
– В самом деле?
– В самом деле, – отвечал я. – Только у меня есть одно маленькое условие.
– Какое?
– Чтобы председателем этого Общества был обер-полицмейстер Иван Васильевич Гладкий.
Булгарин восхитился, расхохотался и закричал:
– Ай да Греч! Браво, браво! Председатель Гладкий!
Батеньков возразил с досадою:
– Да вы шутите, Николай Иванович.
– И вы, конечно, шутите, Гаврила Степанович, – отвечал я.
Разговор принял другое направление.