[ << Содержание ] [ Архив ]       ЛЕХАИМ МАРТ 2003 АДАР 5763 – 3(131)

 

ПЛАНЕТА «ГАЛЛАЙ»

Лазарь Лазарев

 

Через много лет после войны меня разыскал мой однокашник по высшему военно-морскому училищу - последний раз мы виделись осенью сорок второго. По доброй воле, по долгу памяти Юрий Чернов стал самодеятельным «историографом» курса. Нас, морских пехотинцев, отправили на Сталинградский фронт, где мы понесли, как и суждено пехоте, тяжелые, опустошительные потери. Чернов добыл в архиве список нашего курса, выяснил, кто из свежеиспеченных лейтенантов уцелел, а кто - их большинство - сложил голову.

Когда мы встретились, он показал мне результаты своих разысканий. Ока­залось, на нашем курсе, судя по фамилиям, было довольно много, как нынче говорят, «лиц ев­рейской национальности». Я удивил­ся; тогда, в сорок первом и сорок вто­ром, я на это не обратил внимания. Сразу скажу, что еврейских фамилий и в списке погибших тоже было мно­го. Это мне кажется самым убедитель­ным опровержением расхожих антисе­митских штампов, которые с горьким сарказмом воспроизвел Борис Слуцкий, один из самых талантливых поэтов фронтового поколения:

Евреи — люди лихие,

Они солдаты плохие:

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в рабкопе.

А нынче я задумался: почему так много еврейских юношей выбрали про­фессию военного моряка?

Мы принадлежали к первому после­революционному поколению; обретен­ное чувство национального равенства, видимо, породило тягу к профессиям, о которых наши отцы, деды и прадеды даже мечтать не осмеливались. Это бы­ло своеобразной компенсацией за дис­криминационное прошлое, формой на­ционального самоутверждения. И по­коление это дало преуспевших в своих профессиях моряков, инженеров-до­менщиков, полярников, геологов, лет­чиков. Называю только профессии лю­дей, которых хорошо знал.

Прошу у читателей прощения за не­сколько затянувшееся вступление, но, мне кажется, оно имеет прямое отно­шение к человеку, о котором я хочу рас­сказать, с которым меня связывали че­тыре с лишним десятилетия ничем не омраченной дружбы.

Марк Галлай был летчиком. И не простым летчиком, а летчиком-испыта­телем, одним из известных, я бы даже сказал, не греша против истины, знаме­нитых представителей этой редкой, очень трудной и опасной профессии.

Призвание — вещь загадочная, пой­ди — пойми, почему кто-то из ребят, учившихся в одном школьном классе, посвятил свою жизнь археологическим раскопкам, а другой стал хирургом, по­чему третьего увлекла сцена, а четвер­тый выбрал поприще педагога. Но есть профессии, которым само время созда­ет романтический ореол; мальчишки бредят ими. Не все, конечно, — опреде­ленного склада.

«В полном соответствии со стандар­том, установившимся в мемуарной и биографической авиационной литера­туре, - вспоминал Галлай, - я "забо­лел" авиацией еще смолоду. Читал все, что мог достать о самолетах, дальних полетах, известных летчиках. Немало времени проводил в ленинградском аэ­ромузее на Литейном проспекте, наи­зусть изучив все его экспонаты, начи­ная от "настоящего" носа летающей лодки М-9, отрезанного от самолета и установленного в одном из залов напо­добие ростры старинной колонны, и кончая последней фотографией. Сло­вом, вопрос о том, чему посвятить свою жизнь, был смолоду твердо решен мной в пользу авиации... Воздушный флот в то время как раз "входил в моду"».

Но дело, по-моему, в данном случае не только в «моде», но прежде всего в характере самого Галлая (вот почему я сказал, что романтические профессии привлекали мальчишек определенного склада), в том, что в нем было заложено от природы или, как говорили когда-то, дано ему от Б-га. Трудно угадать, кем он мог стать, если бы родился в более позднее время, но наверняка взялся бы за какое-то новаторское, неизведанное дело, требующее мужества (непременно и смелости мысли), жесткого самовос­питания воли, постоянного преодоле­ния препятствий — и внешних, и, так сказать, в себе самом (не зря первую свою книгу он назвал «Через невиди­мые барьеры», — в сущности, это был его жизненный девиз).

«Этот человек представлял собой живое подтверждение известной законо­мерности, согласно которой талантли­вая личность редко бывает талантлива лишь в чем-то одном», — писал Галлай о ком-то из своих коллег. Он и сам может служить прекрасным доказательством того же. И все-таки способности, даже одаренность — это еще только возмож­ность, которая далеко не всегда реализу­ется. Не так часто человеку удается про­явить себя в разных областях. У Галлая это получилось: прославленный летчик-испытатель, серьезный исследователь (мне рассказывали, что одна из его ра­бот привлекла внимание А.Н. Туполева), писатель, которого иногда называли «русским Сент-Экзюпери». Но в какой бы из трех ипостасей — летчика, научно­го работника, писателя — ни выступал Галлай, смыслом, главным содержанием жизни для него была авиация.

