ТОГДА ОН ПОНИМАЛ ВСЕ

Бенедикт Сарнов

Чтение главной запретной книги Эренбурга – «Необычайные похождения Хулио Хуренито» – я все откладывал. Боялся, что рядом с Замятиным, Булгаковым и другими открывшимися мне запертыми в спецхран гигантами Эренбург проиграет, и я, чего доброго, так разочаруюсь в нем, что пропадет желание писать о нем книгу.

Но «Хуренито» не разочаровал меня. Мало сказать – не разочаровал! Проглотив его залпом, я вдруг с изумлением обнаружил, что эта книга, о которой современники писали слегка пренебрежительно (рецензии и многочисленные критические отклики на «Хуренито» я прочел раньше, чем раскрыл сам роман), вдруг заслонила для меня и Булгакова, и Замятина, и любимых мною Ильфа и Петрова, став на какое-то время – а может быть, даже и навсегда – одной из главных книг моей жизни.

В то время, о котором я рассказываю, я бы, наверно, постеснялся в этом признаться: ведь было тогда у меня так много этих самых «главных книг», сформировавших и надолго определивших мои художественные вкусы. Из современных прозаиков первым был безусловно Хемингуэй. («Прощай, оружие!» и «Фиесту» я прочел еще во время войны, в эвакуации, и эти книги меня ошеломили.) Ошеломила и прочитанная уже в студенческие годы проза Пастернака – прежде всего «Детство Люверс».

На фоне этих любовей и привязанностей моя любовь к «Хулио Хуренито» представлялась мне этакой простительной слабостью. Вроде такой же захватывающей, но в то же время слегка стыдной любви к Вертинскому, которого я обожал, но никогда – даже мысленно – не поставил бы этого своего любимца в один ряд с настоящими, «серьезными» моими любовями – Маяковским, Блоком, Пастернаком. Как никогда – даже наедине с собой – не поставил бы искренне (до сих пор) любимых мною «Трех мушкетеров» рядом с «Мертвыми душами» и «Героем нашего времени». Хотя – почему бы и нет? Не стыдилась же Цветаева своей любви к «второсортному» Ростану!

Нет, литературой «второго сорта» эренбурговский «Хуренито» мне никогда не казался. Но подспудная мысль (скорее ощущение), что любовь к этой книге отнюдь не свидетельствует о безукоризненности моего художественного вкуса, мешала мне признаться (даже себе) в серьезности этой моей любви. Какую-то роль – и, наверно, немалую – тут безусловно сыграли те самые критические отклики современников, которые, как уже было сказано, я прочел еще до того, как раскрыл сам роман. Вот – чтобы было ясно, о чем идет речь, – один из них:

«Массовым производством западных романов занят в настоящее время Илья Эренбург. Его роман “Необычайные похождения Хулио Хуренито” имел необычайный успех.

Читатель несколько приустал от невероятного количества кровопролитий, совершающихся во всех повестях и рассказах, от героев, которые думают, думают. Эренбург ослабил нагрузку “серьезности”, в кровопролитиях у него потекла не кровь, а фельетонные чернила, а из героев он выпотрошил психологию... С этими невесомыми героями читатель катился за Эренбургом с места на место и между главами отдыхал на газетной соли... Результат всего этого получился несколько неожиданный: у экстракта “Хулио Хуренито” оказался знакомый вкус – он отдавал “Тарзаном”».

(Юрий Тынянов. Литературное сегодня. «Русский современник». 1924, №1.)

Были, конечно, и положительные, хвалебные отклики. Больше всех нашел для «Хуренито» добрых слов Евгений Замятин. Свой отзыв о нем он заключил утверждением, что «роман значителен и в русской литературе оригинален». Но даже и он счел нужным влить в эту бочку меда столовую ложку дегтя.

«Есть чей-то рассказ про одну молодую мать. Она так любила своего будущего ребенка, так хотела поскорее увидеть его, что, не дождавшись девяти месяцев, – родила через шесть. Это случилось и с Эренбургом...

Рядом с превосходными, франсовскими главами – абортированные, фельетонные...»

(Евгений Замятин. Новая русская проза. «Русское искусство». 1923, № 1.)

Авторитет Тынянова, а в особенности только что открытого мною Замятина был для меня тогда непререкаем. Тем не менее, всем этим критическим откликам я, с грехом пополам, быть может, еще и мог бы что-нибудь противопоставить. Но совсем доконала меня тогда же попавшаяся мне на глаза эпиграмма Эмиля Кроткого:

Он, убоясь последствий вредных,

Переменил на прозу стих, –

Вольтер – для глупых, Франс –

для бедных

И Эренбург – для остальных.

Смех, как известно, убивает. Признать себя одним из «глупых» или «бедных» мне, понятно, не хотелось. Оставалось причислить себя к «остальным», для которых Эренбург был не Вольтером и не Франсом, а ВСЕГО ЛИШЬ Эренбургом.

А совсем недавно, листая только что вышедшую в свет книгу «Писатели России. Автобиографии современников», я наткнулся на автобиографию доброго своего приятеля, замечательного эссеиста и блистательного поэта-переводчика Андрея Сергеева, и вот что я там прочел.

«Восьми лет меня потрясло “Облако в штанах”, чуть позже – полный Гоголь. Ярче, чем Гоголь и Маяковский по-русски, казалось, и писать невозможно.

Грязноватость, серость, бесформенность окружающей действительности преследовала и мучила меня изо дня в день. Случайно попавшийся “Хулио Хуренито” сообщил, что в мире существует совсем другая жизнь – с яркими красками, выразительными формами, большими поступками. Гоголь, Маяковский, “Хулио Хуренито” были тотальным противоядием против советской литературы».

