[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2002 ТИШРЕЙ 5763 — 9 (125)

ИЗВИНИТЕ, ВЫ СЛУЧАЙНО НЕ ЕВРЕИ?

Бенедикт Сарнов

В марте 1953 года умер Сталин. А в июле того же года в журнале «Октябрь» была напечатана первая моя большая статья («Пушкин и Маяковский»). При всей несоизмеримости этих двух событий между ними безусловно была определенная связь. Но тогда я об этом не задумывался.

Получив за эту свою статью довольно солидный, а для меня тогда прямо-таки грандиозный гонорар (что-то около пяти тысяч рублей), вместо того чтобы отдать эти деньги родителям, с которыми (лучше сказать – у которых) мы жили, совершенно ошалев от пьянящего воздуха наступающих перемен и от свалившейся вдруг на нас этой огромной суммы, мы с женой рванули на юг – сперва в Одессу, оттуда на теплоходе в Крым, из Ялты перекочевали в Алупку, где «дикарями» прожили целый месяц, профинтив за этот – не такой уж большой, в сущности, срок – все наши пять тысяч до самого последнего рубля.

От этой нашей эскапады осталось у меня в памяти много острых и сильных впечатлений. Впервые увиденная Одесса, впервые увиденная Ялта, впервые увиденные горы: Крым, Ай-Петри. Залитое солнцем, сверкающее ослепительной синевой море, с которым ни в какое сравнение не шло запомнившееся по моим детским (Бердянск) впечатлениям мутнозеленое Азовское.

Впервые – самостоятельная жизнь. Легкая, пьянящая.

Никита Хрущев, Лаврентий Берия и Георгий Маленков у гроба Сталина. Мог ли кто-нибудь тогда предположить, что через четыре месяца один из них получит от своих друзей и соратников пулю в затылок!

Каждый день, когда время близилось к обеду, разморенные жарой, мы тащились с пляжа наверх, в гору, в облюбованный нами – впрочем, кажется, единственный на всю тогдашнюю Алупку – ресторанчик. Свободных мест там всегда было вдоволь, и еда была довольно приличная. Вот только с напитками было худо: ни лимонада, ни минеральной воды не было и в помине. Зато был – сидр.

С наслаждением цедили мы – по глоточку – этот божественный (так нам тогда казалось) ледяной, искрящийся напиток.

Иногда хорошо уже знавшая нас официантка, подходя к нашему столику, грустно сообщала:

– А сидора нету.

Тогда, не задумываясь, надолго ли хватит остававшихся у нас денег (мы давно уже решили, что на сколько хватит, столько и проживем), мы вместо сидра заказывали бутылку шампанского.

Шампанское было такое же ледяное, искрящееся золотом, как сидр. Какая-то разница между этими двумя напитками, вероятно, была, но по-настоящему существенной для нас тогда была только разница в их цене. А по вкусу (так во всяком случае нам тогда казалось) наш любимый сидр, который официантка называла «сидором», ничуть не уступал шампанскому.

Но не менее яркими и острыми стали для меня там впечатления и совсем другого рода.

У хозяев хибары, в которой мы жили, был радиоприемник, и они каждый вечер слушали «вражеские голоса». Стены между нашими комнатами были тонкие, и мы отчетливо слышали каждое слово.

Нам это было в новинку: в Москве заглушка работала во всю Ивановскую, и никаких западных радиоголосов мы слушать не могли.

И вот однажды за стеной чужой, как-то уж слишком отчетливо, слишком правильно говорящий по-русски голос произнес:

– Итак, первый этап борьбы за власть в Советском Союзе закончился: Лаврентий Берия получил пулю в затылок.

Фраза эта меня поразила.

По смыслу она совпадала с моими собственными представлениями об этой тогдашней политической сенсации. Официальные комментарии («разоблаченный агент, наймит британского империализма») вызывали у меня и всех моих друзей глумливые шуточки.

О том, как восприняли мы – я и все мои друзья – это сенсационное разоблачение, пожалуй, лучше всего скажет такая история, героем которой был мой дружок Глеб Селянин.

***

Глеб и еще трое его приятелей – как и он, актеров, – отправились в какую-то поездку. То ли в отпуск, то ли на гастроли – не помню. Да это в данном случае и неважно.

Дорога им предстояла дальняя, и подготовились они к ней хорошо. Захватили водочки. Ну и, соответственно, хорошей закуски. И как только обосновались в своем купе, так сразу же и приступили к делу. И выпивали и закусывали аж до самого вечера.

К вечеру их уже слегка развезло, и они решили, что пора на боковую. Улеглись – каждый на свою полку – и погрузились в сладкий сон.

Глеб проснулся на рассвете. За окном стояла какая-то муть. Такая же муть была и у него в голове. Друзья-собутыльники крепко спали. Поезд стоял.

Надеясь, что на воздухе ему станет лучше, Глеб быстро оделся и вышел на платформу. Там не было ни души. Только из черной тарелки радиорепродуктора доносился какой-то особенно торжественный голос диктора. Глеб подошел поближе, прислушался. Голос сообщил ему, что разоблачен и арестован как враг народа и английский шпион Лаврентий Берия – по официальной табели о рангах третий, а по существу второй (если не первый) человек в государстве.

