ОДИССЕЯ МАЛЬЧИКА ИЗ ГЕТТО

Владимир Познанский

В местечке Калюс Ново-Ушицкого района Каменец-Подольской области в еврейской семье в 1926 году родился мальчик Шмил-Обе. К тому времени у Дувида и Суры Додик уже были сын Мойше и дочь Эйга, а спустя три года у Шмила появилась и младшая сестренка — Гитл. До октябрьского переворота и в период нэпа Дувид с родственниками занимались доставкой извести, а родители Суры держали лавочку с мелочным товаром. С торговлей управлялась бабушка, а дед, накрывшись талисом и надев тфилин, большую часть времени проводил в молитве. Вскоре после рождения Шмила семья переехала неподалеку — в городок Бар, районный центр Винницкой области. Бросить насиженное место пришлось из-за ГПУ.

Дело в том, что у бабушки были родственники в Америке, которые иногда присылали помощь в виде нескольких долларов. Это не давало покоя местным гепеушникам. Они по ночам врывались в дом и переворачивали все вверх дном в поисках долларов, золота и драгоценностей. Ничего не найдя, непрошеные гости впадали в ярость, а сопровождавший их местный активист Бенце Альтман кричал: «Мы найдем спрятанное добро, вышлем вас в Сибирь, а детей перевоспитаем в детдоме!»

В Баре мальчик поступил в украинскую школу (еврейская была уже закрыта). В соответствии с принятой тогда традицией он взял имя Семен, под которым и значился всю жизнь в документах. Брат Мойше стал Мишей, а сестры Эйга и Гитл – Инной и Геней. Учился Семен хорошо, благо способностями Б-г не обидел. И, как водится, подросток влюбился в одноклассницу, из-за Семиной стеснительности так никогда и не узнавшей о его чувствах. Утешением были книги. Если попадались интересные, особенно о путешествиях и приключениях, мог не отрываясь читать до трех-четырех утра при керосиновой лампе.

Весной 1941 года, оканчивая восьмой класс, Сема вступил в комсомол, чем очень гордился: как и его сверстники, он свято верил в грядущую светлую жизнь и в лучшего друга детей товарища Сталина.

Летом 1941 года по многим признакам, главным образом по движению войск через Бар на запад, население со смутной тревогой ждало роковых событий. И все же, несмотря на ожидание, весть о войне застала врасплох. В воскресенье 22 июня в Баре, как обычно, был большой базар. Толкаясь у прилавков, Сема обратил внимание на то, что люди на базаре двинулись к столбу, на котором висел репродуктор. Передавали выступление Молотова... Война! Бегом домой. Потрясенные родные сокрушались: что будет с нами, с Мишей, учившимся во Львове, с Инной, гостившей у родственников в Запорожье? Пройдут годы, и станет известно, что Инне удалось эвакуироваться, но Миша так и пропал без вести.

А в конце июня над городом появились немецкие самолеты. Прямо над сквером, где находился Сема, низко летел бомбардировщик с крестами на крыльях и фюзеляже. Сема бросился бежать. Вдруг сзади его схватил военный и с криком «Шпион, шпион!» стал дубасить рукояткой револьвера по голове. К счастью, в горсовете, где находилась военная комендатура и куда под дулом личного оружия армейский «Пинкертон» привел Сему, подтвердили, что он ученик местной школы, а не фашистский агент.

Бар находился в стороне от направления главного удара немцев, которые стремительно наступали на Киев, и поэтому линия фронта приближалась к городку не так быстро. Жители слышали отдаленные орудийные раскаты, потом все стихло. А 16 июля немцы без боя вошли в городок. Это были загорелые парни в серых мундирах с закатанными рукавами. Смеясь, они изловили двух евреев, запрягли в мотоцикл и заставили возить по улицам...