Как-то в качестве анекдота Марк рассказал мне позабавившую его исто­рию. Однажды в Ленинграде он встре­тил человека, которого не видел много лет. В юности они вместе занимались боксом. Тот стал преуспевающим тре­нером. Он сказал Марку с укоризной и сочувствием: «Зря ты бросил тогда бокс — ведь подавал надежды. Объездил бы, как я, весь мир. А что тебе дала твоя авиация?» Марк не относился прене­брежительно к спорту, а уж путешество­вать точно очень любил, хотя долгие го­ды был лишен этого удовольствия, мог только мечтать о зарубежных поездках: профессия летчика-испытателя делала его «невыездным». Однако сама мысль о том, что он мог бы променять авиа­цию на какие-то жизненные блага и удовольствия, показалась ему умори­тельно смешной.

И еще один забавный эпизод. Наш общий приятель, обитавший в доме творчества в Переделкине, встретив в писательском поселке Галлая, пожало­вался: «Все здесь хорошо, вот только постоянный рев самолетов раздражает. Очень уж низко летают». Марк мгно­венно отреагировал: «Что вы, это един­ственное, что доставляет здесь удоволь­ствие». В его шутке доля правды была очень велика.

И уже без шуток. Тяжелейший ин­фаркт свалил его через несколько меся­цев после того, как врачи запретили ему заниматься летными испытаниями. Он, человек ясного и трезвого ума, объ­яснял мне почти серьезно (почти — по­тому что о себе всегда говорил с обая­тельной самоиронией; кстати, ужасно смешно рассказывал, какой переполох был в больнице, когда его приехал про­ведать Гагарин), что именно поэтому у него и случился инфаркт. Мне его мысль показалась сомнительной, но она свидетельствовала о том, что значи­ло для него его дело. Кто знает, а может, он знал правду?

Он был уже пожилым человеком, да и здоровье оставляло желать лучшего (видимо, сказались былые сверхпере­грузки, не могли не сказаться), но когда возникала возможность, он летал на спортивных самолетах. И уверял меня, что это укрепляет организм и повышает жизненный тонус...

Вот последняя, написанная им за несколько месяцев до смерти, в 1998 году, автобиография.

«Галлай Марк Лазаревич.

Родился в Петербурге 16 апреля 1914 г.

Образование высшее техническое (Ленинградский политехнический ин­ститут) и летное (Школа пилотов ле­нинградского аэроклуба).

С 1937 по 1958 г. работал летчиком-испытателем конструкторских бюро и научно-исследовательских институтов авиационной промышленности. Летал на самолетах 124 типов и назначений.

В 1941, 1942, 1943 гг. участвовал в Великой Отечественной войне в каче­стве летчика, командира звена, замес­тителя командира эскадрильи. Вышел в отставку в звании полковника.

Испытательную работу совмещал с научно-исследовательской. Опубликовал около 30 научных работ. Доктор техниче­ских наук, профессор, академик Акаде­мии транспорта Российской Федерации.

Участвовал в подготовке первой группы советских космонавтов ("гагаринской шестерки").

После завершения летной деятель­ности с 1958 по 1975 г. работал старшим научным сотрудником в Летно-исследо-вательском институте (ЛИИ) Министер­ства авиационной промышленности. С 1975 г. занимался только литературным трудом. Первую книгу "Через невиди­мые барьеры" опубликовал в 1960 г.

Жанр, в котором работаю, — худо­жественно-документальный: на основе фактов, событий и проблем отечествен­ной авиации и космонавтики. Член Со­юза писателей с 1965 г.

За участие в боях и летно-испытательскую работу присвоено звание Ге­роя Советского Союза и заслуженного летчика-испытателя СССР. Награжден 11 орденами и 15 медалями. Одной из Малых планет Солнечной системы присвоено наименование "Галлай"».

Эта автобиография содержит лишь те обязательные сведения, которые на­зывают «анектными». Она, видимо, по­требовалась для оформления поездки на очередной авиационный салон. Приглашение он тогда получил на два салона и, помню, колебался, какой вы­брать. Он несколько раз ездил на меж­дународные салоны, и последняя, вы­шедшая при его жизни книга «Небо, которое объединяет» написана на осно­ве этих впечатлений. Он не очень был ею доволен, я не сразу понял, почему. Потом до меня дошло, что не в самой книге было дело — книга, как все, что он писал, была хороша, а в том, что на этих салонах он был зрителем, пусть и все понимающим. Зрителем, а не дей­ствующим авиатором; так и не смог к этому привыкнуть. Он, пожалуй, и пи­сать стал не только потому, что ему бы­ло, что рассказать, а чтобы хоть как-то снова пережить все связанное с люби­мым делом: авиация так и не стала для него безвозвратным прошлым.