Все похмелье у Глеба сразу выветрилось. Вернувшись обратно в купе, он хотел было поделиться ошеломительной новостью с друзьями, но те спали как убитые. Спите, спите, голубчики, – злорадно подумал Глеб: в голове у него уже созрела одна идея.

Запрыгнув на свою верхнюю полку, он некоторое время еще ухмылялся каким-то своим тайным мыслям, а потом заснул. Проснулись они все одновременно – примерно часов в одиннадцать. Ну и с похмелья, как водится, решили слегка поправиться. Достали специально припасенную на этот случай бутылку, оставшуюся закуску. Разлили. Чокнулись. Выпили.

И тут Глеб начал осторожно реализовывать свою идею.

– Ребята, – сказал он. – Я давно уже хотел с вами поделиться. Мы ведь люди свои... Только вам откроюсь... Поклянитесь, что никому не скажете!

Друзья поклялись.

– Вот что хотите со мной делайте, – сказал Глеб, – чувствую я, что Берия – не наш человек.

Друзья обомлели.

– Да ладно, – сказал тот из них, к которому раньше, чем к другим, вернулся дар речи. – Оставь ты это... Зачем это тебе?

– Ребята, – сказал Глеб. – Я верю своей интуиции. Я просто не сомневаюсь. Да вы только вглядитесь в его лицо... в это гаденькое пенсне... Вот чувствую я, что он английский шпион!

Друзья долго и безуспешно уговаривали Глеба прекратить этот разговор. А потом как-то вдруг замолчали, замкнулись, ушли в себя. Явно решили, что оказались в одной компании с провокатором.

Один из них, мрачно буркнув, что ему надо в туалет, встал и вышел. Но очень быстро вернулся. И уже совсем в другом настроении.

– Ах ты, сука! – радостно хлопнул он Глеба по шее. И сообщил недоумевающим друзьям ошеломляющую новость, которая тем временем уже облетела весь поезд.

Друзья радостно загоготали: у них прямо камень с души свалился. Ну и конечно, они решили, что по этому случаю им необходимо еще поправиться. И тут же осуществили это, поскольку у них «с собой было».

Не знаю, сумел ли бы, окажись я тогда на месте Глеба, отколоть такой номер. Но устроенным им розыгрышем искренне восхищался и, слушая этот его рассказ, хохотал до колик. (Глеб ведь не просто рассказывал, а показывал все это в лицах: актер как-никак.)

Я, правда, в отличие от Глеба, к падению Берии отнесся не только с юмором, но и с немалой долей серьезности. Потешался я вместе с ним над дурацким обвинением в шпионаже, лучше которого наши власти, как всегда, не смогли ничего придумать. Само же событие представлялось мне и важным, и значительным.

Но к такому прямому и циничному объяснению случившегося, какое выдал случайно услышанный мною «вражеский голос», я был не готов.

Мне представлялось, что там, наверху идет все-таки какая-то идейная, политическая борьба. Силы, условно говоря, прогрессивные, стремящиеся, чтобы страна пошла по какому-то новому пути, борются с теми, кто хочет, чтобы все шло как раньше, при Сталине.

Падение Берии я воспринял как победу тех самых прогрессивных сил. Берия – я не сомневался в этом! – был опасен: его необходимо было обезвредить.

А тут мне говорят, что ничего подобного: просто у них там, под ковром, идет самая что ни на есть вульгарная, шкурная борьба за власть. Берия свою партию проиграл. Выиграли другие. А могло случиться и по-другому. Но не все ли равно? Как сказано у Гейне, и раввин и капуцин одинаково воняют...

Тут было над чем подумать.

– Вы только вглядитесь в его лицо! - сказал Глеб. – В это гаденькое пенсне!.. Вот что хотите со мной делайте, а чувствую я, что он английский шпион!

***

Наутро эту версию мы уже живо обсуждали чуть ли не со всеми нашими пляжными знакомыми. Это, кстати говоря, тоже была совершенно немыслимая несколькими месяцами раньше особенность нашей новой – послесталинской – жизни.

Мы стали довольно быстро «оттаивать». И ярче всего этот процесс оттаивания проявился в том, что мы довольно легко обсуждали все эти дела с совершенно, в сущности, нам незнакомыми, впервые здесь встреченными людьми.

Одним из них был прибалт – то ли из Риги, то ли из Таллина – имени его я не помню, но отчетливо помню все тогдашние наши разговоры, а главное, поразивший меня его, как сказали бы мы теперь, имидж. В тогдашнем моем восприятии это был имидж западного человека.

По всем человеческим своим данным он был, надо сказать, вполне зауряден. Но при этом очень от нас отличался. Он был человеком совершенно другой, не нашей цивилизации. Пожалуй, это был первый западный человек, которого я встретил.

Мы с женой – и не только мы, но и все прочие тамошние наши знакомцы – интересовались только морем и пляжем. А его интересовало все. Он жадно расспрашивал всех вокруг, что означает слово «Алупка», почему гора называется Ай-Петри, почему дворец зовется Воронцовским и кто такой граф Воронцов. Повсюду совал свой нос и поминутно щелкал своим маленьким дешевеньким фотоаппаратом. Этот фотоаппарат – непременная принадлежность туриста – в моих глазах еще больше укреплял его «имидж» западного человека.