Вот молодец! – с восхищением и некоторой даже завистью подумал я. – Не побоялся поставить «Хуренито» рядом с Маяковским и Гоголем! Я бы, наверно, так не смог. Подумал, что при встрече непременно надо будет поговорить с Андреем на эту тему. Встречались мы не часто (больше – по телефону), а тут как раз договорились встретиться, даже назначили день. Но накануне этого самого дня Андрей погиб под налетевшей на него машиной. Так и не поговорили.

Я, впрочем, очень хорошо представляю себе, каким был бы этот разговор: ведь мы до того часто и много беседовали на литературные темы, и вкусы Андрея я знал хорошо. Не могу сказать, чтобы они так уж совпадали с моими. Он был страстным поклонником Бродского. Я – нет. Он с презрением отзывался о главном романе высоко ценимого мною Василия Семеновича Гроссмана. Да что там Гроссман! О самом Толстом, о Льве Николаевиче, о «Войне и мире» и «Анне Карениной» он говорил, вздыхая:

– Не для меня писано!

Да, мы редко с ним сходились в оценках любимых писателей и книг. А вот по поводу «Хуренито», оказывается, сошлись. Совпали. Совпадение это искренне меня обрадовало. Хотя, если бы несостоявшаяся наша встреча состоялась и разговор на эту тему у нас возник, – и тут, наверно, не избежать было бы нам большого спора. Ведь судя по приведенному мною отрывку из его автобиографической заметки, «Хуренито» восхитил Андрея в юности (как и Маяковский с Гоголем) «яркими красками, выразительными формами». То есть – эстетически.

Меня этот эренбурговский роман ошеломил другим.

***

Яркие краски и выразительные формы тоже, конечно, сыграли свою роль. Но об этом я тогда не думал. Основное чувство, испытываемое мною, когда я читал «Хулио Хуренито», было чувство освобождения. Освобождения от всех табу, всех догм, всех запретов. Как передать это упоительное ощущение свободы! Ощущение было такое, словно меня долго держали на привязи, водили на коротком поводке и вдруг – расстегнули ошейник и пустили на волю.

Нечто подобное я испытал в шестнадцать лет, читая статьи Писарева о Пушкине. Самое интересное, пожалуй, тут было то, что на моем отношении к Пушкину это никак не отразилось. Ни единой, даже самой микроскопической царапинки не оставил Писарев на бронзе пушкинского памятника. Бронза эта ничуть не потускнела. Не могу сказать, что, читая эти статьи, я соглашался с критиком. Но и желания спорить с ним, защитить Пушкина от его наскоков тоже не возникало. Совершенно неинтересно мне было, есть ли в этих его нападках хоть крупица истины. Наслаждение я получал не от мыслей Писарева, которыми можно было восторгаться или возмущаться, а от той свободы, с какой он глядел на Пушкина – не снизу вверх, как подобает взирать на памятник, а словно бы даже сверху вниз, то зло вышучивая его, то снисходительно похлопывая по плечу. (Тут надо еще принять во внимание то обстоятельство, что Пушкин, как у нас тогда говорили, с 1937 года стал членом Политбюро.)

Вот что-то в этом роде – только стократ сильнее – я испытал, читая эренбурговского «Хуренито». Стократ сильнее прежде всего хотя бы потому, что тут восхитительное, пьянящее чувство свободы, испытываемое мною, дала мне книга, написанная не когда-то там, в ХIХ веке, а в наше, советское время, уже после революции. И написана она была живым, действующим писателем, моим современником. Это была, быть может, единственная советская книга, в которой начисто отсутствовал тот «особый запах тюремных библиотек, который исходил от советской словесности». (Выражение В. Набокова.)

Этот запах тюремных библиотек, исходящий от всей тогдашней печатной продукции, был неистребим. Им были отравлены даже талантливые и честные книги, чудом прорывавшиеся сквозь все мыслимые и немыслимые цензурные и редакторские заслоны. Их было не так уж мало, этих честных и талантливых книг. Но, проникая в печать, они словно бы вываривались в общем котле советской пропаганды и тоже приобретали этот неуловимый запах, отличавший их от подлинно свободных сочинений, как отличается белье, полученное из прачечной, от выстиранного в речной воде и высушенного солнцем и ветром на вольном воздухе.

Не могу сказать, чтобы это чувство свободы раньше, до прочтения эренбурговского «Хуренито», мне было знакомо только по Писареву. «Глотком свободы» могла оказаться одна какая-нибудь фраза – вот, например, попавшаяся мне на глаза в одном из ранних изданий «Золотого теленка» и навсегда оставшаяся в памяти реплика, разумеется, вымаранная из всех последующих изданий: «Ну и наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!» Или несколько строк из первого издания «Повести о рыжем Мотеле» Иосифа Уткина (тоже, конечно, отсутствующих в последующих изданиях этой поэмы):

В очереди

Люди

Ахают,

Ахают и жмут:

– Почему

Не дают

Саха

ру?

Сахару почему не дают?

Видимо,

Выдать

Лень ему,

Трудно заняться час?

Такую бы жизнь – Ленину,

Хорошую,

Как у нас!

Реплики, фразы, стихотворные строки, подобные этим, восхищали меня совсем не потому, что отвечали тогдашним моим политическим взглядам или настроениям. Ничего похожего!

К «этим бандитам» Марксу и Энгельсу я тогда относился в высшей степени почтительно. Да и к Ленину тоже.

Один мой сверстник (Гена Файбусович – в литературе Борис Хазанов), рассказывая о пережитом им в 15 лет кризисе веры, вспоминал:

«Каждый день я открывал что-нибудь новое; каждый день падал какой-нибудь очередной глиняный идол. Так повалились одна за другой “первая в мире страна”, “власть трудящихся”, “дружба народов”, “закон, по которому мы все равны”, рухнул, разбившись вдребезги, и сам великий вождь и учитель. И только Ленин оставался незыблемым, словно был сделан не из глины, а из алебастра. Ему предстояла другая судьба: он разрушался постепенно... Я рассуждал о том, что если бы Ленин был жив, то был бы наверняка объявлен врагом народа и расстрелян, вроде того, как у Достоевского Великий инквизитор обирается сжечь Христа, действуя от его имени».

