СТАРЫЙ ЕВРЕЙ
Н. Гарин
Дождь мелкий, осенний. Приударит сильнее и опять сеет, как сквозь решето, застилая даль мокрым туманом. Сильный ветер захватит в охапку деревья и гнет их, и летят полужелтые мокрые листья.
Грязные поля, мокрые скирды хлебов на потемневшем жнивье.
Дождь льет и льет, рассказывая злую сказку хозяевам всех этих скирд, как ничего не останется от богатых некогда надежд.
– Ничего не останется.
И старый еврей – тяжелый и большой, грязный и старый, с седой бородой, пригнувшись, едет и смотрит из-под зонтика одним глазом.
Пара лошадей легкой рысцой тащит перегнувшуюся на бок плетушку; азям ямщика, промокший уже насквозь, блестит от воды, как шелковый, и вода с шапки непрерывной струйкой льет за спину ямщику, – но он сидит неподвижный, как изваяние.
– Охо-хо, – вздыхает старый еврей и опять погружается в туманы своей души.
Осень и там, – идут дожди, и все уже охвачено мокрой пылью осеннего покрова. Старая, никому ненужная жизнь подходит к концу. Только и осталось от нее, что соблюдал законы, не ел того, что не положено, справлял Шабос...
Было худо, думал, хуже не может быть, и стало совсем худо. И когда стало? Когда бросил даже на проценты деньги давать... Дети настояли – ученые дети – хо-хо, – говорят, что неловко... Ну, купил землю... До сената доходило дело: имеет ли право ссыльный еврей в месте своей ссылки покупать землю? Утвердил сенат купчую. Как и не утвердить? Надо же жить где-нибудь человеку. Ну, был виноват – сослали. Болело сердце за старой родиной – другое солнце там, другие люди, – переболело... Двадцать пять лет прошло и привык: новые места новой родиной стали. Жил, маклеровал при продаже имений, на проценты деньги давал... А разве русские не дают? Русский хуже еще: еврей трефного не ест, а русский всего сразу и с сапогами проглотит... Семен Илларионович четвертую часть в губернии земли дворянской проглотил и не подавился: двести тысяч десятин... Вырубил леса, уничтожил усадьбы, сады, как Мамай, прошел по земле, тройную аренду за землю назначил крестьянам, всех нищими сделал, в кандалы заковал, все проклинают его... А кто проклинает его, старого еврея? За что проклинать? Что купил там золотую брошку у барыни, которую удалось ей спасти, когда Семен Илларионович описывал ее имение и всю движимость? А когда случалось перед самыми торгами уже найти вдруг покупщика по вольной цене, Семен Илларионович разорвать готов был старого еврея и кричал:
– Пропадем от жидов!
А жидов-то всего десять человек на всю губернию, и богатства всех за одну селедку купить можно, а губерния разорена... А скажешь – правды не любят:
– Ты еще рассуждать: погоди, дай срок, жидюга проклятая...
А тут дети выросли, выучились, писать стали в газетах: еще хуже озлились, а все на его старую голову...
Бросил все, купил землю, хотел хозяиновать, как дед когда-то на
Волыни, когда держал имение в посессии.
Хорошо тогда было жить. Быва
ло, по непаханной земле, заскородят только землю и родит хлеб, какого нет больше. Взрослый работник – двадцать копеек... Можно было хозяйничать... Переменились времена: все дорого стало, и паханая не родит теперь больше земля.
Другие люди пришли, другие порядки, и не знал он их... То к нему ходили за деньгами, а теперь сам ищет их, и нет денег: пропали все деньги, убежали из глаз и не видно их, нигде больше не видно...
– Охо-хо...
Так все переворачивается...
Двадцать пять лет прошло, зовет председатель казенной палаты:
– Милость вам: манифест, – прошение...
– Ну, что ж, благодарю. Я старался, все бросил, земли купил...
– Вы больше не ссыльный, вам возвращены все права.
– Очень даже рад я...
– Поэтому вы должны возвратиться назад в черту оседлости.
Смеется...
А все деньги в земле, в хозяйстве. Кто купит землю по вольной цене, когда все знают, что дойдет дело до торгов.
А полиция гонит: уезжай.
В первую гильдию хотел записаться, чтобы получить права: был под судом, – нельзя.