В Баре появились военная комендатура, полевая жандармерия и местная власть – городская управа во главе с бывшим школьным учителем рисования, когда-то тихим и незаметным человечком. Местные полицаи ходили в гражданской одежде и на левом рукаве носили белую повязку с надписью по-немецки: «Шуцман». Евреев заставили на спине и груди носить желтые лоскуты. Их пока не убивали, но стали гонять на принудительные работы. Забирали все – от денег до мебели и постельного белья. Питались ограбленные евреи тем, что обменивали оставшееся имущество у крестьян на продукты, чтобы не умереть с голоду. Сердобольные местные жители тайком совали евреям что-нибудь съестное... В обращение ввели окупационные марки и ... советские рубли – десять рублей за одну марку. Рациональные немцы быстро запустили находившиеся в городе заводы, оставили в неприкосновенности колхозы, отбирая для нужд рейха весь урожай. Евреи облагались поборами, была введена трудовая повинность – все осуществлялось через созданные в каждом городе еврейские советы – юденраты. Во главе юденрата Бара стоял бывший слесарь по прозвищу Петлюра.

К осени бывший Барский район разделили на две части. Северная часть с городом вошла в окружной гебитскомиссариат Бар в составе рейхскомиссариата Украины и управлялась немцами. Южная часть, по правую сторону реки Ров, протекающей через Бар, вошла в состав Транснистрии – так называли территорию, управляемую румынами. Они в конце 1941 года депортировали из Бессарабии и Буковины евреев, многие из которых погибли от голода и холода в суровую зиму 1941 – 1942 годов. Жестоко уничтожали евреев Одессы. Однако после поражения немцев под Москвой и Сталинградом румыны в той части Винницкой области, что входила в Транснистрию, массовых расстрелов евреев не производили.

Пережили зиму с большим трудом. А летом 1942-го Семен попал на работу в колхоз. Немецкие войска стояли у Сталинграда, будущее казалось безнадежным. В управляемой немцами округе Бар оставался единственным островком, где евреев еще не уничтожали. Но в середине августа стало понятно, что грядет нечто страшное. Об этом предупреждали те полицаи, в которых еще оставалось что-то человеческое, и люди из управы. Они говорили: в городе появилась зондеркоманда и прибыли целые отряды чужих полицаев.

Районы компактного проживания евреев 19 августа оцепили полицаи, а живших в других районах евреев отконвоировали на стадион. Последовала команда выходить с вещами и строиться в колонны. Больных людей и беспомощных стариков поддерживали родные. Сема пытался было забиться в щель между домами, но представил себе, что, может быть, навсегда расстается с родными. И не выдержал – снова присоединился к матери, отцу и младшей сестренке. Колонну погнали на стадион, по периметру оцепленный полицаями. В центр стадиона вышел местный начальник полиции, некто Андрусев. Его после войны будут открыто судить в тех местах, где он злодействовал. И приговорят к смертной казни. На вопрос судьи: участвовал ли в расстрелах он лично, «гуманист» Андрусев ответит, будто только добивал раненых, чтобы не мучились.

Андрусев, шеф жандармерии и трое немцев в фуражках с кокардами «мертвая голова» проводили «селекцию». Офицер, видимо старший группы, стэком сортировал евреев, указывая, кому на какую сторону стать. Через какое-то время образовались две группы. В одной – нестарые и трудоспособные, в нее попали Семен с отцом, жена покойного брата матери тетя Майка с дочерьми Цилей и Полей. Из второй группы – малолетних, стариков и нетрудоспособных удалось перебежать в первую 12-летней сестренке Семена Гитл, она была рослой девочкой.

Вторую группу (в ней находились мама Семы, соседи и многие ученики местной школы, в том числе обаятельный и способный Яша Коднер из Семиного класса) под усиленным конвоем полицаев повели на расстрел. Ямы возле села Гармаки были выкопаны заранее. Расстреливали немцы по наработанной схеме. Обреченных людей – несколько тысяч – заставляли раздеться и подойти к краю ямы, затем следовала автоматная очередь. Детей бросали в ямы живыми, а иногда для разнообразия разбивали им головки о кузов автомобиля...

Рабочую колонну привели в заранее приготовленное и окруженное колючей проволокой гетто. К вечеру того же дня в ворота въехали грузовики. Выгнали людей из домов, и тех, кто помоложе, полицаи посадили в машины. Попал туда и Семен вместе с двоюродными сестрами. Все шло так стремительно, что никто не успел даже попрощаться с родными.