Но главная черта его «западности» сказалась – для меня – в том, что будучи, как я уже отметил, во всем остальном человеком довольно заурядным и даже скучным, политически он был очень продвинут.

Как раз в то время появилась брошюра, изданная к 50-летию первого съезда РСДРП. Это были тезисы ЦК. Весьма важный, как мне тогда представлялось (да так оно на самом деле и было), политический документ.

Всем другим нашим пляжным знакомым, с которыми на другие темы разговаривать нам было гораздо интереснее, чем с нашим прибалтом, эти тезисы были – до лампочки. А прибалт вцепился в эту брошюру с той же страстью, с какой вцепился в нее я. Изучил ее от корки до корки. И пришел к тем же выводам, что и я. Быстро подсчитал, сколько раз там упоминается Ленин (он упоминался там не менее шестидесяти раз), а сколько – Сталин (тот был вскользь помянут раза два или три, не больше). И цифровой этот баланс привел его (как и меня) в неописуемый восторг. Тут окончательно выяснилось, что мы с ним – одной крови. С этого момента мы стали неразлучны, что, надо сказать, сильно озадачило других наших новых знакомых.

Но о них – речь впереди. А сперва я хочу объяснить, почему этот острый интерес к политике и эта политическая продвинутость нашего прибалта казалась мне не индивидуальной, личной его особенностью, а еще одним – и может быть, даже главным – признаком его принадлежности к иной, западной цивилизации.

До встречи с ним все, так сказать, рядовые обыватели, с которыми доводилось мне сталкиваться (люди нашего круга тут были не в счет), к политике были глубоко равнодушны.

Помню, как раз в то самое время, незадолго до нашего отъезда на юг, моя жена побывала в гостях у одной своей близкой подруги. (Они вместе кончали Литфак.) Застольные разговоры в той семье велись на какие-то совершенно неинтересные ей бытовые темы, и в какой-то момент она вдруг нарушила эту гармонию, спросив:

– А что у вас говорят про Берию?

У нас за столом только об этом и говорили.

Но подруге моей жены Ольге, ее мужу, родителям и двоюродным сестрам, да и вообще всем, сидящим за тем столом, этот вопрос показался таким же диким, как если бы она вдруг спросила, что они думают о жизни на Марсе. Они на эти темы вообще не разговаривали. И не потому, что опасались вести такие разговоры (это было бы как раз понятно), а просто потому, что все это было им до фени. Выслушав этот рассказ моей жены, я подумал, что мы с ее подругой Олей и этими ее родственниками – разной крови.

А тут передо мной был человек примерно той же среды, того же социального круга, что Ольга и ее родичи. Самый что ни на есть обыкновенный обыватель. Казалось бы, ну что ему Гекуба! Какое ему дело до того, сколько раз в тех тезисах ЦК КПСС поминается Ленин, а сколько – Сталин? А вот – на тебе!

Дело тут, конечно, было не в том, что этот наш прибалт был человек западный. Основная масса людей Запада – это я и тогда уже понимал – тоже, наверно, глубоко равнодушна к политике. А политическая озабоченность и политическая продвинутость нашего прибалта скорее всего объяснялась как раз тем, что он был прибалт, то есть житель одной из трех республик, насильственно присоединенных к Советскому Союзу, попросту говоря, оккупированных. Отсюда и неприязнь его к Сталину, и весь тот комплекс его политических настроений, благодаря которому я сразу угадал в нем родную душу.

Итак, мы стали неразлучны. Ходили всюду втроем. Разговаривали. А однажды произошел такой забавный случай. Засиделись мы как-то на пляже допоздна. И ночная тьма упала на нас с той внезапностью, с какой это бывает только на юге.

Григорий Поженян: «Ну что, Зяма, как она, жизнь? – спрашиваю я. А он в ответ: Свои тыщу пятьсот!»

Усталые, находившиеся за день и наплававшиеся до одурения, мы сидели втроем на пляже, на каком-то бревне. Одни. Вокруг – ни души. И – тьма египетская.

И вдруг невдалеке возник красный огонек. Он приближался к нам. Приблизился почти вплотную. Подошедшего к нам человека мы не видели совершенно. Видели только красный огонек его сигареты. Он нас, естественно, и вовсе не мог разглядеть – ни сколько нас, ни кто мы. И тем поразительнее прозвучал обращенный к нам его вопрос.

– Я, конечно, очень извиняюсь, – сказал он. – Вы случайно не евреи?

– Евреи, – хором отозвались мы.

Будь это днем и не будь мы такими усталыми и отупевшими в конце этого утомительного дня, мы, наверно, сперва выразили бы удивление по поводу такого странного вопроса. Может быть, даже возмутились бы, спросили: а ты кто такой? А тебе, мол, какое дело?