Пошел к Семену Илларионовичу:
– Семен Илларионович, пристав в вашем доме живет: он вас послушает, скажите ему, чтобы позволили мне лишнее остаться, пока устрою дела.
– Я ничего не могу здесь, – сказал Семен Илларионович, – а и мог бы, не сделал. Как пишет твой Соломон? Врага бей. А ты мне и друг не был – и не будешь.
Что делать? Дети разлетелись, кто куда: один за границей, другой в Сибири: новые времена, новые песни...
Нанял приказчика. Ворует приказчик. Не терпит сердце, и едет теперь тайком, как вор, в свое имение старый еврей. Как снег на голову, накроет сразу и все узнает, сам хлеб соберет и продаст, – пусть ворует тогда на пустом месте... Как собрать только, как продать, когда все, может быть, сгниет. А может быть, его приказчик и успел все собрать, чтобы поскорее набить свои карманы? Может, продал уже все или продает, сегодня вечером продаст в ту минуту, когда он будет входить в свой дом?
Ой-ой!.. Поезжай же скорее, что ж ты едешь, как не живой... И кони твои худые, и плетушка твоя хуже телеги трясет.
Трясет и болит печень, и опять пойдут через нее камни: доктор запретил ездить, приказал лечиться, брать теплые ванны. И ванну купил и так и стоит в деревне: теперь где брать ванны? В семьдесят четыре года новая ссылка вышла, а за что?!
Поздно приехал старый еврей и совсем больной. Не ругал приказчика, не позвал даже и сейчас же приказал ванну согреть. Принял ванну, но идут там, в печени, камни, и стонет от боли старый еврей в холодном каменном, мрачном доме. Под высокие потолки уходят его стоны, свечка едва прорывает мрак большой и пустой комнаты.
Когда-то с торгов купил он это имение и клял владельца, когда, приехав, не нашел никакой мебели. Хотел купить новую, да так и не собрался.
Ой, как болит там в печени... И зачем купил он тогда это имение?.. Давали отсталого, зачем не взял?
Так и заснул он, вздыхая и охая: старый, тяжелый, рыхлый.
Спит и снится ему нехороший сон: кто-то ломится к нему в двери, чтоб обокрасть его. Проснулся от страха старый еврей и не спит уже, а слышит: стучат к нему в дверь.
– Кто там?
– Отворите: полиция, урядник.
– Что такое? Зачем урядник?
Дверь отворена: толпа людей, урядник.
– Позвольте ваше разрешение на приезд?
– Что такое? Какое разрешение? Я хозяин здесь и имею право...
– Одевайтесь.
– Что такое одеваться? Зачем одеваться?
– Чтобы ехать назад: лошади
поданы.
– Что?! Вон! Не поеду!..
– Тогда этапным порядком отвезут, – вот понятые.
– Какие понятые? Я больной!.. Как вы смеете?!. Я губернатору буду жаловаться, я буду телеграфировать министру... Да что вы себе думаете?..
– Насильно оденем – хуже будет...
– Что ж это?!. Ну на, возьми...
Старый босой еврей пошел к кровати тяжелой разбитой походкой, вытащил из-под подушки большой грязный кошелек, достал рублевку и протянул ее уряднику.
– Будьте свидетелями – подкупает, – обратился урядник к понятым.
– Что ж это? – растерянно оглянулся кругом старый еврей. Он заговорил упавшим голосом: – Я больной, я старый... Г-споди, за что же?
Он присел на стул, толпа понятых и сам урядник молча потупились:
– Что мы можем? Закон...
В дверях показался в это время рыжий плутоватый приказчик.
Вид этого приказчика сразу вызвал бешеный гнев.
– А, это ты, ты!.. Тебе это надо!.. Моих денег не берут: у тебя больше, чтоб подкупать...
И брань, проклятия сыпались на вошедшего.
– Одевайте его! – скомандовал потерявший терпение урядник.
Старого еврея одели и на руках снесли в плетушку.
Шел дождь, завывал ветер, колыхалось пламя фонарей, ветер рвал старую седую бороду, рвал и уносил последние слова уезжавшего старого еврея:
– Хуже последней собаки!.. И той можно издохнуть в своей берлоге...
Но уже больше ничего не было слышно.
Литературно-художественный сборник “Помощь”,
Петербург, 1901 год