Несколько сот отобранных евреев привезли в бывшую школу села Якушинцы Литинского района Винницкой области, примерно в семидесяти километрах от Бара. Школа была огорожена несколькими рядами колючей проволоки, в воротах стояли часовые. Здесь немцы организовали лагерь для работающих на строительстве и ремонте шоссе, по слухам, ведущего к украинской ставке Гитлера. На второй день обитателей лагеря построили в колонны и погнали на работу. Конвоировали их литовцы в зеленой форме, отчаянно лютые, по малейшему поводу бившие идущих палками по голове. Иногда забивали насмерть. Часть заключенных таскала на носилках песок, часть дробила в щебень камни. Кормили баландой два раза в день. Для исхудавших от голода узников огромным соблазном был находившийся недалеко от лагеря яблоневый сад. Год выдался урожайный, вокруг деревьев валялись спелые плоды. Как-то вечером Семен увидел, что в одном месте проволока достаточно высоко поднята над землей. Когда стемнело, он подлез под проволокой и оказался за пределами лагеря. Ощущение зыбкой и тревожной свободы на миг вскружило голову. Первой мыслью было – бежать подальше от этого страшного места. Но... в лагере оставались сестры. Преодолев естественный порыв, Семен проник в сад и набрал полную рубашку яблок. Назад вернулся тем же путем. Потом он много раз использовал этот лаз.

И все же Сема сбежал. Сбежал дерзко. Помогла внешность. Не похожий на еврея подросток спокойно мог раствориться в массе местных хлопчиков, тем более что по-украински говорил чисто. Взять с собой сестер было невозможно, их типично еврейские лица гарантировали стопроцентный провал побега. Семен честно сказал им об этом. И добавил: «Одно ваше слово – и я останусь». Но сестры одобрили план брата.

До сих пор Семен Давидович не может ответить на простой вопрос: почему он не воспользовался тогда привычным лазом, а пошел на откровенный риск? Когда после работы мальчик оказался в лагере, он как бы невзначай приблизился к воротам. Их охранял часовой: несколько шагов от одного опорного столба до другого, поворот, несколько шагов обратно. Когда часовой в очередной раз повернулся, Сема проскочил в ворота и со скучающим видом стал смотреть на лагерь с другой стороны забора. Часовой скользнул по нему безразличным взглядом: мало ли мальчишек вертится на дороге? А ведь обернись он чуть раньше, жизнь Семена повисла бы на волоске... Наконец Семен повернулся спиной к лагерю и, превозмогая соблазн побежать, неспешно начал удаляться.

Семен решил вернуться в Бар и, если гетто еще не уничтожено, проникнуть туда, посоветоваться с отцом, как быть дальше. Шел вдоль железной дороги, не подходя к путям ближе, чем на километр-два, чтобы не наткнуться на патрулей. В села не совался, но когда от голода становилось невмоготу, заходил в крайнюю хату, что победней (богатая могла принадлежать полицаю или старосте), и просил поесть. Говорил, что сбежал из эшелона, в котором увозили в Германию. По виду и разговору селяне признавали Сему за украинца, а что одежка рваная, так ведь знали, что на чужбину одевались похуже.

Через несколько дней Семен Додик пришел в Бар. Гетто было на другой стороне городка, и он до наступления вечера отсиживался в лесочке. А потом проник в гетто и попал в объятия родных. Рассказал отцу, что хочет раздобыть подводу и привезти сюда из лагеря сестер. «Не надо, – печально ответил отец, – со дня на день ожидается последняя акция». Слово «расстрел» по молчаливому уговору здесь не произносили. Потом отец добавил: «На день в гетто не оставайся. Иди в колхоз, где тебе приходилось работать».

Несколько дней Семен проработал в колхозе. Пока от сочувствовавших евреям работников немецкой администрации не стало известно, что «акция» назначена на 15 октября.

Утром накануне Семен прощался с родными особенно долго. Свидятся ли они еще? Где-то в глубине души теплилась слабая надежда – вдруг пронесет? Бежать из гетто всем вместе было невозможно – любое скопление евреев вне рабочей команды вызывало подозрение. Семен решил в гетто не возвращаться. Ночь переждал в подвале вместе с товарищем Фимой Тарло, а утром увидел на улице вооруженных полицаев и с ужасом понял: началось. Подростку чудом удалось пробраться к одинокой скирде соломы, что находилась между сахарным заводом и селом Ивановцы. Он глубоко зарылся в скирду и вскоре услышал пулеметные или автоматные очереди и пронзительные предсмертные крики жертв. Оставшихся евреев расстреливали в каких-нибудь пятистах метрах от Семиной скирды.

