БЕНЕФИС

Бернард Маламуд

Вынимая ключ из кармана и отпирая дверь своей тесной квартирки, Морис Розенфельд смотрел на себя со стороны. Еврейский актер видел свои седеющие волосы, поникшие – следствие разочарований – плечи, сардоническую угрюмость лица, подчеркнутую изогнутой линией рта. Розенфельд повернул ключ в замке, сознавая, что отлично играет роль. В повороте ключа сквозит трагизм, подумал он.

– Кто там? – донеслось из квартиры.

Розенфельд – он не ожидал, что дома кто-то есть, – толкнул дверь и увидел, что окликнула его дочь... Софи лежала на кровати – если ее сложить, она превращалась в диван, а спальня в гостиную. В квартире имелась еще одна комната, поменьше, там спал Розенфельд с женой, плюс ниша – она служила кухонькой. Когда отец работал и поздно приходил домой после спектакля, Софи ставила вокруг своей кровати три ширмы, чтобы ее не будил свет: отец зажигал его, пока разогревал себе молоко перед сном. Ширмы служили и другой цели. Стоило Софи поссориться с отцом, она отгораживалась от него ширмами, и пусть себе бушует, сколько хочет. Без нее бушевать было неинтересно, он замолкал, дулся. А она устраивалась поудобнее на диване, читала журнал, – у нее была своя лампа – и благословляла ширмы. Они давали ей возможность уединиться и не унижаться до препирательств.

Ширмы были составлены в угол, и Розенфельда удивило, что дочь в постели.

– Что с тобой? – спросил он.

– Нездоровится, – ответила она.

– Где мама?

– На работе.

– И сегодня у нее работа?

– У нее было полдня свободных. Она работает с пяти до десяти.

Розенфельд обозрел комнату. Стол в нише не был накрыт, а ведь дело шло к ужину.

– Она мне оставила поесть или что?

– Нет, она думала, ты пообедаешь с Марковицем. Что-нибудь вышло?

– Нет, – сказал он. – Ничего не вышло. Еврейскому театру хана. Как началась эта война, евреи стали сидеть дома. Все, кроме евреев, уходят из дому, чтобы забыть свои беды, а евреи – евреи, они сидят дома и нервничают. На Второй авеню* сегодня как на кладбище.

– Для чего Марковиц хотел с тобой встретиться?

– Бенефис, я знаю. Хочет, чтобы я играл в бенефис Айзека Левина.

– Не беспокойся, – сказала она, – у тебя был хороший сезон в прошлом году.

– И что, мне теперь жить воспоминаниями? Но я не такой старый, нет.

Софи не нашлась, что на это ответить.

– Хочешь, я встану, что-нибудь тебе приготовлю? – сказала она.

Он прошел на кухню, заглянул в кастрюли на газовой плите.

– Не надо. Я сам. Тут остались картошка, морковка. Разогрею.

– Поджарь котлету – она в духовке. Мама приготовила ее для меня, а мне не хотелось есть.

Розенфельд откинул дверь духовки, с отвращением посмотрел на котлету.

– Нет, у меня печет живот, когда я кушаю фарш, – сказал он и закрыл духовку.

– Как твой живот? – спросила она.

Он положил руку под сердце.

– Сегодня я имею газы.

Он был тронут ее вниманием.

– Как ты себя чувствуешь? –

спросил он.

– Как обычно. В первый день всегда плохо.

– Это пройдет.

– Знаю, – сказала она.

Он зажег горелку под овощами, принялся помешивать картофельное пюре. Комок на комке. Есть и вовсе расхотелось. Софи, посмотрев на него, сказала:

– Положи в картошку масло.

Розенфельд не сразу последовал ее совету, открыл ледник, лишь когда Софи повторила его.

– Какое еще масло? – сказал он, обшаривая взглядом бутылки, фрукты. – И где здесь масло, где?

Софи потянулась за халатом, натянула его через голову, застегнула молнию. Всунула ноги в шлепанцы.

– Разбавлю молоком, – сказала она.

Он и не хотел, а начал сердиться.

– Мне это надо? Лежишь, и лежи себе. Я сам позабочусь об ужине... тоже мне ужин, – закончил он ехидно.

– Пап, – сказала она. – Не упрямься. Мне все равно нужно встать.

– Для меня не вставай – мне это

не надо.

– Сказала же: мне все равно нужно встать.

– Почему вдруг?

– Ко мне придут.

Он повернулся к ней.

– И кто это придет?

– Пап, давай не будем, что толку?

– Таки кто к тебе придет?

– Я не хочу с тобой ссориться. Мне нездоровится.

– Кто придет, ты мне ответишь или что?

– Эфраим.

– Этот водопроводчик? – В тоне его был яд.

– Па, прошу тебя, не ссорься с ним.

– Кто – я, я буду ссориться с водопроводчиком?

– Ты его всегда унижаешь.

– Кто – я, я унижаю водопроводчика? Это он, он меня унижает своим приходом.

– Он не к тебе приходит. Он приходит ко мне.

– Его приход унижает тебя. Что общего имеет водопроводчик – он и средней школы не кончил, – с тобой? Тебе нужен водопроводчик, нужен он тебе?

– Какое имеет значение, кто мне нужен, папа, мне двадцать восемь лет, – сказала она.

– Только не водопроводчик!

– Он хороший парень. Мы с ним знакомы уже двенадцать лет, со школы. Человек он порядочный, у него неплохой заработок и притом верный.

– Хорошо, – Розенфельд рассердился. – Ну так я не имею верный заработок. Ну же, ну, сыпь, сыпь соль на мои кровавые раны.

– Папа, прошу тебя, не лицедействуй. Я всего-то и сказала, что у него верный заработок. О тебе речи не было.

– Это кто лицедействует, я лицедействую? – взорвался Розенфельд, грохнул дверью холодильника и повернулся к Софи: – Пусть я не имел верный заработок и не всегда мог содержать тебя и твою мать, зато со мной вы имели возможность посмотреть мир, завести знакомство с величайшими еврейскими актерами нашего времени. Адлером, Шварцем, Бен-Ами, Гольденбургом, все они приходили в наш дом. Ты слышала, как умнейшие люди говорят о жизни, о книгах, музыке и всяких искусствах. Ты ездила со мной на гастроли повсюду. И в Южную Америку. И в Англию. И в Чикаго, Бостон, Детройт. Отец твой так играл Шейлока на идише, что американские критики ходили его смотреть и хвалили его до небес, вот какой у тебя отец. Вот как надо жить. Вот это я называю жизнь. С водопроводчиком такого ты не будешь иметь. И кого, я спрашиваю, он приведет к тебе в дом – других водопроводчиков, и они будут сидеть на кухне, говорить о трубах и как починить протечку в уборной? И так надо жить? И это ты называешь разговор? И когда он сюда приходит, он открывает рот? Говорит только – да, нет, как заведенный. Нет, так жить тебе не надо.

Софи слушала отца молча.

– Пап, ты несправедлив, – сказала она невозмутимо, – ты его запугал, он боится разговаривать с тобой.

Ее ответ, похоже, устроил Розенфельда.

– Что ты так торопишься? – уже более миролюбиво сказал он. – Ты найдешь и получше.

– Прошу тебя, оставим этот разговор.

Раздался звонок. Софи нажала кнопку домофона.

– Пап, очень тебя прошу, будь с ним повежливее.

Розенфельд ничего не ответил, повернулся к плите, Софи пошла в ванную.

Эфраим постучался в дверь.

– Входите!

Дверь открылась, он вошел. Рослый, отлично сложенный, чисто одетый. Волосы тщательно приглажены, а вот руки набрякшие, красные: ему то и дело приходилось их отмывать горячей водой, а все равно ладони в мозолях, под ногтями грязь. Увидев, что в комнате только отец Софи, он смутился.

– Софи дома? – спросил он.

– Добрый вечер! – ехидно сказал Розенфельд.

Эфраим покраснел.

– Добрый вечер, – сказал он. – Софи дома?

– Сейчас придет.

– Спасибо. – Эфраим так и остался

стоять.

Розенфельд налил в картошку молока, поковырял ее вилкой.

– Так ты теперь имеешь работу на новостройке?

Эфраим удивился такому вежливому обращению.

– Нет, – сказал он. – Мы работаем на военно-морской базе, на новых судах.

– Ну-ну, а на кораблях таки много уборных? – спросил Розенфельд.

Эфраим не ответил. Софи вышла из ванной – она прибрала волосы, повязала голубую ленточку под цвет халату.

– Привет, Эф, – сказала она.

Он кивнул.

– Садись, – она придвинула стул к кровати. – А я прилягу.

Скинула шлепанцы, подоткнула подушку так, чтобы на нее опереться, укрылась одеялом. Эфраим сел спиной к комнате. За его плечом ей было видно, как отец выложил овощи на тарелку. Потом сел за стол, стал разминать их вилкой.

– Что нового, Эф? – спросила она.

Эфраим сидел, опершись локтями о колени, переплетя пальцы.

– Да так, ничего, – сказал он.