Нечто подобное пережил и я тоже. Не поручусь, конечно, что в то время, о котором я рассказываю (мне было тогда уже за двадцать), Ленин продолжал казаться мне «сделанным из алебастра». Но многие иллюзии насчет него у меня еще сохранялись. И строки Уткина («Такую бы жизнь Ленину хорошую, как у нас...») пленили меня совсем не «антиленинской» своей направленностью (которой в них, кстати сказать, и не было). Пленили тем, что это был глоток того самого «ворованного воздуха», о котором говорил Мандельштам. Именно тем, что этот воздух был ворованным.

Годы спустя, уже в новую, другую эпоху у поэта Михаила Львовского выплеснулось из души такое коротенькое стихотворение:

Самогон – фольклор спиртного.

Запрети, издай указ,

Но восторжествует снова

Самодеятельность масс.

Тянет к влаге – мутной, ржавой,

От казенного вина,

Словно к песне Окуджавы,

Хоть и горькая она.

Нефильтрованные чувства

Часто с привкусом, но злы.

Самогонщик, литр искусства

Отпусти из-под полы!

В 70-е, когда были написаны эти стихи, уже торжествовала «самодеятельность масс»: самогон свободного, неподцензурного слова (Окуджава, Высоцкий, Галич) хоть и доставался нам все еще из-под полы, но уже можно было получить не короткий обжигающий глоток, а целый литр этого запретного зелья. Однако и литр – это всего только литр. А «Хулио Хуренито» был для меня – как целая цистерна, до краев наполненная этим чистейшим, неразбавленным, крепчайшим самогоном. Пей – не хочу!

***

Если от одной строчки Уткина, в которой имя Ленина поминалось без должного пиетета, у меня кружилась голова – вообразите, какую магнитную бурю произвело в этой моей бедной голове откровенно издевательское эренбурговское изображение Ленина.

Ошеломляло уже само название главы, в которой описывалась встреча Хулио Хуренито с Лениным: «Великий Инквизитор без легенды».

Великим Инквизитором в тогдашнем моем понимании был не Ленин, а Сталин. Ленина же я (точь-в-точь, как мой сверстник Гена Файбусович) представлял себе скорее Христом, которого, не умри он так рано, Великий Инквизитор превратил бы в лагерную пыль. Но главным было не это. Главным был тон. Если бы тон этого описания был злобным по отношению к Ленину, это вряд ли меня бы особенно поразило. Я ведь знал, что у Ленина тьма тьмущая искренне ненавидящих его врагов. Одним врагом меньше, одним больше! Но то-то и дело, что тон эренбурговского описания фигуры вождя мирового пролетариата вовсе не был враждебным. Напротив, он был вполне дружелюбным,

этот тон. Но при этом... Впрочем, судите сами:

«Когда мы уже шли по пустынному завьюженному Кремлю к “капитану”, я почувствовал, что боюсь. Не то, чтоб я верил очаровательным легендам досужих жен бывших товарищей прокуроров, кои изображали большевистских главарей чем-то средним между Джеком-Потрошителем и апокалиптической саранчой. Нет, я просто боялся людей, которые что-то могут сделать не только с собой, но и с другими. Этот страх я испытывал всегда, даже мальчиком, тщательно обходя добряка-городового, дремавшего в башне на углу Пречистенки. В последние же годы, увидав ряд своих приятелей, собутыльников, однокашников – в роли министров, комиссаров и прочих “могущих”, я понял, что страх мой вызывается не лицами, но чем-то посторонним, точнее: шапкой Мономаха, портфелем, крохотным мандатиком. Кто знает, что он, собственно, захочет, но во всяком случае (это уж безусловно), захотев – сможет. Словом, я заявил Учителю, что к важному коммунисту не пойду, потому что сильно боюсь его, а лучше похожу у ворот, подожду, он же мне после все расскажет. Это уже было в подъезде, и Учитель вместо ответа отечески вскинул меня на лестницу.

Войдя в кабинет, я только успел заметить чьи-то глаза, насмешливые и умные, понял, что надо бежать, но вместо этого кинулся за стоявшую в углу тумбу с бюстом Энгельса и, ею прикрытый, сидя на корточках, зяб и томился: “Сейчас меня найдут. Какой позор!..” Я не боялся ни пушек, ни пулеметов, ни Шмидта, ни сородичей Айши и вдруг испугался добродушного дяди, который пять лет тому назад был в Париже моим соседом и пил “боки” в излюбленном мною кафе... И все же я не мог преодолеть страха. Все время, пока они беседовали, я просидел в углу, раз от попавшей в нос пылинки чихнув и вызвав недоуменный взгляд “самого” и пренебрежительное: “Это со мной товарищ один, не обращайте внимания” – Учителя...»

Эта комическая мизансцена сразу окрашивает в юмористические тона весь ход беседы Великого Провокатора с Главным Коммунистом. Но даже и не будь этой предваряющей беседу комической мизансцены, великий вождь мирового пролетариата в ходе этой беседы все равно предстал бы перед нами фигурой вполне комической. Но в то же время и страшной.

«– Что вы думаете, – начал Хуренито, – о бездеятельности, разгильдяйстве и дикой расточительности сил, царящих в Советской республике? У вас на очереди посевная кампания, Донбасс, продагит, наконец электрификация. А на что идут силы? Поэты пишут стихи о мюридах и о черепахах Эпира, художники рисуют бороды и полоскательницы, филологи ковыряют свои корни, математики от них в этом не отстают. В театре – мистерии Клоделя. Почему не закрыты все театры, не упразднены поэзия, философия и прочее лодырничество?..