Но, в общем, вышло так, как вышло. И человек с сигаретой уселся рядом с нами, прямо на остывающий песок, и стал горько жаловаться нам на свою еврейскую долю. Оказалось, что он – кровельщик. И оказалось (это было для меня удивительнее всего!), что ему, кровельщику, тоже несладко быть евреем. Евреев-кровельщиков я до этого не встречал. На моем – тогда еще не таком уж долгом – жизненном пути попадались совсем другие евреи. Врачи, учителя, музыканты, бухгалтеры, адвокаты, фармацевты. Знал я, конечно, что немало евреев занято в торговой сети. Встречал евреев парикмахеров и часовщиков.

Знал я, что изредка еще попадаются и евреи-пролетарии. Об одном таком рассказывал мне мой друг Гриша Поженян. В коммуналке, где он жил (снимал комнату, собственного жилья у него тогда не было), был у него сосед – Зяма. Здоровый молодой еврей, работавший токарем то ли на ЗИЛе, то ли на другом каком-то большом московском заводе.

И вот, рассказывал Гришка, выхожу я рано утром умываться. А Зяма этот уже склонился над раковиной и кидает себе в лицо горсти ледяной воды. Я спрашиваю:

– Ну как, Зяма? Как она, жизнь?

А он отвечает:

– Свои тыщу пятьсот.

Было все это в ранние наши литинститутские годы.

Скуки в нашей жизни, как вы знаете, и тогда уже не было. Нас трясло. Громили Зощенко и Ахматову. Разогнали и посадили Еврейский антифашистский комитет. Началась кампания по борьбе с безродными космополитами.

И вот в разгар этой кампании, изгнанный из института и исключенный из комсомола Поженян выходит рано утром умываться. А там – Зяма. И Гришка по обыкновению спрашивает его:

– Ну как, Зяма? Как живешь?

И Зяма так же невозмутимо отвечает:

– Свои тыщу пятьсот.

И когда грянуло дело врачей-убийц, и прокатилась по всей стране среди врачей-евреев волна самоубийств, и пошли слухи об уже построенных в Биробиджане бараках, и к моей жене на ее работе в радиокомитете кинулась со слезами на грудь сослуживица, спрашивая, что она будет делать, когда ее мужа-еврея станут высылать, этот Поженянов сосед Зяма в своей коммунальной кухне, растирая полотенцем красное от ледяной воды лицо, на неизменный Гришкин вопрос, как, мол, она, жизнь, отвечал так же спокойно и невозмутимо:

– Свои тыщу пятьсот.

Мораль сей Поженяновой притчи была проста: это нам, интеллигентам, страшны все зигзаги и повороты государственной политики, а еврей-работяга – вроде вот этого Зямы – плевал на них с высокого дерева. Его это не касается и ни при какой погоде не коснется: что бы ни происходило в высоких сферах высокой политики, он всегда будет зарабатывать эти «свои тыщу пятьсот».

Бесхитростный рассказ алупкинского еврея-кровельщика опрокидывал этот красивый миф.

Сейчас я пытаюсь вспомнить: был ли наш тогдашний курортный знакомец-прибалт евреем или же утвердительно ответил на вопрос еврея-кровельщика («вы случайно не евреи?») просто так, по инерции, как сделала это моя «арийская» жена. Вполне определенного ответа на этот вопрос я дать не могу. Теперь, задним числом, склонен думать, что скорее всего был он все-таки еврей. Но тогда – убей меня Б-г! – это меня ну совершенно не интересовало. И к беседе с евреем-кровельщиком я отнесся скорее юмористически. Это сейчас – тоже задним числом – я переосмыслил ее как некий важный поворот в развитии моего национального самосознания. Тогда этого не было.

Но разговоры на еврейскую тему были. И проклятый «еврейский вопрос» в этих разговорах возникал постоянно.

***

К одному такому разговору мы с женой тоже отнеслись юмористически. Завела его с моей женой (я при этом не присутствовал, жена – со смехом – мне о нем потом рассказала) одна наша пляжная знакомая, имени которой я, конечно, тоже уже не помню. Назовем ее, скажем, Розалия Самойловна.

Эта «Розалия Самойловна» была существенно старше нас и относилась к нам по-матерински. И вот однажды, беседуя с моей женой, она вскользь кинула:

– Как, должно быть, счастливы были родители вашего мужа, когда узнали, что он собирается жениться именно на вас!

Поскольку мои родители особенной радости по этому поводу не проявляли, а дело обстояло (так во всяком случае представлялось моей жене) совсем наоборот, она в ответ расхохоталась. А отсмеявшись, спросила:

– Почему вы так думаете?

– Ну как же! – объяснила «Розалия Самойловна». – Ведь сейчас это так редко бывает, чтобы еврейский мальчик женился на еврейской девочке. Наши мальчики просто обезумели, они все норовят взять в жены русскую...

И вот, этот самый наш новый знакомец Юлий, молодой, образованный и вроде совсем неглупый человек, говорит, что и сейчас не знает, чему верить: впервые сказанному вслух словечку правды – или вот этим гнусным нагромождениям тотальной государственной лжи!

– А вы знаете, – призналась жена, – ведь я не еврейка... Я, правда, и не русская, а украинка...

Но это последнее – чисто анкетное – уточнение для Розалии Самойловны не имело никакого значения. Русская, украинка – это ей было совершенно все равно. Важно было, что – не еврейка.