Ближе к вечеру к скирде за соломой подъехала подвода. Семен слышал, как один мужчина сказал другому: «Бьют всих – и ликарив, и ковалив» («Убивают всех – и врачей, и кузнецов»). Гетто ликвидировали полностью. Перед мысленным взором мальчика вставали страшные картины последних минут его родных...

Когда Семен вылез из скирды, был ясный, чуть морозный вечер, а, может быть, ночь. Вдали проплыли и начали удаляться огоньки, видимо, прошел пограничный патруль. Стараясь не шуметь и прислушиваясь к каждому шороху, Семен перешел речку Ров вброд. Обошел станцию Бар и по проселку направился в еврейское местечко Поповцы. Проселок был безлюден, но мальчик на всякий случай шел параллельно дороге, по полям и лесам. Позже в местечке появились и другие беглецы из Бара. В Поповцах жило много родственников барских евреев, расстрел которых поверг в ужас жителей местечка. Одна добрая женщина как могла накормила Семена и уложила спать на полу подвала, подстелив пальто... Так 16-летний юноша остался один на свете, без родных, без дома и средств к существованию...

Однажды глубокой осенью 1942 года один из осевших в Поповцах беглецов из Бара предложил Семену пробраться ночью в барское гетто и достать из тайника спрятанные им драгоценности: «Разделим пополам, будет на что кормиться». Постоянно голодному юноше, который перебивался случайными заработками, предложение показалось заманчивым. Крадучись, он перешел речку в обратном направлении и снова оказался в Баре. Около часа ночи Семен подобрался к гетто, подлез под проволочное заграждение и вскоре оказался в указанном доме. В тайнике под порогом было пусто... Вдруг снаружи раздались шаги. Оказалось, полицаи все еще патрулируют гетто! Семен быстро забрался на чердак, а когда шаги стихли, запели петухи, наступало утро, и выходить из гетто было опасно. В легкой промокшей одежке, скованной морозом, Сема просидел в забытьи до позднего вечера. Когда в городе погасли последние огни, выбрался из гетто и решил зайти к польке Стасе. Жила она недалеко от гетто, и тетя Майка оставила когда-то ей на хранение часть вещей. Семен тихо подошел к дому Стаси, постучал в окно и попросил отдать хотя бы теплую одежду. «Ничего у меня нет, – ответила Стася, – убирайся отсюда, пока не поздно».

Силы оставили парня. Он перешел обратно в Транснистрию и в ближайшем селе Голодки постучался в крайнюю хату, попросил пустить хоть на часок погреться. Впустили. Кто такой – не спросили: мало ли горемык ходит нынче по округе? «Может, и мой где-то так же бродит», – вздыхала хозяйка. И, посмотрев на Семины ноги, сказала: «Сними ботинки». Ног Семен не чувствовал. Хозяйка приложила к пальцам намоченный тертый горох. Отошли только некоторые пальцы. А с больших и средних слезла кожа, начались адские боли. Угостив Сему чем могли, хозяева попросили его уйти. Юноша с трудом надел ботинки и кое-как поковылял в Поповцы. От обуви пришлось отказаться. Подросток обмотал ноги тряпками и обратился к местному врачу-беженцу. Тот дал Семену риванол и велел, растворив лекарство в теплой воде, смачивать пальцы. Как Семе удалось избежать сепсиса – одному Б-гу известно. К концу длительного лечения фаланга большого пальца одной ноги отвалилась, на другой – палец деформировался. До сих пор у Семена Давидовича повышенная чувствительность обеих ног к холоду.

В конце декабря в десяти километрах от Поповцев, в местечке Копайгород по указанию румынских властей собирали группу рабочих для заготовки леса. Добровольцам местная община давала немного оккупационных марок и старую, но теплую одежду. Это стало спасением для Семена. Ему надоело нищенствовать, и он, несмотря на больные ноги, пошел в Копайгород, попрощавшись со всеми, кто помогал ему в особенно трудную пору. Десять километров до Копайгорода шел целых пять часов...