Автобиографию он написал по ка­зенной надобности. Короткая, сухая, она напоминает тот жанр, который кад­ровики называли «объективкой» — без подробностей. Даже в лапидарной за­метке о Галлае в энциклопедическом словаре есть отсутствующие в автобио­графии немаловажные «подробности», за которыми стоят деяния поистине вы­дающиеся: «Испытания первых сов. ре­активных истребителей, дальних бом­бардировщиков (в т.ч. реактивных стра­тегических), вертолетов и др. Испыта­ния на флаттер». Наверное, надо объяс­нить, что это такое — флаттер. Восполь­зуюсь тем же энциклопедическим слова­рем: «Сочетание изгибных и крутильных колебаний крыльев оперения и др. эле­ментов конструкции самолета. При не­правильном выборе конструкции может привести к разрушению самолета». Ду­маю, что не требует уточнений степень опасности этих «испытаний на флат­тер», на разрушение самолета.

Должен предупредить, что у автора этих строк не авиационное, даже не техническое, а филологическое образование, с авиацией я имел дело только в качестве пассажира, поэтому не рискую пересказывать то, что превосходно описано в книгах Галлая. Интересующимся авиацией рекомендую обратиться к ним. Хочу лишь привлечь внимание читателя к словам «один из первых» в заметке из энциклопедии. «Первый» — ключевое слово в судьбе Галлая. А «и др.» в той же фразе следует распространить не только на внушительное число испытанных им самолетов (больше сотни). Во время памятного многим первого воздушного налета немецкой авиации на Москву 22 июля 1941 года в ночном бою Галлай сбил вражеский бомбардировщик. Он был первым «инструктором-методистом по пилотированию космического корабля» (его пригласил на эту должность сам Королев, а Главный конструктор был человеком очень требовательным). Марк инструктировал первую группу наших космонавтов, куда входили Гагарин, Титов, Нелюбов, Николаев, Попович, Быковский.

В середине пятидесятых нас познакомил мой друг и коллега по «Литературной газете» Анатолий Аграновский, он тогда писал повесть о летчиках-испытателях. Как-то мы собрались у него, чтобы обсудить возможные варианты исхода затеянной нами рискованной газетной акции. Во время «совещания» к Аграновскому (у него было великое множество добрых знакомых среди людей самых разных профессий, людей, как правило, незаурядных) пришел посетитель — высокий, статный, красивый мужчина. Хозяин дома назвал его, но фамилии я не расслышал. То ли научный работник, то ли врач — так почему-то мне подумалось. Он, стараясь не мешать, внимательно слушал наши горячие речи. Видно, ему было интересно. И в какой-то момент вдруг сказал: «У вас, оказывается, тоже не знаешь, где можешь гроба-нуться». «Кто это?» — спросил я Аграновского. «Галлай», — ответил Толя. Фамилию эту я уже раньше слышал, знал, о ком речь.

Иногда Марк усмехался: «Что ты от меня хочешь, я ведь простой пилотяга». То была шутливая реакция на удивление, которое он вызывал при первом знакомстве: подумать только, этот умный, интеллигентный, хорошо воспитанный человек — летчик. Совершенно не похож. На самом же деле он просто не соответствовал внушенным нам (главным образом кинематографом) стереотипным представлениям о «сталинском соколе» — бесшабашном смельчаке, рубахе-парне, которому море по колено, сам черт не брат и прочее в том же роде. В своих книгах Галлай высмеивал эти пошлости.

Вообще к нашей пропаганде он относился с презрением. Во время первых полетов космонавтов говорил, что нелепо писать, будто неполадки бывают только у американцев, а у нас все проходит без сучка, без задоринки. Дело новое, очень сложное, оно не может обойтись без срывов, трагических происшествий. Что вскоре и подтвердилось. Восторги по поводу наших непременных успехов, считал он, к тому же в известной степени обесценивают трудную и опасную работу космонавтов. Помню его реакцию на газетную шумиху, поднятую после того, как какому-то пилоту пришлось сажать машину на одно колесо. Это изображалось как подвиг. «Глупость и невежество, — прокомментировал журналистский захлеб Галлай, — методика действий в таких обстоятельствах тщательно разработана, любой грамотный летчик должен это уметь».

Знакомство наше быстро стало прочной дружбой, и домами тоже. Так случилось, что жили мы неподалеку друг от друга, а в московских условиях это облегчает общение. Сговаривались заранее, чтобы одновременно поехать в Малеевку, Дубулты, Пицунду, где были писательские дома творчества. Почти все его книги я читал в рукописи, кое-что из моих работ в рукописи читал и он. Когда в начале перестройки Воениздат предложил ему выпустить двухтомник (прежде путь туда ему, ославленному «дегероизатором», был закрыт), он посоветовал редакции предисловие заказать мне.

Вскоре после знакомства мы, следуя неписанным законам фронтового демократизма, перешли на «ты». Должен сказать, что Галлай не терпел начальственного хамства и панибратства, сразу же ставил вельможу на место. Как-то рассказал мне: «В послевоенную пору я выработал для себя правило: когда начальство обращалось ко мне на "ты", я тут же начинал "тыкать" в ответ. Одни изумлялись и давали задний ход — немедленно переходили на "вы". Другие, не дорожащие своим начальственным престижем, принимали это ответное "ты"». Свое достоинство и независимость Марк оберегал в любых обстоятельствах.