– Обо всем этом, – ответил миролюбиво коммунист, – поговорите лучше с Анатолием Васильевичем. Искусство – его слабость, я же в нем ничего не смыслю и перечисленными вами ремеслами совершенно не интересуюсь. Мне кажется гораздо более занимательным писать декреты о национализации мелкого скота, пробуждающие от сна миллионы, нежели читать стихи Пушкина, от которых я сам честно засыпаю. Я с детских лет ничего не читал и не читаю, кроме работ по моей специальности. Я не гляжу на картины, мне интереснее смотреть на диаграммы. Я никогда не хожу в театр, вот только в прошлом году пришлось “по долгу службы” с “гостями республики”, и это было еще снотворнее гимназического Пушкина. Чтобы перейти к коммунизму, нужно сосредоточить все силы, все помыслы, всю волю, всю жизнь на одном – на экономике. Засеянная десятина, построенный паровоз, партия мануфактуры – вот путь к нему, а следовательно, и цель нашей жизни...»

Выслушав это искреннее, чистосердечное признание, Великий Провокатор делает свой следующий провокаторский ход:

«– Позвольте теперь задать вам второй вопрос. Как можете вы терпеть левых эсеров, выступающих на митингах, идеалистов, продолжающих, пусть тихо, в семейном кругу поносить исторический материализм, наконец просто миллионы людей, которые до сих пор верят не в торжество коммунизма, а хотя бы в целительные способности святителя Пантелеймона?

– Это опять не по моей части. За разъяснениями обратитесь к товарищу... (от острого приступа страха я прослушал имя). Мне кажется, что людей безвредных, даже если они заблуждаются, обижать не следует. Конечно, правы мы. Конечно, они ошибаются, одни из них глупцы, другие предатели. Первых мы просветим, научим, вторых – устраним...

– Сегодня в “Известиях” опубликован список расстрелянных...

Коммунист прервал Учителя возгласом:

– Это ужасно! Но что делать! Приходится!

Я не видал его лица, но по голосу понял, что он действительно удручен казнями, что слова его не дипломатическая отговорка, а искренняя жалость человека, вероятно, очень добродушного, никогда никого не обижавшего.

Он продолжал:

– Мы ведем человечество к лучшему будущему. Одни, которым это невыгодно, всячески мешают нам. Прячась за кусты, они стреляют в нас, взрывают дорогу, отодвигают желанный привал. Мы должны их устранять, убивая одного для спасения тысячи. Другие упираются, не понимая, что их же счастье впереди, боятся тяжелого перехода, цепляются за жалкую тень вчерашнего шалаша. Мы гоним их вперед, гоним в рай железными бичами. Дезертира-красноармейца надо расстрелять для того, чтобы дети его, расстрелянного, познали бы всю сладость грядущей коммуны!..

Он вскочил, забегал по кабинету, заговорил уже без усмешки, быстро, отчаянно выкашливая слова:

– Зачем вы мне об этом говорите? Я сам знаю! Думаете – легко? Вам легко – глядеть! Им легко – повиноваться! Здесь – тяжесть, здесь – мука! Конечно, исторический процесс, неизбежность и прочее. Но кто-нибудь должен был познать, начать, встать во главе... Я под образами валяться не буду, замаливать грехи, руки отмывать не стану. Просто говорю – тяжело. Но так надо, слышите, иначе нельзя!..

Высунувшись, я увидел, как Учитель подбежал к нему и поцеловал его высокий, крутой лоб. Очумев от неожиданности и ужаса, я бросился бежать. Опомнился я только у кремлевских ворот, где часовой остановил меня и Хуренито, требуя пропуска».

Если раньше нам могло показаться, что страх, который обуял «Эренбурга» (не автора, а одного из персонажей эренбурговского романа) и заставил его спрятаться за тумбу с бюстом Энгельса, был ни на чем не основан, то теперь, после этого заключительного монолога Главного Коммуниста, мы убедились, что боялся он его не зря. И то обстоятельство, что «Великим Инквизитором» оказался тот самый добродушный дядя, неподалеку от которого он, бывало, сиживал в парижском кафе, и то, что, судя по всему, он и в самом деле был искренне удручен той палаческой ролью, которую пришлось взять на себя ему, добродушнейшему и никогда никого не обижавшему человеку, – все это не имеет решительно никакого значения. Страх, который сразу внушил ему этот мягкий, никогда никого не обижавший человек, как выяснилось, был обоснован. И не зря в конце эпизода дрожащего от страха «Эренбурга» охватывает уже не этот комический, казалось бы, ни на чем не основанный страх, а самый что ни на есть настоящий, совсем не комический ужас.

Ну а что касается поцелуя, который Хуренито запечатлел на высоком, крутом лбу кремлевского мечтателя и который мог быть воспринят как знак если не одобрения, то по крайней мере сочувствия его человеческой драме, то и он, этот поцелуй, в финале главы о Великом Инквизиторе вне легенды получает совсем иное, вполне ироническое истолкование:

«– Учитель, зачем вы его поцеловали? От благоговения или из жалости?

– Нет. Я всегда уважаю традиции страны. Коммунисты тоже, как я заметил, весьма традиционны в своих обычаях. Выслушав его, я вспомнил однородные прецеденты в сочинениях вашего Достоевского и, соблюдая этикет, отдал за многих и многих этот обрядный поцелуй».

***

Стараясь восстановить тогдашнее свое впечатление от эренбурговского «Хулио Хуренито», я пересказал (обильно цитируя) далеко не самую яркую его главу. Вряд ли надо объяснять, почему я выбрал именно ее. Но с тем же успехом мог бы с этой целью выбрать любую другую. Велик был соблазн даже пройтись – бегло, конечно, – по всему роману. Но этого я, разумеется, делать не буду. Процитирую еще только одну – совсем короткую – реплику Хулио Хуренито, подытожившую его впечатления о Советской России.

«– Один поэт написал книгу “Лошадь, как лошадь”. Если продолжать – можно сделать “Государство, как государство”... Французы написали на стенах тюрем: “Свобода – Равенство – Братство”. Здесь на десятитысячных ассигнациях, которыми набивают себе карманы спекулянты и подрядчики, революционный клич: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Я не могу глядеть на этот нелетающий аэроплан! Скучно!»