– О Б-же! – потрясенно воскликнула она. – Я была уверена!.. – и закончила уже совершенно водевильной репликой: – Что же я теперь скажу Кларе Марковне!

Клара Марковна, очевидно, была какая-то другая ее пляжная знакомая, с которой они, надо думать, обсуждали наш счастливый еврейский брак.

Пересказывая этот комический диалог (и там, в Алупке, и позже, уже в Москве), мы с женой смеялись. Но были там у нас и другие, совсем уже не смешные разговоры на еврейскую тему.

***

На том же алупкинском пляже мы познакомились и подружились с очень красивой парой. Они тоже (как и мы) были молодожены. И как и мы, тоже первый раз в жизни были вдвоем в Крыму. Их имена я запомнил хорошо – их трудно было не запомнить, поскольку оба они были Юли: он – Юлий, она – Юлия.

Оба они были ладные, стройные, яркие, красивые. И по поводу их брака у Розалии Самойловны и Клары Марковны уж наверняка не было и не могло быть никаких разочарований: и Юлий и Юлия безусловно были евреи. Я говорю об этом так уверенно не потому, что их внешность не вызывала на этот счет никаких сомнений. Внешность у них как раз была самая что ни на есть интернациональная. Да и, по правде говоря, не умел я (во всяком случае – тогда, потом жизнь научила) по внешности отличать еврея от нееврея (разве только в совсем уже несомненных случаях). В принадлежности обоих Юль к еврейской нации у меня не могло быть никаких сомнений, потому что они сами с нами об этом заговорили чуть ли не с первого дня нашего знакомства. Заговорили, естественно, в связи с делом врачей.

Тут важно еще то, что оба они были не только евреями, но и врачами, а значит, вся эта катавасия с арестом врачей, а потом с их освобождением должна была их затрагивать гораздо острее и болезненнее, чем даже меня. Так оно на самом деле и было. Но с той немаловажной поправкой, что глядели они на эту ситуацию совершенно по-разному.

Юля (она) была в ужасе и отчаянии, прочитав сообщение о врачах-убийцах. Ни на секунду не верила в их виновность. И когда с них сняли это лживое обвинение, была счастлива, как никогда в прежней своей жизни. (Ведь это обвинение сняли и с нее тоже – не только как с «лица еврейской национальности», но и как с врача.)

А Юлий (тоже еврей и тоже врач) говорил:

– А я и сейчас не знаю, когда нам сказали правду: тогда ли, когда объявили о том, что раскрыли их заговор, или теперь, когда объявили, что никакого заговора не было и их посадили зря.

Услышав от него такое, я просто рот разинул от изумления. А Юля (она) печально кивнула:

– Да-да. Можете себе представить? У нас до развода доходило.

Тут надо сказать, что этот Юлий был вовсе не глуп. А уж ортодоксом, тупо верящим во все, что сообщали нам советские газеты, он тем более не был. Скорее наоборот: эта странная его позиция была рождена как раз трезвой его уверенностью в том, что ИМ ВЕРИТЬ НЕЛЬЗЯ. Что бы они там ни писали в своих газетах, о чем бы ни вещали по своему радио, ИМ ВЕРИТЬ НЕЛЬЗЯ. Нельзя верить, когда они говорят, что светочи отечественной медицины – «убийцы в белых халатах». И нельзя верить, когда они говорят, что все эти обвинения были ложью. Потому что ИХ совершенно не интересует правда-истина. Они всегда говорят, говорили и будут говорить ТО, ЧТО ИМ ПОЛИТИЧЕСКИ ВЫГОДНО.

Нельзя не признать, что в этой позиции была не только своя логика, но и известная доля правды. Конечно же, новые наши правители объявили, что врачи-убийцы на самом деле никакие не убийцы, совсем не потому, что их обуревала жажда справедливости. Сталин довел давление пара в котле до критической точки, и какую-то часть этого пара необходимо было выпустить немедленно. Это я тоже понимал.

Мало того! В какой-то момент я – каким-то краешком души – готов был даже допустить, что некоторые из врачей, обвинявшихся в заговоре, и впрямь не без греха. Когда мой дружок Леня Рапутов (тот самый, который чуть было не втянул меня в «группу еврейской молодежи») доказывал мне, что это – чистый бред, полная ерунда, потому что у врачей существует КЛЯТВА ГИППОКРАТА (он дружил тогда с дочерью одного из «убийц» – профессора М.Б. Когана – и не сомневался, что тот – чистейший и благороднейший человек), я с ним вроде как соглашался.

И в то же время поручиться за всех арестованных врачей я бы не мог. А уж в КЛЯТВУ ГИППОКРАТА, о которой постоянно твердил мне Ленька Рапутов, и вовсе не верил. Не верил не потому, что был таким уж циником. Просто я не раз слышал от отца историю про Фрунзе, которому по приказу Сталина сделали совершенно ненужную ему операцию и «зарезали» его, как грубо выразился мой папахен, на операционном столе.