Не частый случай: его любили коллеги и уважало начальство. Вот одна история, которую — как-то к слову пришлось — он мне поведал. Известно, что в советское время было заведено каждую торжественную дату непременно отмечать впечатляющими производственными успехами и другими радующими советских людей (читай — высокое начальство) свершениями. Марку к одной из таких дат предстояло впервые поднять в воздух новый самолет. А погода, как назло, скверная. Риск очень велик и, главное, совершенно не оправдан. На аэродроме толпа разного ранга начальников, они томятся, ропщут, приказать летчику-испытателю не могут (только он решает, лететь или не лететь), но всячески давят, выпихивают в полет: «А на соседнем аэродроме уже работают»; «А летчик Икс уже взлетел»; «Помню, в этой ситуации летчик Игрек...» «Я уже был испытателем с немалым опытом, — рассказывал Галлай, — и на "слабо" приучил себя не реагировать. (Однажды из окна вагона он показал мне мост через Оку, под которым в молодости пролетел. Кажется, то было сделано именно на "слабо". — Л.Л.). Пропускаю все это мимо ушей, но внутренне накаляюсь. А когда самый большой начальник произносит: "На вашем месте...", я ему в ответ с вежливой улыбкой: "Если бы мы с вами сейчас поменялись местами, мне бы, может, месяц в вашем кабинете удалось продержаться, а вы в этой машине, пожалуй, и взлететь не сможете". Начальник оказался человеком неглупым. "Ладно, — сказал, — действуйте, как считаете нужным". И уехал, прихватив с собой всю толпу меньших начальников: "Не будем мешать работать..."».

Коллеги его любили, потому что он был надежным товарищем — из той не слишком распространенной породы людей, которых не зовут, когда они нужны, потому что они тотчас приходят сами, без зова. В письме из Москвы (я жил тогда в Дубултах) он делился со мной: «Новость №1 — и для меня небезразличная — заключается в том, что выпустили на свет б-жий моего товарища Розанова. Правда, следствие еще не закрыто, но понимающие в этом люди считают, что это — метод сведения "на конус", дабы не так сильно бросалась в глаза неосновательность самого ареста. Хлебнул он отрицательных эмоций полной мерой и приходит в себя довольно медленно. Но все же, я считаю, что главные трудности — позади. Оглядываюсь на прошедшие 2 месяца и удивляюсь тому, как много глухих стенок удалось завалить небольшой компании авиаторов, в общем, к этой деятельности весьма мало приспособленных». Я был в курсе дела, знал, чего оно стоило Марку: главным сокрушителем «глухих стенок», конечно, был он.

А вот еще одна характерная история. После смерти Марка я получил письмо от одного его корреспондента, читателя и горячего поклонника, в годы войны служившего в авиации. Там говорилось: «В 1993 году моя дочь заболела тяжелой болезнью глаз. Операции в Одессе в Филатовском институте особых результатов не дали. Мы с дочерью поехали в Москву. В Федоровскую клинику не пробиться, а во ВНИИ гл. болезней проф. Краснова нас, "украинцев", только за "зеленые", и не малые. Поделился своим горем с М.Л., и он (по собственной инициативе) подготовил письмо в этот институт и подписал (вопреки обыкновению) всеми титулами. Операцию сделали быстро, безвозмездно».

«Вопреки обыкновению» — верное наблюдение. Галлай редко появлялся с Золотой Звездой, только в каких-то официальных или торжественных случаях, а с полным набором орденских планок, весьма внушительным (три ордена Ленина, четыре ордена Красного Знамени, два ордена Отечественной войны

1-й степени, орден Красной Звезды), я видел его, кажется, всего два раза. Не помню, что за мероприятие было в ВТО, в котором мы оба должны были принимать участие. Приехав туда с опозданием (чего никогда прежде не делал) и в полковничьем мундире, Марк шепнул мне: «Потом все расскажу». Оказалось, его неожиданно вызвало командование ВВС — вот почему он был в мундире и опоздал, и предложило должность начальника авиационного училища. Посулили: «Должность генеральская, через год — генеральские погоны». «И что?» — спросил я. «Отказался — я свое в армии отслужил. И какой из меня генерал? Я же простой пилотяга».

Второй раз дело было на обсуждении в ЦДЛ повести И. Грековой «На испытаниях». Автора, много лет преподававшего в академии Жуковского, после публикации повести сживали со свету тамошние военно-политические начальники. Они были уверены, что как представители доблестных вооруженных сил имеют монопольное право на истолкование жизненных ситуаций, положенных в основу повести И. Грековой, и стало быть без труда поставят разболтавшихся писателей-штафирок по стойке «смирно», заставив признать порочность текста. Защиту правдивой и талантливой вещи от нападок пуровских «ястребов» организовывал Галлай, он, кроме всего прочего, давно знал и уважал автора — Елену Сергеевну Венцель (И. Грекова — псевдоним). Придя в ЦДЛ, я увидел Марка, как говорится, при всех регалиях. И не только он один выглядел столь импозантно: от блеска Золотых Звезд, орденов, лауреатских медалей, погон без просвета резало глаза. Я удивился. Марк с некоторым торжеством объяснил: «Это мне пришло в голову. Я попросил всех участников быть при полном параде. На наших противников такое действует. Мы их звездами задавим». И действительно, задавили. Но пусть у читателя не сложится впечатление, будто Галлаю все в жизни давалось легко и просто. В действительности судьба не во всем была к нему благосклонна. Нет, я имею в виду не те опасности, которые на каждом шагу подстерегают летчика-испытателя. И даже не фронтовые передряги. Кстати, в июне сорок третьего года во время бомбежки аэродрома немцев в районе Брянска в его «Петлякова» угодил снаряд зенитной артиллерии. Они со штурманом спаслись на парашютах. После многодневных скитаний по оккупированной территории, отстреливаясь от немецких патрулей, вышли к партизанам, а те на «кукурузнике» вывезли их на «большую землю». Возвратившись к себе в часть, Галлай получил уникальную возможность прочитать собственный некролог.