Афористическая меткость иронического сравнения итогов Октября с итогами великой революции французов меня восхитила. Но я тут же перевернул этот афоризм. Даже запомнил и цитировал, делясь своим восхищением с друзьями, вот в таком, перевернутом виде:

– Французы написали на деньгах «Свобода – Равенство – Братство», а наши на тюрьмах – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Такой вариант представлялся мне настолько более точным, что я даже считал, что Эренбург просто-напросто оговорился: ведь буржуазная революция французов не только сохранила, но даже утвердила власть денег, и именно на деньгах написанные слова о равенстве и братстве гляделись откровенной издевкой над теми, кто таскал из огня каштаны для торжествующих буржуев. А наша, «пролетарская» революция свой пролетарский лозунг начертала совсем не на деньгах. Деньги в молодой советской республике как раз потеряли свою власть – торжествовали закрытые распределители и лозунг: «Пиво отпускается только членам профсоюза». Зато тюрьмы...

Не может быть, чтобы Эренбург не понимал, что именно на тюрьмах победители-большевики написали «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Да, конечно же, он это понимал. В этом я убедился, прочитав (тогда же и там же, в «спецхране») короткий его рассказ «Любопытное происшествие». На рассказ этот я наткнулся случайно. Хотя... Нет, все-таки не случайно. На этот эренбурговский рассказ меня навел не кто-нибудь, а сам Сталин.

***

Классический, как тогда говорилось, труд товарища Сталина «Об основах ленинизма», штудировать который вменялось в обязанность всему населению страны от академика до дворника, завершался критикой распространенной в партийной среде болезни «революционного сочинительства», «революционного планотворчества». И рассуждение вождя на эту тему включало в себя такой пассаж:

«Один из русских писателей, Илья Эренбург, изобразил в рассказе “Ускомчел” (Усовершенствованный коммунистический человек) тип одержимого этой болезнью “большевика”, который задался целью набросать схему идеально усовершенствованного человека и... “утоп” в этой “работе”. В рассказе имеется большое преувеличение, но что он верно схватывает болезнь – это несомненно».

Прочитав это, я был приятно удивлен тем, что Сталин уже тогда («классический труд» был написан в 1924 году) читал и заметил Эренбурга. В моих глазах это говорило не столько в пользу Эренбурга, сколько в пользу Сталина, который, как оказалось, был человеком читающим, успевающим при всей своей занятости следить за новинками художественной литературы. Говорили, правда, что этот классический сталинский труд то ли написал, то ли помогал Сталину писать Бухарин. В этом случае ссылка на Эренбурга была неудивительна: Бухарин был товарищем Эренбурга по гимназии и интерес его к писаниям однокашника был более понятен.

Как бы то ни было, тот факт, что сам Сталин в положительном смысле сослался на какой-то эренбурговский рассказ, для меня как для автора книги, которую я собирался писать, был большим козырем. И рассказ этот мне, конечно, необходимо было прочесть. Отыскался он в маленькой книжечке Эренбурга «Неправдоподобные истории», вышедшей в Берлине в 1921 году. Было в ней всего-навсего семь сравнительно коротких рассказов. Отмеченный Сталиным «Ускомчел» стоял в сборнике последним, и он, по правде сказать, большого впечатления на меня не произвел. А предпоследним был вот этот самый – «Любопытное происшествие». С подзаголовком в скобочках: «Рассказ обывателя».

Любопытное происшествие (оно же – неправдоподобная история), ставшее сюжетом этого небольшого рассказа, случилось в провинциальном городе, названия которого автор нам не сообщает. Город, судя по описанию его быта и нравов, был захолустный, но не такой уж маленький – мимоходом автор упоминает, что губернский. А началось это любопытное происшествие с того, что в одночасье «среди бела дня пропал председатель исполкома, товарищ Терехин, или еще “товарищ Валентин”, как называли его по старой памяти местные коммунисты, а иногда для форса и “сочи”, то есть – сочувствующие».

«Имя звучное, романтическое, – опять же мимоходом роняет по этому поводу автор, – но лишь для высоких политических сфер, ибо зовут на самом деле Терехина Иваном Ильичем».

Был этот Иван Ильич, – сообщается нам далее, – «человеком мечтательным, и не займись он еще в гимназические годы политикой, вышел бы из него уездный статистик, который посреди села, глядя на чушку и слюнтяя-мальчишку, стравливающего сучек, прозревает душу природы и, приехав домой, читает на сон страничку о пантеизме Спинозы и в своей кухарке Луше чует Дульцинею плюс Вечная Женственность Соловьева».

Но вышло так, что судьба Ивана Ильича сложилась иначе.

«... В пятом классе прочел Терехин брошюрку “Пауки и мухи”, возмутился нехорошим устроением мира и отважно решил все переделать заново. Сначала таскал “литературу”, потом был произведен в пропагандисты и восьми рабочим с кирпичного завода “Глашки”, прерывавшим его нудными вопросами: “Вот как насчет землицы?”, читал об историческом материализме, особенно цитируя “Анти-Дюринга”. Вскоре он попал в тюрьму и потом уж из семи лет до революции четыре с половиной года провел за решеткой. В тюрьмах он читал умные книжки, делал конспекты и до одурения спорил с меньшевиками,

защищая “отрезки” против муниципализации».

Надо сказать, что революционное прошлое «товарища Валентина» (и в процитированном отрывке, и далее) описано автором с большим знанием дела. Ничего удивительного в этом нет. Автор ведь и сам в гимназические годы увлекся политикой и тоже, наверно, сперва таскал «литературу», а потом был произведен в пропагандисты. Тоже, небось, читал брошюру Вильгельма Либкнехта «Пауки и мухи» и цитировал «Анти-Дюринга». И тоже – почти совсем мальчишкой – сидел в одиночной камере Бутырской тюрьмы, о чем потом вспоминал в таких трогательных стихах:

Как скучно в одиночке,

вечер длинный,

А книги нет.