– Ты сегодня был на работе?

– Всего полдня. У меня три недели отгулов.

– Что еще новенького?

Он пожал плечами.

– Слышал об Эдит и Морти? – спросила она.

– Нет, – сказал он.

Розенфельд опустил вилку.

– Они поженились в воскресенье.

– Это хорошо, – сказал он.

– Да, вот еще что. Я купила билеты – на Мэдисон-сквер-гарден будет концерт, сбор в помощь русской армии. Ты свободен в пятницу вечером?

– Да, – сказал он.

Розенфельд бросил вилку на тарелку. Эфраим не повернул головы, Софи не подняла глаз. С минуту они помолчали, потом Софи снова завела разговор:

– Да, запамятовала тебе сказать. Я написала в Вашингтон, чтобы тебе выслали анкеты для поступления в гражданскую службу*. Тебе твоя мама сказала?

– Да.

Розенфельд стукнул кулаком по столу.

– Да, нет, да, нет, – завопил он. – Ты что, других слов не знаешь?

Эфраим не повернул головы.

– Папа, ну, пожалуйста, – молила

Софи.

– Да, нет, – вопил отец, – да, нет. И так говорят с образованной девушкой?

Эфраим повернулся к нему и, не опускаясь до пререканий, сказал:

– Я говорю не с вами. А с вашей

дочерью.

– И это называется – говоришь. Ты не говоришь, ты унижаешь ее своими да, нет. И это разговор? Нет, это не разговор.

– Я не актер, – сказал Эфраим. – Я работаю руками.

– Ты открыл рот, чтобы меня унизить! Так уже закрой его.

У Эфраима дрожал подбородок.

– Вы первый меня унизили.

– Пожалуйста, ну, пожалуйста, – просила Софи. – Папа, если ты не прекратишь, я поставлю ширмы.

– И очень хорошо, поставь ширмы, мои глаза уже не хотят видеть твоего водопроводчика, – подначивал ее отец.

– Водопроводчик, по крайней мере, может содержать жену, ей не придется на него работать, – Эфраим вышел из себя, голос его прерывался от волнения.

– Эфраим, не надо, – стенала Софи.

Розенфельд обомлел, но только на миг. Потом побагровел и даже начал заикаться:

– Ты – ничтожество, вот ты кто. Ничтожество, – вопил он. Губы его беззвучно шевелились: подходящие слова не подыскивались. Но вдруг он взял себя в руки, замолчал. Медленно поднялся из-за стола. Скрестил руки на груди, затем воздел их к потолку и перешел – не без умысла – на идиш, речь его текла плавно.

– Слушай меня внимательно, великий и милостивый Г-сподь наш. Слушай историю второго Иова. Слушай, как год за годом на меня валилось несчастье за несчастьем, и теперь, в мои лета, когда чуть не все мои сверстники собирают благоуханные цветы, я срываю одни сорняки. У меня есть дочь, о Гсподи, и я окружал ее нежнейшей любовью, дал ей возможность развиваться, получить образование. Но она жаждет тешить свою плоть и в этом своем желании лишилась разума до такой степени, что готова предаться человеку, недостойному дотронуться до ее подола, пошлому, заурядному, бессловесному водопроводчику без идеалов, без...

– Папа, – завизжала Софи. – Папа, прекрати сейчас же!

Розенфельд замолчал, на лице его изобразилось неизъяснимое горе. Он опустил руки, повернулся к Эфраиму, ноздри его презрительно раздувались.

– Водопроводчик, – в голосе его была горечь.

Эфраим ожег его полным ненависти взглядом. Хотел встать, но ноги не слушались.

– Вы – дешевый актеришка, – злобно, яростно выкрикнул он. – Идите к черту! – Кинулся к двери, рывком открыл ее и захлопнул за собой с такой силой, что, казалось, стены затряслись.

Розенфельд все ниже и ниже опускал голову. Плечи его поникли под грузом обманутых надежд, он посмотрел на себя со стороны: трагическая фигура с седеющими волосами. И все выше и выше поднимая голову, поглядел на Софи. Она расставляла ширмы. Розенфельд двинулся к столу в нише, окинул взглядом овощи на тарелке. Аппетита они не вызывали. Он направился к плите, зажег духовку, откинул дверцу – посмотреть, жарится ли котлета. Жарится. Закрыл дверцу, убавил газ и как ни в чем не бывало произнес:

– Сегодня я буду кушать фарш.

1943 год

Перевод Л. Беспаловой

* На Второй авеню расположены еврейские театры.

* Имеется в виду государственная гражданская служба, объединяющая всех правительственных чиновников и служащих.