В городе бригаду, состоявшую в основном из таких же избежавших расстрела бедолаг, направили в село Матийков Барского района. Поселили всех в пустующей хате, принадлежавшей старушке-украинке – бабе Федоре. Работа на лесозаготовках продолжалась до конца января 1943 года, но бездомным заготовителям идти было некуда, и они так и продолжали жить у бабы Федоры... На небольшие деньги, которые им выдали, накупили ниток, иголок, булавок и предлагали их местным жителям в обмен на еду. Некоторые сердобольные брали ненужные им товары, чтобы хоть как-то поддержать несчастных торговцев. Фактически это было слегка замаскированное нищенство. Иногда «купцов» кормили обедом, иногда объедками или приготовленным скотине кормом. Они всё принимали с благодарностью. Ноги у Семена заживали медленно. Едва передвигавшийся на обмотанных тряпками ногах, он вызывал у местных жителей особенную жалость. Даже в ужасное время оккупации многие сохранили благородство.

По вечерам в хате говорили о политике, потом пели. На всю жизнь запомнилась Семе рожденная в гетто песня на идише – ее немудреные слова способны выжать слезы из самой заскорузлой души. Вот перевод только части этой песни-мольбы, песни-реквиема.

Ну почему, почему нас убивают?

Где, Отче, твое милосердие?

Г-сподь, взгляни с неба на нас, евреев,

Взгляни и погаси уничтожающий огонь,

Поверь, Г-сподь, с нас уже

достаточно...

Евреи кричат на другой берег речки

Свободным собратьям:

«Возьмите нас через речку,

Мы хотим быть с вами,

Мы будем довольствоваться корочкой

хлеба,

Лишь бы избежать немецкой

смерти...»

В хате села Матийков Семен и его товарищи прожили около года, вплоть до зимы 1943 – 1944 годов. Летом 1943-го было полегче. В связи с наступлением советских войск у людей, находившихся в оккупации, появилась надежда. Разумеется, кроме немецких пособников. Чувствуя приближающуюся расплату, они уже не столь ревностно исполняли свои палаческие обязанности. Узники подрабатывали на сельских огородах. Благодаря теплу ноги у Семена заживали быстрее, и вскоре он уже мог надевать ботинки. Заработанные поденным трудом овощи, в основном картошку, Сема носил в местечко Поповцы и продавал, а на вырученные деньги покупал товары для крестьян: все те же иголки, нитки и булавки. Этот нехитрый «гешефт» помогал прокормиться.

Однажды Сему, идущего из Поповцев, остановил румынский патруль, на нескольких санях перегородивший дорогу. Его спросили:

– Кто такой? Откуда?

– Я рабочий еврейской команды, – ответил Семен. – Нас послали румынские власти на лесоразработки. Живем в Матийкове.

Патруль не поверил:

– Нам ничего неизвестно о такой команде. Думаем, это команда не заготовителей леса, а партизан. Садись в сани, выясним на месте.

Когда непрошеные гости подъехали к дому, где Семен жил с товарищами, все были в сборе. Семин рассказ подтвердили, но это не произвело на румын никакого впечатления. Всех, кто был в доме, привезли в село Мытки и посадили в холодный подвал жандармерии. На другой день румыны, подивившись, что евреи упорствуют и не выдают партизан, сказали: все будут скоро расстреляны. Так нелепо погибать, когда уже появилась надежда на освобождение, было особенно обидно. Ночь прошла в холоде и страхе.

Утром узники попросились в туалет. Начальник поста разрешил выводить пленников поочередно, группами по трое. Шедший первым Семен завернул за угол тюрьмы, на несколько секунд стал невидимым для конвоира и что было сил побежал за стену туалета. Когда конвоир понял, что в туалете Семена нет, юноша был уже далеко. Через три часа он был уже в Копайгороде, разыскал председателя общины и рассказал, что произошло. Начальник румынских жандармов был известным в округе мздоимцем. И когда получил взятку, распорядился отпустить задержанных, которых сам же направлял на работу в Матийков. Чудом спасшиеся евреи чуть не задушили в объятиях своего спасителя Сему... Оставаться в Матийкове жандармский начальник не советовал: «Кругом партизаны. В случае чего я вас уже не отобью».