Но я мужчина,

И мне семнадцать лет.

Я, «Марсельезу» напевая,

Ложусь лицом к стене,

Но отдаленный гул трамвая

Напоминает мне,

Что есть Остоженка, и в переулке

Наш дом,

И кофе с молоком, и булки,

И мама за столом.

Темно в передней и в гостиной,

Дуняша подает обед...

Как плакать хочется. Но я

мужчина,

И мне семнадцать лет...

О своем полудетском революционном прошлом Эренбург не только в этом стихотворении 12-го года, но и в более поздние времена вспоминал с умилением.

«Я хорошо помню светловолосую девушку с крутым лбом. Ее звали Егоровой. Она ввела меня в большевистскую организацию. Сначала я таскал “литературу”. Потом стал “организатором”. Я работал в Замоскворецком районе. Мы проводили забастовку на фабрике Сладкова; я собирал среди студентов деньги и выступал на рабочих собраниях. Я скрывал от товарищей, что мне шестнадцать лет...

Я помню Макара, Варю, Тимофея, Егора-моргуна. Однажды на собрание пришел человек с усталыми ласковыми глазами. Его звали Иннокентием; он был членом Цека. Он внимательно разговаривал с каждым из нас. Одному товарищу он сказал: “Вы плохо выглядите, надо отдохнуть”... Это было для меня коротким прозрением: на одну минуту я увидел то, что сейчас стало азбукой жизни.

Я подружился со столяром-краснодеревцем Василием Ивановичем Чадушкиным, с механиком Тимофеем Ивановичем Ильюшиным. У них я учился веселью. Они жили плохо, работали тяжело, и все же они шутили. Революция для меня была освобождением от условностей, от лжи, от смерти. Для них революция была кровным делом, работой, радостью. Я еще помнил о сухой морали Базарова; а им уже снились сады советской Москвы».

Так видел он свое революционное прошлое из 1936 года, когда писал «Книгу для взрослых», откуда я взял этот отрывок. Но революционное прошлое «товарища Валентина» он описал без всякой лирики, с жесткой, я бы даже сказал, издевательской иронией.

«Ютился он на ночевках, а обедал, и то в самых дрянных харчевнях, лишь когда ему об этом напоминали: “Да, да, конечно, вы правы, питаться совершенно необходимо”. Женщин совсем не знал, хотел как-то сойтись с какой-нибудь для идейной близости и совместной борьбы рука об руку, но запамятовал или времени не хватило.

Когда началась революция, сидел он далеко в Сибири...

В октябрьские дни, во время короткой перестрелки с кучкой офицеров, Терехин был серьезно ранен и полгода провалялся в госпитале. Потом поехал в Москву, писал до потери последних сил резолюции с пунктами, но был комитетом партии мобилизован для “работы на местах” и этой зимой вернулся к нам уже в качестве председателя исполкома».

И вот, находясь уже в этой высокой должности председателя исполкома, в один прекрасный день он вдруг пропал. Исчез, словно растворился в воздухе. Происшествие было из ряда вон выходящее, и вызвало оно, естественно, среди всего городского начальства большой переполох. Были подняты на ноги все «Чеки», сколько их там было в этом губернском городе. Ведь это только невежественные простофили думают, что Чека – одна. А на самом деле: «Чеки много, и вся она разная. Есть у нас представители Вечека, есть Губчека, есть Ортчека, есть Уточека (ее любители буколики “уточкой” обозвали), есть и совсем особая, “ОО”, такая страшная, что даже наш заведующий секцией, на что важный, и в комячейке состоит, лошадьми пользуется, и тот, когда заговоришь с ним об “ОО” этой, ерзать начинает».

Вот все эти разнообразные «Чеки» и забегали, засуетились, стали предпринимать в поисках пропавшего председателя исполкома самые чрезвычайные меры. Первым делом, конечно, распорядились арестовать заложников из среды буржуазии, духовенства и левых эсеров. К слову сказать, эта мера, как тут же выяснилось, была совсем не чрезвычайной, а самой что ни на есть будничной, для городских обывателей давно уже привычной.

«Взяли помощника присяжного поверенного Тугенштейна, из комюста, по привычке – его всегда брали, обходилось дело тихо, почти любовно, и Тугенштейн на ночной звонок (даже телеграфистами не приходилось прикидываться) выходил сразу одетый, с подушкой под мышкой».

Не могу удержаться, чтобы не отметить тут, что в 1921 году, то есть за семь лет до «Двенадцати стульев», этим своим помощником присяжного поверенного Тугенштейном, привычно выходящим навстречу чекистам с подушкой под мышкой, Эренбург предвосхитил ильфипетровского Кислярского с его знаменитой допровской корзинкой. Да и в некоторых других заложниках, взятых по случаю загадочного исчезновения «товарища Валентина», тоже смутно угадываются прообразы персонажей Ильфа и Петрова, вовлеченных Остапом Бендером в наскоро создаваемый им мифический «Союз меча и орала».

«Взяли еще лавочника Митрофана Саввича Романова, торговавшего прежде москательным товаром, а теперь “кустарными изделиями”, то есть половыми щетками, бисером и кислой капустой. Романова губила его явно неудобная фамилия, просил он разрешения именоваться впредь Краснолобовым, но ему было отказано, ввиду паразитического происхождения. Эти два были от буржуазии. От духовенства взяли одного протодьякона, да и тот идти не хотел, жаловался на паралич, валялся в ногах и цеплялся за дьячиху, завывавшую: “прощай, Иона, супруг мой любезный!” Труднее всего было с эсерами – хоть город у нас порядочный, губернский, но эсеров в нем не осталось совсем, вывели давно. Весной семнадцатого на каждой тумбе эсер торчал, а теперь, как ни ищи, все равно не выкопать. Одних пристрелили при мятежах различных, другие сбежали, третьи коммунистами заделались. Имелся, правда, бывший студентик Пиликин, летом семнадцатого года устраивавший в училище живые картины с сопроводительными речами приезжего эсера. Его можно прихватить, да на беду он этой зимой сидел уже два раза как правый эсер, а теперь предписано ущемить левых».