Разумеется, все эти испытания и мирного, и военного времени в порядке вещей — такова профессия, которую он выбрал. Но жизнь уготовила ему испытания не только в небе. И на земле его ломали — в отделах кадров, в парткомах, в начальственных кабинетах. Чтобы выдержать, требовалось порой тоже немалое мужество. Вспоминая те лихие времена, он воскликнул однажды: «Да, это было почище флаттера!» Речь шля о незаслуженных обидах, о как бы предначертанной свыше участи изгоя. В пору борьбы с космополитизмом Галлая и несколько других опытных летчиков-испытателей (евреев и, как пишет Галлай, «полуевреев») уволили с работы. Его, проявив редкое для того времени гражданское мужество, взяла в НИИ № 17 прославленная летчица Валентина Гризодубова. Летал там Галлай на самолетах-лабораториях, стал, как сам шутил, «воздушным извозчиком»; в этом институте испытывали не самолеты, а радиолокационные устройства. Он потом вспоминал: «Кадровики и прочие "борцы с космополитизмом" по своей серости полагали, что сплавили еврея на задворки испытательского дела. Но фактически я оказался на самом пике технического прогресса...» Только после смерти Сталина он получил возможность вернуться к летным испытаниям.

О том, что Галлай еврей, наши власти снова вспомнили, формируя антисионистский комитет. Марк сразу сообразил, что ему могут «оказать доверие», которого он явно не жаждал. Обсудив ситуацию, мы решили, что он должен попробовать отсидеться: не брать телефонную трубку, ограничить связи с внешним миром. Все-таки его «достали». Договориться с ним было поручено Гинзбургу (имелся такой в советские годы государственный деятель). Тот объяснил, что передает пожелание Старой площади (ЦК КПСС), а в этом случае коммунист обязан подчиниться. Марк понял, что тихо уклониться или, как он любил говорить, «сделать маневр выхода из боя» не удастся. И ответил государственному «вербовщику»: «Пусть с сионизмом борются в Израиле. А нам надо бороться с антисемитизмом. Вот будет такой комитет, я в него вступлю». Неприятности, неизбежно за этим последовавшие, Марк считал вполне заслуженными и отнесся к ним с юмором.

Живший на Украине бывший авиатор, дочке которого Марк помог с глазной операцией, прислал мне ксерокопию большого письма Галлая, написанного в конце 1989 года. Письмо посвящено проблемам антисемитизма и борьбы с ним. Цитатами из него я хотел бы завершить эту тему.

«Излишне говорить, — отвечал своему корреспонденту Галлай, — что все, что Вы пишете о разгуле антисемитизма, давно известно и Вам, и мне, и тем, кто этим возмущается, и тем, кто этому радуется. Раздумывал я, как и Вы, о том, почему этой средневековой нечисти не кладут конец "власти предержащие"... Отчасти потому, что антисемитизм — надежный, веками испытанный "редукционный клапан", позволяющий стравить справедливое недовольство народа в несправедливом направлении. Поэтому, в частности, я убежден, что уровень антисемитских настроений будет меняться обратно пропорционально уровню накопления продуктов на магазинных полках. На что, правда, надежда пока небольшая...

На Ваш упрек, почему молчит Галлай, ответить могу. Во-первых, не так уж молчит. По поводу положения советских евреев я написал аргументированное письмо Горбачеву. Оно было положено ему на стол и им прочитано. Мне звонили из ЦК и сказали, что адресат с содержанием моего письма согласен и наложил резолюцию: "Присовокупить к материалам по подготовке пленума ЦК по национальному вопросу"... К сожалению, как мы знаем, пленум сосредоточил свое внимание на национальных проблемах, от существования которых кровь уже льется. На этом фоне вопрос об антисемитизме, как говорится, увял на корню.

Выступал я на эту тему и в Московском горкоме партии. Результат был "частный": не рекомендовали (и не выбрали) в секретариат Московской писательской организации поэта Куняева, известного своими антисемитскими настроениями. Как говорится, пустячок, но приятно. Или — правильнее: приятно, но ...пустячок.

А вообще говоря, я считаю, что выступать во весь голос против антисемитизма должны прежде всего не евреи! Потому что водораздел проходит не по национальному признаку, а по признаку порядочности...»

Последняя фраза из письма Галлая очень важна для понимания его взглядов и поведения. При терпимости, широте, деликатности он был человеком твердых правил, ясной и продуманной позиции по принципиальным (в том числе и политическим) вопросам, с которой его нельзя было никакими силами сдвинуть. Он обладал стойкой — на всю жизнь — идиосинкразией к тоталитаризму в любых его видах, даже припудренному и подрумяненному, как в «застойные» времена. Он не скрывал своего резко отрицательного отношения к Сталину и его наследникам. К созданному ими режиму, к пестуемым ими нравам. Никогда не уклонялся от того, чтобы даже в не слишком благоприятно настроенной аудитории сказать, что думает о «лучшем друге советских летчиков» и его приспешниках. Я не раз был тому свидетелем.

К. Ворошилов вручает Герою Советского Союза М. Галлаю медаль «Золотая Звезда». 1957 год.

Вспоминаю такой эпизод. На писательском съезде во время одного из заседаний появляется Михаил Шолохов. И хотя немалая часть сидящих в зале давно не уважает этого человека, спившегося вёшенского «помещика», занявшего в жизни и литературе самые ретроградные позиции, не уважает даже при том, что он когда-то написал «Тихий Дон» (в чем многие сомневаются), раздаются и нарастают аплодисменты. Грохот кресел — встают, сначала неуверенно, немногие, а потом дружно почти все. Василь Быков, Григорий Бакланов, Марк Галлай и я сидим рядом. Марк произносит тоном, исключающим какие-либо колебания: «Не встаем, сидим!» Чувствуем себя (во всяком случае, я) не очень уютно. Стыдно признаться, но пришлось сделать над собой усилие, чтобы не подчиниться общему движению; какая-то странная сила, как тяжелая от соли вода в Мертвом море, выталкивает тебя. Это Галлай помог преодолеть ее...

Как-то Марк прислал мне вырезку статьи из «Правды» под названием «Побеждать, повинуясь». Посылая ее от имени придуманного им Бюро вырезок, Марк писал: «Бюро вырезок осведомлено об узкогуманитарном круге Ваших интересов и понимает, что статью выраженно скотоводческого направления Вы вряд ли прочитали. И, между прочим, напрасно. В этой статье что-то есть...Разумеется, наше Бюро далеко от того, чтобы проводить надуманные аналогии...»

Воспроизвожу несколько подчеркнутых Марком мест.

«В стаде поведением отдельных особей легче управлять, здесь стираются индивидуальные различия в поведении, животные следуют примеру вожака, соседей... Опытный пастух отлично умеет так "закрутить" стадо, чтобы в нем не было "передних" и "задних"... Знание естественной реакции становится основой того или иного пастушеского приема. Так появляется возможность "жесткого управления"...»

Читая это, я вспоминал не только овацию Шолохову на писательском съезде...

Говоря о мемуарной литературе — и это непременно надо иметь в виду, — мы нередко отождествляем два типа произведений, у которых есть принципиальные различия. Одни из них, добросовестно воспроизводя ход события, перечисляя участников действия, дальше этого не идут, иных задач перед собой не ставят. Да и требовать от них большего нельзя; в сущности, это свидетельская литература, и ценность ее в воссоздании фактов.

Но существуют другие воспоминания (к ним и относятся книги Галлая), — они обладают свойствами не просто документа, но документально-художественной прозы. Сплошь и рядом в житейском обиходе (а иногда и в критике) литературные достоинства мемуаров сводят к авторскому умению писать легко, живо, выразительно. Сразу же замечу, что книги Галлая хорошо написаны: явственно видишь людей, с которыми автору приходилось иметь дело, самолеты, на которых он летает, видишь землю и небо и с бреющего полета, и из стратосферы. И все-таки суть не в слоге. В воспоминаниях Галлая, безупречно точных, иной угол зрения — человековедческий. Его интересует психология людей, их духовный мир, черты характера, обусловливающие покорство или сопротивление житейским и всяким другим обстоятельствам. Он доказывает, что профессиональные качества человека зависят — пусть и опосредованно — от его представлений о добре и зле, чести и достоинстве, от его гражданского мужества.

С Константином Симоновым. Конец 60-х.

Наверное, книги Галлая с особым интересом читают и, уверен, будут читать люди, причастные к авиации и космосу. Трудно представить себе моряка, который не прочитал бы Станюковича или Конрада. Однако у этих писателей неизмеримо больше читателей, никак не связанных с флотом. Думаю, среди них есть и те, кто никогда не ступал на палубу корабля, а может быть, и моря вообще не видел. Книги Галлая тоже читали и будут читать самые разные люди, ибо там — проблемы нравственные, этические, а их так или иначе приходится решать каждому человеку вне зависимости от того, чем он занимается, — строит дома или лечит людей. Другое дело, что профессия летчика-испытателя, связанная с неизбежным риском, со смертельной опасностью, делает эти проблемы предельно острыми и не отвратимыми.

Многие столетия понадобились человечеству, чтобы освоить сушу, моря и океаны, чтобы повозку заменить автомобилем, плот и ладью — пароходом. Покорение воздушной стихии, создание летательных аппаратов заняли всего несколько десятилетий. За короткий срок человечество повторило фантастически ускоренными темпами тот многовековой путь, который проделало на суше и на море. Освоение неба — величайшее событие в истории. Это одним из первых, если не первым, понял Сент-Экзюпери. В «Планете людей» он настойчиво повторяет мысль о том, что с помощью авиации человечество продолжает исследование своего дома — Земли: «Крестьянин, возделывая свое поле, мало-помалу вырывает у природы разгадку ее тайн и добывает всеобщую истину. Так и самолет — орудие, которое прокладывает воздушные пути, приобщает человека к вечным вопросам»; «Самолет — не цель, он всего лишь орудие. Такое же орудие, как плуг»; «Да, конечно, самолет — машина, но притом какое орудие познания! Это он открыл нам истинное лицо Земли»; «Поначалу казалось — самолет отдаляет человека от природы, но нет, еще повелительнее становятся ее законы».

Галлай решительно отвергал расхожую, по его мнению, «снисходительно-объединительную характеристику Сент-Экзюпери как "писателя-летчика"». Он написал о великом французе подробную и очень интересную статью «Ищите меня в том, что я пишу...», где утверждал, что Экзюпери — «большой писатель, по необязательной случайности владевший профессией летчика», что истинным призванием его оставалась литература, да и летчиком он был не Б-г весть каким (любовь к своему делу заставила Галлая открыть всем эту задевающую поклонников Экзюпери истину). Формула же «писатель-летчик», вернее «летчик-писатель», годится, дескать, для его, Галлая, книг (конечно, это только подразумевалось, так прямо сказать о себе ему не позволяла скромность).

Я и тогда спорил с Марком и сейчас считаю, что эти характеристики не точны. У его книг есть очень важные по смыслу точки соприкосновения с книгами Сент-Экзюпери. Время от времени Галлай дела испытательские, «небесные» сравнивает с вполне «земными». «Нелегко принять решение при подобных обстоятельствах. Собственной рукой выключить здоровый, работоспособный, ровно гудящий мотор. В этом есть что-то противоестественное. Что-то похожее на действия врача, который, осмотрев, казалось бы, совершенно здорового, цветущего, ни на что не жалующегося человека, решительно укладывает его на операционный стол. Укладывает, не скрывая, что операция может окончиться трагически, но если отказаться от нее, вероятность трагического исхода будет еще больше». Видимо, адресуясь к широкому читателю, Галлай хотел сделать понятнее и ближе ему свой уникальный опыт летчика-испытателя. Но было тут и нечто более важное, более глубокое. Галлай исходил из того, что этические нормы, нормы нравственные существуют вне профессий. И именно здесь он перекликается с Сент-Экзюпери, полагающим, что при освоении воздушного океана перед летчиком встают вечные вопросы бытия и всечеловеческие проблемы. Правда, Сент-Экзюпери шел от философских размышлений о судьбе рода человеческого. Иным путем — отталкиваясь от летной практики, больно ушибаясь об острые углы внезапно возникающих препятствий, с трудом нащупывая верные решения, двигался Галлай: «Мне понадобилось, — признавался он, — несколько лет, чтобы сформировать представление о летной этике как совокупности каких-то моральных норм, связанных с конкретными профессиональными обстоятельствами нашей работы. Не меньше времени потребовалось и для того, чтобы, вновь вернувшись от частного к общему, понять общечеловеческий характер так называемой (теперь говорю: так называемой) летной этики».

Первые три книги Галлая — «Через невидимые барьеры», «Испытано в небе», «Первый бой мы выиграли» — увидели свет в «Новом мире» Твардовского, самом лучшем нашем журнале той поры. Рукопись первой принес Твардовскому восхищенный прочитанным Эммануил Казакевич. Главный редактор журнала тоже высоко оценил рукопись и даже спросил у Казакевича: «Кто ему пишет?» Странный этот вопрос возник у Твардовского не случайно: тогда широкое распространение получила так называемая «литературная запись». Воспоминания «бывалых людей» (по преимуществу военачальников Великой Отечественной) писали профессиональные, даже талантливые литераторы — для заработка. Твардовский и решил, что воспоминания известного летчика написал за него какой-то одаренный прозаик.

С Эльдаром Рязановым. 1996 год.

Публикация в «Новом мире» тех лет была для читателей сертификатом правды и высокого качества, но для идеологических служб и, конечно, для сверхбдительного ГлавПУРа тотчас становилась признаком политической неблагонадежности автора. Галлая решено было подвергнуть экзекуции. Мы были в Малеевке, когда в «Авиации и космонавтике» появилось «проработочное» письмо, подписанное четырьмя генералами. Они обвиняли автора воспоминаний «Первый бой мы выиграли» в «искажении фактов», «очернительстве», «дегероизации» и прочих тяжких идейных грехах («где откопал М. Галлай?..», «сомнительные обобщения», «кощунственно звучат слова», «огульно приписывает» — такого там было хоть отбавляй). Впрочем, пусть удар наносился вроде бы только по Галлаю, целились и в печатавший его крамольный «Новый мир». Главлит и соответствующие отделы ЦК КПСС пресекли попытку журнала ответить на клеветническое генеральское письмо.

Я хорошо помню реакцию Марка: он был обескуражен, оскорблен. Ничего странного: работа летчика-испытателя требовала скрупулезной точности в отчетах, «приписки», малейшие отклонения от истины здесь были не только нетерпимы, но опасны, чреваты катастрофами. Марк считал естественным,

что его послеполетные доклады сомнению не подвергались, ему не могли не верить; иначе какой смысл был в его тяжелой, рискованной работе? А в литературном котле он еще недостаточно поварился, и ему казалось диким то, что тогда было в порядке вещей: белое объявлялось черным, правду именовали ложью и клеветой. Оттого его и поразило так генеральское сочинение, где отрицались факты очевидные, даже фигурировавшие в документах сорок первого года, подписанных некоторыми из авторов письма.

Приобретя горький опыт человека, пишущего правду и потому находящегося под постоянным подозрением у идеологических служб (точнее, наверное, сказать — спецслужб), Марк понемногу удивляться перестал. В борениях с редакторами и цензорами стойко стоял на своем, отбивался как мог, но уже относился к этим «играм» со свойственной ему иронией.

Письмо генералов сделало свое черное дело. «Первый бой...» вышел в книжном издании только через семь лет, в 1973 году, в сборнике «Третье измерение». Но и это еще не все. Когда в 1990 году издали двухтомник Галлая и одна за другой шли читательские конференции (я как автор предисловия в некоторых принимал участие), Марк прислал мне записку: «Обсуждения продолжаются. В пятницу таковое состоялось в военно-историческом об-ве при ЦДСА. И вот тут-то я пожалел, что тебя не было — ты сильно развлекся бы! Бдительные военные историки нашли письмо "4-х генералов" и доказывали, что генералы были совершенно правы. Время прошло мимо них...»

Впрочем, благодаря подлому письму военачальников произошла одна, по-человечески очень славная история. В журнал «Вопросы литературы», где я работал, позвонили из иностранной комиссии Союза писателей и попросили принять у нас в редакции их гостя — румынского писателя. Живой, открытый, он располагал к себе с первой же минуты. Южная пылкость естественно сочеталась в нем с почти детским простодушием. Как и полагается воспитанным хозяевам, мы спросили о его планах, предложили помощь. Он, робея и смущаясь, попросил, если возможно, познакомить его с Марком Галлаем. То была его заветная мечта — встретиться с великим летчиком и замечательным писателем. Он прочитал его записки. После повестей Сент-Экзюпери не было книги, которая бы так много значила для него, тоже бывшего летчика. Я сказал ему, что если Галлай сейчас в Москве, нам не составит большого труда организовать встречу. Он расчувствовался и стал с жаром объяснять, что не праздное любопытство заставляет его просить о свидании, у него, мол, к Галлаю дело деликатного свойства.

То, что он рассказал, признаюсь, меня поразило. Он слышал, что у Галлая серьезные неприятности (как выяснилось, до него дошли слухи о письме генералов). А он понимал, поскольку в Румынии была та же практика, что и у «старшего брата», какие после подобного выступления следуют «оргвыводы»: произведения писателя не переиздают, новые вещи не печатают. А на что жить? Недавно на русский язык перевели его книгу, он должен получить гонорар. Перед отъездом в Москву они с женой решили, что этот гонорар он не будет тратить, пока не выяснит, не нуждается ли в деньгах Галлай. Если нуждается, он отдаст ему все, что заработал. Не такая уж частая форма читательской благодарности!

Восторженные поклонники книг Галлая не обманывались: между образом их автора и человеком, которого я близко знал столько лет, не существовало даже микроскопического зазора. Он был замечательным человеком. По самому строгому счету. Наверное, это — не только его авиаторские достижения — имел в виду Константин Симонов (они — молодой поэт и начинающий летчик-испытатель — познакомились в довоенную пору и на всю жизнь сохранили дружеские отношения), когда в день шестидесятилетия Марка Галлая писал ему: «В широком понятии "наше поколение", или точней — "наше поколение советской интеллигенции", ты для меня одно из самых конкретных человеческих выражений этого понятия. Когда я думаю о таких людях, как ты, я горжусь нашим поколением нашей советской интеллигенции». Вспоминая Марка, еще один его друг, Элъдар Рязанов, сказал, что, если бы нужно было создать эталонную единицу абсолютной порядочности, ее надо было бы назвать «галлай».

На том человеческом небосклоне, который был в поле моего зрения, Галлай всегда оставался одной из самых крупных и ярких звезд. Светил многим. Немало лет этот свет озарял и мою жизнь.

Есть, наверное, высшая справедливость в том, что где-то в немыслимо-бесконечной небесной дали плавает малая планета, носящая его имя.

Закончить свои заметки я хочу строками поэта; они, наверное, лучше всего передадут то чувство, с которым я думаю о своем друге.

 

Свет погасшей звезды еще тысячу лет

К нам доходит. А что ей, звезде,

до людей ?

Ты добрей был ее, и теплей, и светлей,

Да и срок невелик — тыщу лет мне

не жить,

На мой век тебя хватит — мне

по дружбе светить.

 

 

 

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 E-mail:   lechaim@lechaim.ru