Не верил я и в естественную смерть Горького, не сомневаясь при этом, что отправить на тот свет Буревестника дали команду врачам не мифические враги народа, а сам Хозяин (через Ягоду, конечно).

Нынешних же врачей обвиняли в том, что они убили (довели до смерти) Жданова и Щербакова. А эти два персонажа не вызывали у меня и тени сочувствия, и я имел все основания полагать, что у лечивших их врачей – тоже.

Все эти мои тогдашние мысли были, конечно, чудовищны. Но что поделаешь, так было! Я, конечно, не сомневался, что все это так называемое «дело врачей» – не что иное, как чудовищная провокация. (А мой отец – так тот прямо сравнивал его с делом Бейлиса, а Лидию Тимашук, якобы раскрывшую заговор своих коллег и получившую за это орден Ленина, именовал не иначе как Верой Чеберячкой.) Насчет того, что все это – провокация, никаких сомнений у меня не было. Но нет-нет, да и мелькала где-то на дне сознания пошлая мысль, что дыма, мол, без огня не бывает. Что-то, наверное, все-таки было.

Вот ведь даже про Виноградова, который был выше всяких подозрений, и то говорили, что в компании убийц он оказался не без причины. Причина, как рассказывали, была такая. Виноградов был лечащим врачом Сталина. И незадолго до своего ареста, осмотрев в очередной раз этого своего пациента, написал заключение, что состояние здоровья товарища Сталина настоятельно требует длительного его неучастия в государственных делах.

Сталин, когда ему об этом доложили, пришел в ярость. Он, естественно, решил, что за спиной профессора стоят его (Сталина) соратники, задумавшие таким способом отстранить его от власти. Вот почему, оказывается, против фамилии Виноградова (единственного из всех арестованных врачей) вождь собственноручно начертал: «В кандалы!».

Провокация – провокацией, но в каждом отдельном случае что-то, наверное, все-таки было. Не бывает дыма без огня. Не бывает.

***

Была и еще одна причина, мешавшая мне отбросить как совершенно бредовую мысль Юлия насчет того, что ОБА сообщения о врачах убийцах – и первое, обвиняющее их, и второе, снимающее с них все обвинения, – были лживыми.

Тут была некоторая тонкость, заметить которую мог только человек, у которого сознание своей принадлежности к гонимой нации было к тому времени уже достаточно обострено.

Для наглядности приведу здесь оба сообщения. Сделать это стоит, помимо всего прочего, еще и потому, что оба они, сколько мне известно, так и остались похороненными на пожелтевших страницах тогдашних газет. А у меня каким-то чудом (я никогда не «заводил архива») сохранились.

Итак, – вот первое сообщение. (Привожу лишь главную, содержательную его часть, опуская заклинания и проклятия, которыми эта содержательная часть сопровождалась.)

АРЕСТ ГРУППЫ

ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ

Некоторое время тому назад органами госбезопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались проф.

Вовси М.С., врач-терапевт; проф.

Виноградов В.Н., врач-терапевт; проф. Коган М.Б., врач-терапевт; проф.

Коган Б.Б., врач-терапевт; проф.

Егоров П.И., врач-терапевт; проф. Фельдман А.И., врач-оториноларинголог; проф. Этингер Я.Г., врач-терапевт; проф. Гринштейн А.М., врач-невропатолог; Майоров Г.И., врач-терапевт...

... Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, – состояли в наемных агентах у иностранной разведки. Большинство участников террористической группы (Вовси, Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и др.) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах. На самом деле эта организация проводит под руководством американской разведки широкую шпионскую террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе в Советском Союзе.

Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву «об истреблении руководящих кадров СССР» из США от организации «Джойнт» через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса. Другие участники террористической группы (Виноградов, Коган М.Б., Егоров) оказались давними агентами английской разведки.

Следствие будет закончено в ближайшее время.

(ТАСС)

Второе сообщение (4 апреля) было гораздо короче. В нем уже не было ни «извергов человеческого рода», ни каких-либо патетических, эмоциональных восклицаний иного, противоположного толка. Оно было выдержано в совершенно другом, спокойно-деловом тоне. И не только по тону, но и по самой сути своей было целиком содержательно. Поэтому я привожу его тут полностью, без всяких сокращений.

СООБЩЕНИЕ

Министерства внутренних дел СССР

Министерство внутренних дел СССР провело тщательную проверку всех материалов предварительного следствия и других данных по делу группы врачей, обвинявшихся во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении активных деятелей советского государства.

В результате проверки установлено, что привлеченные по этому делу профессор Вовси М.С., профессор Виноградов В.Н., профессор Коган М.Б., профессор Коган Б.Б., профессор Егоров П.И., профессор Фельдман А.И., профессор Этингер Я.Г., профессор Василенко В.Х., профессор Гринштейн А.М., профессор Зеленин В.Ф., профессор Преображенский Б.С., профессор Попова Н.А., профессор Закусов В.В., профессор Шерешевский Н.А., врач Майоров Г.И. были арестованы бывшим Министерством государственной безопасности СССР неправильно, без каких-либо законных оснований.

Проверка показала, что обвинения, выдвинутые против перечисленных лиц, являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельными. Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего Министерства государственной безопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия.