Но это все – предыстория. Сама же история – впереди.

***

Заложников взяли. Но делу это, конечно, ничуть не помогло. Исчезнувший председатель исполкома – как сквозь землю провалился. А случилось с ним вот что. В тот памятный для жителей города день, когда стало известно о его исчезновении, проходил он мимо тюрьмы и вдруг остановился, охваченный ностальгическими воспоминаниями: здесь, в этом сыром, стареньком остроге, прошли его юношеские годы. Взглянув на часы и убедившись, что до начала трудового дня еще довольно много времени, он решительно постучался в тюремные ворота. Сделав вид, что явился по долгу службы обследовать, как содержатся заключенные, он прошелся по всем тюремным камерам. Сперва заглянул в камеру уголовников, где взору его представилась хорошо ему знакомая, хотя и порядком уже подзабытая картина:

«Посреди сидел рыжий детина, в одних портках, медленно, деловито похрустывая вошками, густо изукрасившими нежным серебристым бисером его волосатую грудь. Позади двое, очень юрких, скорей всего форточники, содружно плевались, истошно напевая: “Мы из Вязьмы два громилы и в тюрьме недавно были...” Еще ругался кто-то так, как ругаться могут только люди свободные, то есть громоздя на бабку прабабку. Хоть картина эта Терехину, прошедшему через Бутырки, Лукьяновку, Самарскую и многие иные места, была знакома, он удивился, ибо давно уже о тюрьмах думал не по воспоминаниям, а по статье в “Вестнике Наркомюста”, очень хорошей статье, с мастерскими игрушек, концертами и даже древонасаждением.

– Вы, товарищи, довольны ли Советской властью? – спросил от растерянности Терехин, сам понимая, что глупый вопрос, никчемный, лучше б записать злоупотребления и в Рабкрин сегодня послать... Прямого ответа не последовало, только детина, не выпуская из-под пальца очередной жертвы, громко, раздельно сказал:

– Власть!

Но в укор ли, в хвалу ли, или просто, чтоб сказать слово, так никто и не понял. Зато форточник, прошмыгнув вперед, пропел тоненько:

– Товарищ, разрешите папиросочку попросить, – и, сжимая добычу: – “Ява”-с. Первый деликатес!

От всех этих впечатлений у Терехина на душе стало муторно. Он постучал в дверь, оказавшуюся почему-то запертой, объявил, что инспекторский осмотр тюрьмы окончил, и вежливо попросил, чтобы его отсюда выпустили. Но в ответ услышал:

– Ты что, сукин внук, буйствовать?.. “Кончил!” Вот я те кончу, живо харю разузорю.

Оказалось, что старший сторож Емельич, хорошо знавший Терехина еще по старым, дореволюционным его отсидкам, куда-то смылся. А заменявший его младший сторож знать не знал и ведать не ведал ни о каком инспекторском осмотре.

“Ужасно обидно, весь день пропадет, в два исполком”, – подумал Терехин. Ну да к вечеру этот Емельич вернется на смену, или в городе хватятся. Пока что надо ждать. И поглядывая на мокрый коридорчик, где и присесть негде было, Терехин, скорей по привычке, поплелся в политическую, вошел, не здороваясь ни с кем, и мрачно сел на краешек нар».

В камере политических его, естественно, приняли за новенького. И стали знакомиться, объясняя, кто и за что тут сидит. Один, оказывается, отказался встать в общественном саду при исполнении «Интернационала» («Статья 129-я» – автоматически мысленно отметил Терехин.) Другой нелицеприятно высказался вслух о Ленине. (И снова в голове у Терехина промелькнуло: «Оскорбление величества... статья 103-я...»)

И потянулись мысли по этой дорожке – у писаря веснушчатого нашли прокламацию «возрожденцев» каких-то, за хранение, значит, статья легкая, 132-я... Так вошел Терехин в этот быт привычный, что даже задумался – по какой же он сам статье сидит? Но от этих вздорных раздумий был отвлечен ласковым возгласом:

– Товарищ Валентин, вы-то какими судьбами? Неужто раскрамольничались?

Рядом стоял давнишний приятель,

 спорщик неуемный товарищ Игорь (или Исаак Львович Зильберман), закоренелый меньшевик, сиживавший не раз вместе с Терехиным. Нескрыто обрадовался Терехин, но и смутился, сам не зная почему, очень хотелось ему ответить, что он тоже плотно засел, по солидной статье, 102-й, что ли, но соврать не мог и виновато пробормотал:

– Я по недосмотру.

Сразу стали поминать старое – годы «объединенной», как на предсъездовских дискуссиях грызлись дружески (Терехин с Урала большущий мандат раздобыл, а Зильберман промышлял все больше печатниками), как бегали по проходным дворам, устраивали в чайных «явки», глотали папиросные бумажки с адресами («связи»), как в Лукьяновке их обоих избил до крови надзиратель, а потом швырнул в карцер, где по ночам шныряли жирнущие крысы и залезали в ухо мерзкие мокрицы, как мечтали они оба – скоро, скоро кончится все это, будет по-иному, как, толком не расскажешь, даже понять – не поймешь, но совсем по-иному.

Повспоминав былые годы, товарищ Валентин и товарищ Игорь как-то враз замолчали. Но молчали недолго, а тут же, по старой памяти, вступили в острую политическую дискуссию. В дискуссии этой поминалась «учредилка» и разные ошибочные большевистские декреты. Опытный спорщик Зильберман не забыл даже помянуть пакостника Емельича, который, как ни в чем не бывало, по-прежнему шмыгает по миру со своей огромной парашей. Само собой, все эти его аргументы и доводы сводились к классической формуле: «Мы предупреждали».