В очередной раз вырвавшийся из объятий смерти Семен снова оказался без жилья и средств к существованию. Несколько дней он и товарищ ночевали в помещении копайгородской общины, питаясь за ее счет. Скоро в общину пришло требование румын – послать несколько десятков евреев в рабочий лагерь: там кормят и дают жилье. Община предложила ехать в этот лагерь, и Семен вместе с товарищем, которого звали Рахмил, согласились, предпочтя еще раз рискнуть, чем жить на иждивении нищей общины. Однако на сборном пункте в Могилев-Подольске, где формировался эшелон, Семен пожалел, что приехал. Оказалось, что это – концентрационный лагерь «Печора», к тому же с усиленной охраной. Теперь о побеге, казалось, нечего было и думать...

Вскоре узников погрузили в товарные вагоны и повезли в неизвестность. Несмотря на зимнюю пору в вагоне было тесно и душно. В единственное открытое окошко едва можно было просунуться. Часа через три поезд остановился на станции. Похоже, это была Жмеринка. У дверей вагона вышагивал часовой. Несколько шагов в одну сторону, несколько шагов в другую. Семен вспомнил, как бежал из рабочего лагеря в Якушинцах и решил повторить этот чрезвычайно рискованный трюк. Он посчитал, что до поворота часового проходит семь-восемь секунд. Если с помощью Рахмила и соседей подтянуть ноги к окошку, то за это время можно спрыгнуть на пути и спрятаться под вагоном. Решимость выполнить свой план взяла верх над страхом. Как только часовой отвернулся от окна, Сема схватился руками за оконный проем и спустился на землю. На Семино счастье, мимо проходила бригада местных железнодорожников, которая все видела. Кто-то подхватил юношу под руки: «Не бойся, браток». Отвели Семена подальше от поезда: «А теперь тикай отсюда, да побыстрее!»

Оказавшись в относительной безопасности, Сема огляделся. Невдалеке стоял человек с нашитыми на груди и спине желтыми тряпками. «А ид?». «Йо, йо», – ответил человек. Из разговора с ним выяснилось, что это действительно Жмеринка. И что все евреи согнаны в местное гетто. И еще Сема узнал, как незаметно, не попадаясь на глаза полицаям и немцам, пройти туда. В гетто местные еврейские полицейские спросили у Семена, кто он такой, и посоветовали обратиться к председателю общины доктору Гершману, бессарабскому еврею.

Доктор Гершман считал себя великим психологом и знатоком человеческих душ. Сема после грязного вагона и голодной диеты выглядел ужасно и очень походил на беспризорника Мустафу из довоенного фильма «Путевка в жизнь». Гершман дружелюбно расспросил Семена, и тот, ничего не скрывая, рассказал про трагедию в Баре, про лагерь Якушинцы, про Матийков, о побегах из жандармерии в Мытках и из поезда в Жмеринке. Доктор спросил: «Сколько тебе лет, где ты учился до войны?» Сема ответил и не утаил, что был отличником. На что «великий психолог» сказал: «Ты все врешь. С таким идиотским лицом невозможно быть отличником». После приговора «местечкового Ламброзо» Семену ничего не оставалось, как уйти из гетто...

Голодный Семен, ориентируясь на железную дорогу, уже в темноте вышел к станции Бар. Обошел стороной вокзальные постройки и отправился знакомой дорожкой за восемь километров в село Матийков к домику бабы Федоры. Было около десяти вечера, когда Семен тихо постучал в знакомое окно. В доме загорелась керосиновая лампа, в окне показалось лицо Федоры: «А, Сэмэн! Прийшов-таки. Заходь». Семен рассказал о своих злоключениях и добавил: «Баба Федора, мне негде жить. Нельзя ли у вас продержаться хотя бы до весны?» – «Что ж, – просто ответила Федора, – жывы у мэнэ. Мисця хватыть и картохля е».

Так в конце декабря 1943 года Семен снова оказался в Матийкове, в мазанке бабы Федоры. Днем старался не показываться на людях, злые языки могли донести на него местному старосте. Питались в основном картошкой, но иногда родственники бабы Федоры приносили немного кукурузной муки или крупы. И тогда на столе появлялась удивительно вкусная дымящаяся мамалыга.

Наступил февраль, а с ним и надежды на скорое освобождение. По слухам, которые приносила баба Федора, бои шли западнее Киева, возле городов Фастов и Казатин, всего в ста двадцати километрах от Бара. И вот настал день, когда баба Федора, зайдя в хату, лукаво сказала: «Сэмэну, а Сэмэну, а на двори бильшовыкы». У Семена захолонуло сердце. Вот оно, спасение – ишие*, которого не суждено было дождаться его родным, школьным друзьям, талантливому Яше Коднеру и еще тысячам уничтоженных евреев. На улице – партизаны. Семен, которого столько времени травили как зайца, все годы оккупации мечтал попасть к ним. Попрощавшись с бабой Федорой и от всей души поблагодарив, юноша пошел в сторону слободки Матийковской. На подходе к селу Семена остановил окрик: «Стой, кто идет?!» Из-за ивовых кустов выскочили два партизана. Семен рассказал о себе и добавил: «Возьмите меня в отряд, у меня к фашистам большой счет».

Сему отвели к комиссару, которому он подробно рассказал о своих мытарствах. Во время долгой беседы комиссар не удержался от непростительной бестактности:

– Почему многие твои соплеменники трусливо шли на расстрел, как стадо баранов?

Семен подумал: «Этими “баранами” были главным образом женщины, старики и дети. Большинство мужчин-евреев сражались на фронте». Но вслух этого не сказал, боясь, что его не примут в отряд.

Позднее и ему стали известны факты, когда в партизаны не хотели принимать евреев, оставляя их на произвол оккупантов. Забегая вперед, отметим, что на себе Сема антисемитизма в отряде не чувствовал, но много раз слышал разговоры о евреях, которые стреляют в Ташкенте из кривого ружья.

* ишие – избавление, спасение (идиш).

Комиссар, – а им оказался политрук Красной Армии Федоров, – сказал Семену, что тот попал в партизанский отряд имени народного героя Украины Кармелюка, командует отрядом майор Шевляков. И что соединение (кавбригада) имени Ленина, в котором оказался Семен, совершает рейд по Винницкой области, чтобы не позволить отступающему противнику угонять людей, грабить оставшееся имущество, угонять скот. После беседы Федоров привел его в хату, где располагался штаб отряда, и Семена Додика определили в конный взвод лихого командира Забаштанского. Семе дали французскую винтовку времен первой мировой войны, три патрона к ней и лошадку с подушкой вместо седла. А на словах добавили: «Лучшее оружие и экипировку добудешь в боях сам». Лошадка бегала неплохо, но первое время подушка все время сбивалась набок, однако потом Семен привык к своему коню.

Рейды по городам и селам Винницкой области были глубокими, порой до полусотни километров. Совершали их в основном по ночам, а днем оставались в захваченных населенных пунктах, занимали круговую оборону. И настигало возмездие гитлеровских прислужников из числа местных жителей.

Одна из немецких частей пыталась прорваться через расположение партизанского отряда. И однажды днем Семин взвод подняли по тревоге и направили на помощь охранению, которое дралось с врагом. Семен и командир отделения Вася залегли и открыли огонь по двигавшимся перебежками немцам, которые отвечали автоматными очередями. Вскоре Семен почувствовал тупой удар в левое плечо. Понял, что ранен. Не успел толком осмыслить происшедшее, как услышал рядом тяжелый вздох. Повернулся и увидел Васю: тот вытянулся и закатил глаза. Из головы текла струйка крови. Подползла санинструктор Леля, сказала: «Семка, Васи больше нет». Увидела кровь на его куртке, разрезала рукав, перевязала: «Счастливый ты. Кость, кажется, не задета. Полежи немного, скоро заберу тебя».

Подоспели другие взводы, и немцы были разбиты. На сани медпункта положили убитого Васю и Семена. Ему показалось неправильным лежать рядом с убитым товарищем, но Леля встать запретила: «Ты потерял много крови, можешь упасть». Когда приехали в расположение взвода, подошедшие ребята хвалили Сему за смелость в первом бою, хотя сам он отнесся к происшедшему буднично: «Лежал, отстреливался...» В партизанской справке Семена Додика об этом эпизоде есть такие слова: «... во время боя в селе Носиковке... проявил себя храбрым, смелым, будучи раненым, продолжал вести бой».

Вместе с местным плотником бойцы соорудили гроб и похоронили Васю на сельском кладбище. После погребения произвели салют из винтовок, и партизаны отряда прошли мимо могилы торжественным маршем. А Семену в наследство от командира отделения досталась трехлинейка с полным набором патронов. Она хорошо послужила новому хозяину во время следующих ночных рейдов. Додик стоял в засадах, участвовал в нападениях на колонны отступавших румын. Они были так напуганы, что нередко без боя сдавались в плен или разбегались.

В марте 1944-го после очередного рейда партизаны оказались на освобожденной советскими войсками земле. Ждали приказа – перейти линию фронта и действовать в немецком тылу. Однако такого приказа не последовало. Партизанское соединение передислоцировали в Винницу, где его распустили, а подлежащих по возрасту призыву – тех, кто был не моложе 1925 года рождения, – призвали в действующую армию. Более молодых распустили по домам. Среди них оказался и Семен Додик. Его одели в длинную итальянскую шинель серо-зеленого цвета, выдали короткие немецкие сапоги. Под шинелью на Семе были венгерская куртка и галифе, на голове – папаха с красной лентой наискосок.

По партизанской справке Семен на попутной военной машине добрался до Бара. На месте бывшего дома Додиков оказались руины. Сема зашел в гетто, все еще окруженное колючей проволокой, и долго стоял в комнате, ставшей последним пристанищем его родным...

На улице Семен встретил своего давнего друга Фиму Тарло, с которым прятался в подвале в ночь на 15 октября 1942 года перед уничтожением барских евреев. Его дом сохранился, и он предложил Семе жить у него. Оба юноши вскоре подлежали призыву в армию и стали на учет в военкомате. В мае 1944 года Семена Додика призвали в Красную Армию, и он был направлен в учебную часть, а затем – в Польшу, проходил службу в артиллерийском подразделении, участвовал в боях на знаменитом Сандомирском плацдарме, где наши войска прорвали вражеский фронт. Конец войны застал Додика в немецком городе Волау. Весной 45-го его направили на краткосрочные курсы младших лейтенантов-артиллеристов, которые он окончил уже после Победы.

Дальнейшая биография Семена Додика похожа на судьбы многих фронтовиков. Он успешно сдал экстерном экзамены за среднюю школу, окончил Всесоюзный заочный политехнический институт по специальности «Радиотехника», стал инженером. И в 1956 году перешел на работу в научно-исследовательский институт, поступил в заочную аспирантуру. А в 1962 году защитил кандидатскую диссертацию и опубликовал свою первую научную работу. Со временем Семен Додик стал видным специалистом в своей области, по его книгам учились студенты и дипломированные инженеры. Обнаруженная еще в молодые годы тяга к путешествиям реализовалась в более чем сорока походах – горных, водных на байдарках и лыжных в условиях Заполярья. Семен Давидович изъездил всю страну – от Карпат до Камчатки и от Воркуты до Кавказа.

Сейчас Семен Давидович пенсионер, у него дети, много внуков. Большой любитель природы, он в 1999 году опубликовал книгу «Грибы российских лесов». Несмотря на перенесенную тяжелую болезнь Додик сотрудничает в центре «Холокост», часто выступает перед людьми, рассказывая, что пришлось пережить мальчику из гетто города Бар Семе Додику. Рассказывает о расстрелянных талантливых еврейских подростках, об убитом соученике Яше Коднере... Свои выступления Семен Давидович обычно заканчивает размышлениями о том, сколько научных открытий, сколько прекрасных книг похоронены нацистами в многочисленных Бабьих Ярах...

Судьба Семена Давидовича Додика – это не только хроника трагических событий, но и предостережение нынешнему поколению, вновь оказавшемуся перед угрозой нацизма. Ведь не встречающие серьезного сопротивления властей и потому наглеющие с каждым днем бритоголовые подонки так разительно похожи на полицаев, с которыми приходилось сталкиваться еврейскому мальчику...