На основании заключения следственной комиссии, специально выделенной министерством внутренних дел СССР для проверки этого дела, арестованные Вовси М.С., Виноградов В.Н., Коган Б.Б., Егоров П.И., Фельдман А.И., Василенко В.Х., Гринштейн А.М., Зеленин В.Ф., Преображенский Б.С., Попова Н.А., Закусов В.В., Шерешевский Н.А., Майоров Г.И. и другие привлеченные по этому делу полностью реабилитированы в предъявленных им обвинениях во вредительской, террористической и шпионской деятельности и, в соответствии со ст. 4 п. 5 Уголовно-Процессуального Кодекса РСФСР, из-под стражи освобождены.

Виновные в неправильном ведении следствия арестованы и привлечены к уголовной ответственности.

***

Вот что сразу бросилось мне в глаза, когда я прочел это – второе – сообщение и мысленно сопоставил его с первым: в нем совершенно отсутствовала еврейская тема. Ни слова – про «международную еврейскую буржуазно-националистическую» организацию «Джойнт». Ни слова про связанного с этой террористической организацией врача Шимелиовича и «известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса».

Мало того! В первом сообщении список обвиняемых почти сплошь состоял из еврейских фамилий. Упоминавшиеся там профессора Виноградов и Егоров, да врач Майоров, как говорится, погоды не делали. Создавалось отчетливое впечатление, что они были включены в этот еврейский проскрипционный список исключительно для маскировки. (Вот так же за несколько лет до того, в 49-м, в такой же сплошь еврейский список критиков-антипатриотов, как кур в ощип, попал русский Леонид Малюгин.)

Во втором сообщении картина была уже совершенно другая.

Из перечня обвиняемых, как я уже сказал, исчезли «еврейские националисты» Шимелиович и Михоэлс, но зато в нем – «откуда ни возьмись» – вдруг появились ранее в нем не упоминавшиеся профессора Василенко, Зеленин, Преображенский, Попова, Закусов. В сочетании с фигурировавшими и в первом сообщении Виноградовым, Егоровым и Майоровым это давало уже довольно внушительный список русских фамилий, количественно даже превосходящий перечень еврейских.

Внимательно изучая это – второе – сообщение (я не мог от него оторваться, чуть ли не разглядывал на свет), я несколько раз – не ошибиться бы – пересчитал все еврейские, а потом все русские фамилии, чтобы вывести правильный баланс.

И тут мне вспомнилось, как – еще во время войны – каждый год, когда в газетах появлялся очередной список новых лауреатов Сталинских премий, мой отец занимался именно вот такими подсчетами. Еврейских фамилий в этих списках всегда было много. Но от года к году все меньше и меньше, что давало отцу некоторые основания сделать вывод, что для евреев установлен некий фильтр, а стало быть, слухи о набирающем силу государственном антисемитизме не так уж безосновательны.

Я над этими отцовскими подсчетами всегда посмеивался. И вот – они меня достали! Довели до того, что и я – с таким же рвением, как, бывало, отец, – углубился в точно такие же подсчеты. Не с тем, правда, чтобы убедиться в существовании государственного антисемитизма (на этот счет какие уж теперь могли быть сомнения!), а лишь с одной единственной целью: поймать их на жульничестве.

Ведь знали же, суки, что среди арестованных врачей евреи вовсе не составляли большинства. Но – нарочно подтасовывали факты, чтобы создать видимость именно еврейского заговора.

***

Это я все к тому, что Юлий, точка зрения которого тогда так меня поразила, в каком-то смысле был прав: второе сообщение, открывшее нам правду, тоже было фальшивым, жульническим.

Не мешает тут еще подчеркнуть, что, в отличие от первого, это было не «Сообщение ТАСС», а – «Сообщение Министерства внутренних дел СССР». А министром этого – только что созданного посредством слияния бывшего МВД с бывшим МГБ нового государственного монстра был не кто иной, как Лаврентий Павлович Берия, ко времени тех наших бесед уже разоблаченный как агент и наймит вражеской разведки.

У Юлия вполне могло возникнуть предположение, что в свете этих новых событий «дело врачей» может получить совсем иное – то ли прежнее, то ли еще какое-нибудь, новое, совсем неожиданное истолкование. Что говорить! Основания не верить нашим властям, что бы они там в очередной раз ни заявляли, у него были. И немалые.

Но разве в этом было дело?!

Скупое, деловитое «Сообщение Министерства внутренних дел СССР» было – как ослепительная вспышка молнии в беспроглядной тьме сталинской «полярной преисподней». Это был не какой-нибудь там жалкий «луч света в темном царстве». У всех у нас было такое чувство, словно долгая, десятилетиями длившаяся полярная ночь вдруг кончилась и наконец-то забрезжило утро... Нет, все эти жалкие сравнения бессильны. Они не могут передать и слабого эха того «термоядерного взрыва», который произвело в душах людей это сообщение.

Признавая свое словесное бессилие, попытаюсь передать это другим способом – кратким изложением правдивой истории, услышанной мною от моего покойного друга Иосифа Шкловского.