Все это, конечно, была обычная меньшевистская чушь, и в теории Терехину ничего не стоило бы, как бывало, в прежние времена «крепкими ядрами диалектики разбить все эффектные пирамиды соглашателей». Но бытие, как известно, определяет сознание, и сознание Терехина, незаметно для него самого, стало арестантским. Политическая дискуссия быстро иссякла. Войдя в привычный родной быт, Иван Ильич стал расспрашивать: как сидится? По каким дням передачи? Дают ли теперь книги из библиотеки, кроме замусоленного «Патерика»?..

«С толком, входя в суть даже детали мельчайшей, отвечал на вопросы Зильберман: все по-прежнему, даже “Патерик” изъять позабыли, ни зверств каких-нибудь романтических, ни древонасаждений, тихо, мирно, тюрьма как тюрьма.

Вечер подошел. Уголовные притащили парашу и чан с кипятком... Попили, залегли, голова к ногам в ряд... Пошло сначала тонкое, редкое посапывание, потом густой, ровный, как бы спевшихся, храп. Только Терехин не спал, и виной сему были не облепившие его вши, не крепкий парашин дух, но совершенно ему несвойственные, неприличные даже мысли. Речи товарища Игоря его не поколебали, что же меньшевику делать, если не причитать “а мы предупреждали”? Нет, не в этом дело, не в программах, не в тактике, не в резолюциях! Терехин тщился разрешить непосильный вопрос, в самую утробу залезть, допытаться, как же это так все устроено, помимо царей, большевиков и меньшевиков, что был Емельич, есть, и, видно, вовеки веков будет... Что это за паскудная болезнь, взрежешь только нарыв на голове, выскочит где-нибудь пониже».

Так и не сумев найти ответ на эти проклятые вопросы, товарищ Валентин вдруг испытал острую зависть к товарищу Игорю, подумав, что при таком положении дел лучше (честнее, да и душевно комфортнее) сидеть в тюрьме, чем быть жандармом или – еще того хуже – начальником над жандармами.

В общем, наутро, когда пропавший Емельич наконец объявился и досадное недоразумение должно было разрешиться самым благополучнейшим образом (никто даже ничего и не узнал об этом глупом его приключении), Терехин твердо объявил трясущемуся от страха старшему сторожу, что на волю не пойдет, а останется здесь, в этой вот самой камере.

И оставался там, пока не явились товарищи из «ОО» (Особый Отдел, надо полагать), не взяли его крепко под руки, не усадили в крытый автомобиль и не увезли, объяснив любопытным, что товарищ Валентин переутомился от работы последних месяцев: четыре кампании, а тут еще эти выборы на съезд... В общем, надо ему отдохнуть месяцок другой в хорошем санатории.

«Недели две только и было разговоров в городе, в учреждениях, в очередях, на всяком крылечке, что о пропаже диковинной... Сколько легенд развели!..

   Терехин, оказывается, хотел себя диктатором объявить и “порядок подлинный” завести. Сбежал он и теперь с повстанцами идет наш город осаждать. Все это, разумеется, чистейший вздор. Сидит Терехин в лечебнице бывшей Фекельштейна, сидит тихонько, бежать никуда не пытается, только каждое утро, проснувшись, высовывается из окошка и кричит на петуший манер: “Ниспровергаю!”»

***

Такой вот рассказ написал – и опубликовал – писатель Илья Эренбург в 1921 году.

До того как я прочел этот его рассказ (ну и «Хулио Хуренито», конечно), я время от времени задумывался: а почему, собственно, некоторые книги Эренбурга были изъяты из «открытого хранения» и оказались здесь, в спецхране? Про книги других авторов, которые я там читал, у меня таких вопросов не возникало. Как правило, это были книги либо эмигрантов (Цветаева, Ходасевич, Замятин), либо «врагов народа» (Воронский, Радек, Бухарин). Но Эренбург не был ни врагом народа, ни эмигрантом, ни даже отщепенцем (как, например, Булгаков). Он был орденоносцем, лауреатом сталинских премий, депутатом Верховного Совета. Почему же вдруг его книги оказались здесь, в тюрьме, за семью замками?

Поначалу объяснение нашлось тоже совсем простое. Вот, например, «Виза времени». Такая книга была у меня дома: я купил ее в букинистическом. Правда – с выдранным предисловием. В спецхране же она была целехонькая. С предисловием, автором которого оказался Ф. Раскольников. Вот этот самый Раскольников и был, наверно, «врагом народа», и именно из-за него эренбурговская «Виза времени» попала в спецхран.

Насчет Раскольникова это мое предположение потом подтвердилось. Но оно объясняло далеко не все. Вот, например, к книге Эренбурга «А все-таки она вертится» никаких предисловий не было. Правда, она вышла в издательстве «Геликон», в Берлине. Может быть, в спецхран отправляли все книги, изданные за границей? Да, наверно. Хотя там же, в спецхране, почему-то оказалась и изданная в Москве его книга «Лето 1925 года». В конце концов я перестал ломать себе голову над этими загадками, решив, что спецхрановская наука «имеет много гитик», и таинственные правила, которыми руководствуются спецхранщики, мне все равно не постичь.

Но когда, прочитав «Хулио Хуренито», «Неправдоподобные истории» и некоторые другие книги раннего Эренбурга, я вспомнил эти мои недавние недоумения, они показались мне просто смешными. Тут уж было все ясно. Передо мной был просто другой писатель, совсем не тот, которого я знал раньше. И книгам этого другого, неведомого мне прежде Эренбурга, здесь, в спецхране было самое место. Главное отличие этого – «спецхрановского» – Эренбурга от того, чьи книги можно было получить в залах «открытого хранения», заключалось в том, что этот ранний, молодой Эренбург, оказывается, уже тогда, в 1921 году – ВСЁ ПОНИМАЛ.

А потом что же? Перестал понимать?

Разве так бывает?