***

Иосиф прославился своим сенсационным предположением, что спутники Марса – Фобос и Деймос – искусственные. Эта гипотеза сделала его знаменитым. Но как только американцам удалось сфотографировать Фобос и Деймос с близкого расстояния, версия об их искусственном происхождении рухнула. Научный авторитет Шкловского эта история не поколебала, поскольку в узких ученых кругах его ценили совсем не за это. Ценили, между прочим, весьма высоко.

Однажды Иосиф притащил и показал мне том какой-то американской энциклопедии, в которой его имя и маленький портрет красовались в ряду шести самых выдающихся астрофизиков ХХ века. Этой чести, как он мне объяснил, он удостоился из-за Крабовидной туманности. Раньше – до его открытия – считалось, что излучение далеких звезд может быть только тепловым. Но излучение Крабовидной туманности в эти параметры не укладывалось. Оно было каким-то аномальным. И никто не мог объяснить почему. (Прошу прощения, если что-то перевираю: на смысле истории, которую я собираюсь рассказать, это не отразится.)

И вот однажды, а именно 4 апреля 1953 года, молодой Иосиф Шкловский вышел из дома, чтобы отправиться в свой родной университет, где он работал на птичьих правах: вот-вот его должны были уволить, поскольку соплеменнику «убийц в белых халатах» в советском учреждении, а тем более таком престижном, как Московский государственный университет, было не место.

Выйдя из дома и дожидаясь трамвая, Иосиф подошел к газетному стенду, на котором был вывешен только что вышедший свежий номер газеты «Правда». Подошел он к этому стенду, заглянул в газетный лист и прочел, что вышла ошибочка: врачи-убийцы – не убийцы. Кровь кинулась Иосифу в голову. И, видимо, от этого притока свежей крови к сосудам головного мозга его вдруг осенило. А что, подумал он, если природа излучения Крабовидной туманности вообще – иная? Может, это вовсе и не тепловое, а, например, радиоизлучение?

Подошел трамвай. Как водится, он был битком набит москвичами, торопящимися на работу. До врачей-убийц, а тем более до Крабовидной туманности им не было никакого дела. Иосиф вскочил на подножку, попытался протиснуться в вагон. Но это ему не удалось. И вот, стоя на раскачивающейся трамвайной площадке, стиснутый со всех сторон едва проснувшимися согражданами, он просчитал – математически – вероятность своей гипотезы. И все сошлось. Никаких сомнений: это было радиоизлучение.

Одно из шести самых крупных открытий в астрофизике ХХ века было сделано.

***

Тот душевный взрыв, который у Иосифа разрядился самым крупным в его жизни научным открытием, у тещиной соседки Симы, о реакции которой я вам уже рассказывал, вылился в разбудивший нас с женой истошный вопль:

– Биля! Биля! Врачи-убийцы – не убийцы!

Казалось бы, алупкинский наш знакомец Юлий должен был чувствовать это вдвойне. С него ведь это клеймо убийцы было снято не только как с еврея, но и как с врача.

И вот – поди ты! Как уже было сказано, его неверие в добрые намерения наших новых властителей я разделял. В то, что они раньше и сами не знали, что «дело врачей» – чудовищная провокация и только вот сейчас наконец-то в этом разобрались, ни на грош не верил.

И тем не менее реакция Юлия на «революцию четвертого апреля», как мы меж собой это называли, показалась мне каким-то чудовищным извращением. И дело тут было даже не в том, что он был врачом и евреем.

Черным по белому в главной советской газете было напечатано:

«Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего Министерства государственной безопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия».

И.С. Шкловский рассказывает о том, как было совершено одно из важнейших открытий в астрофизике ХХ века.

Вот что поразило меня в том сообщении больше всего. Ведь это значило – могло значить – только одно: ИХ ПЫТАЛИ. Признания были выбиты из несчастных арестованных врачей какими-то чудовищными, страшными пытками – там, «в подвалах Лубянки». Предположения такого рода, конечно, возникали и раньше. Но высказывать их вслух – даже шепотом – не смели и самые отчаянные смельчаки. И вдруг это сказано – открыто, громко, на весь мир. Напечатано в главной газете страны. Это было невероятно!

Впервые за всю историю своего существования наше уникальное Государство САМО – пусть на один только короткий миг – обнажило перед всем миром свою средневековую злодейскую сущность. Нет, мы не зря называли в своих тогдашних разговорах день появления этого сообщения РЕВОЛЮЦИЕЙ ЧЕТВЕРТОГО АПРЕЛЯ. Это и в самом деле была революция. Первая в жизни моего поколения. (Второй такой революцией был доклад Хрущева на ХХ съезде.)

И вот – молодой, образованный и совсем неглупый человек, этот самый наш новый знакомец Юлий говорит, что и сейчас не знает, чему верить – тем, старым нагромождениям тотальной государственной лжи или вот этому впервые сказанному вслух словечку правды.

Будь я поумнее, надо было бы, конечно, сразу прекратить все разговоры с ним на эту тему. Но я снова и снова возвращался «на круги своя», не уставая дивиться его тупости. Этот бесконечный наш спор не прекращался. И день ото дня Юлий, который сперва показался нам вполне симпатичным и милым парнем, становился мне все более неприятен.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru