[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2002 ТИШРЕЙ 5763 — 9 (125)
КАК Я БЫЛ ИНОСТРАНЦЕМ
Анатолий Рубинов
Нет ничего проще, чем поговорить с человеком, который не понимает по-русски. Во время войны моя мама дружила с узбечкой из кишлака, которая знала только одно русское слово – «привет». Она приходила в поселок Кува-сай, куда наехали эвакуированные из России люди, чтобы продать урюк и, освободившись от тяжести, всегда заходила побеседовать к маме. Громко произносила одно понятное обеим слово, а потом жестами и мимикой они принимались выкладывать всю душу – про мужей на фронте, о письмах от них, о том, что подрастают мальчишки-ровесники – узбек и еврей, а война все идет и, вот ужас, придется оторвать их от себя.
Мне тоже очень нравится откровенно беседовать с людьми, языка которых я не понимаю. Например, с африканцами. Как радуешься, когда узнаешь, что им столько же лет, сколько и мне, какая у них профессия, и выясняешь, нравятся ли им блондинки. Труднее всего определить, из какой они страны, потому что одни и те же государства на разных языках иногда называются по-разному.
... Когда я ехал вагоном первого класса из Бухареста к румынскому берегу Черного моря, я не сомневался, что единственный мой спутник в пустом купе – хозяин своей страны: он устраивался по-хозяйски, уверенно, знал, на какой крючок что повесить и где что положить.
Мы оба вели себя с величайшей любезностью – иностранцы-попутчики вообще стараются произвести хорошее впечатление на случайного встречного, и поэтому прекрасно понимали друг друга с первой минуты. Я очень обрадовался, угадав в спутнике человека общительного, и сразу понял, что молчать в дороге мы не будем.
Мой спутник вошел в купе чуть позже меня и, прежде чем пристроить багаж, сказал мне что-то с улыбкой. Возможно, одно слово. Но, может быть, и два. Если одно, то, наверное, «здравствуйте». Если – два, то «добрый день». Может быть, и наоборот. Вот по-немецки, кажется, вообще нет слова «здравствуйте», и в зависимости от времени суток говорят то «доброе утро», то «добрый вечер».
Ради пущей любезности я на всякий случай ответил тремя словами:
– Здравствуйте. Добрый день.
Он сразу разгадал мою готовность дружить! Посмотрел на меня немного внимательнее. Разложив свои вещи и усевшись напротив, он поглядел на меня открытым взглядом человека, который хочет поговорить, но не знает, с чего начать.
Типичная вагонная ситуация! В таких случаях более отважный, выдержав достойную паузу, пересиливает свою деликатность – с чего-то надо же начать – и спрашивает, смущаясь: «Далеко едете»? Другой охотно принимает вторжение в свою личную жизнь и поспешно, чтобы простить чужую бесцеремонность, быстро уравновешивает ее собственной: «А вы»?
Но так поступают люди, которые могут поговорить без помех.
Мой спутник превосходно преодолел языковой барьер. Продолжая смотреть на меня, он вопросительно сказал:
– Констанца?
Молодец! Ну, конечно, Констанца и по-русски, и по-румынски будет одинаково: порт на Черном море Констанца. Обрадовавшись его находчивости, я отрицательно покачал головой и ответил с утвердительной интонацией:
– Эфория!
И он понял меня, потому что и по-русски, и по-румынски слово означает одно и то же: курортный городок на румынском берегу Черного моря, куда я ехал в командировку.
Мы обменялись улыбками, гордые тем, что самостоятельно продвинулись вперед. Не теряя времени, я спросил, развивая успех:
– Эфория?
Может же он после своей Констанцы перебраться на соседний курорт!
На этот раз отрицательно помахал головой мой догадливый собеседник. Он повторил свое же слово, но с утвердительной интонацией:
– Констанца!
Это означало, что он переезжать не намерен.
Нам обоим стало очень весело – мы рассмеялись, радуясь тому, что без переводчика, без всякой посторонней помощи выяснили, в какие места мы направляемся. Если бы по вагону проходил кто-нибудь из пассажиров и взглянул в наше купе поверх занавески на стеклянной перегородке,
то мог бы подумать, что вот сидят двое приятелей и рассказывают озорники что-то очень интересное. Возможно, анекдоты.
Но рассказывать становилось все труднее. Мы смотрели друг на друга, и каждый смущался от того, что не может придумать способ продолжить разговор. Первым не выдержал взгляда я и сделал вид, что очень интересуюсь устройством купе. Это было мое преимущество иностранца. Я имел право разглядывать вагон чужой страны, а мой местный спутник в свои годы уже должен был бы знать его особенности.
Действительно, румынский вагон отличался от тех, в которых до этого времени ездил я на своей родине. Наше купе было отделено от прохода прозрачной стенкой и стеклянной же ползучей дверью. Кажется, так были устроены все вагоны нашего поезда, но первый класс отличался плюшевыми мягкими креслами с подголовниками – можно было спать сидя, если ты умеешь спать на затылке.
Мелькнула постыдная мысль: сейчас я усну! Немедленно. Закрою глаза и буду делать вид, что уснул, что меня сморило...
Но ведь я всегда думал, что нет ничего проще, чем поболтать с человеком, который говорит на другом языке, и не может быть мне оправдания за то, что мне очень просто делать дома, на родине, когда чувствуешь себя хозяином, принимающим гостя. Будь на моем месте мама, которая подружилась с узбечкой из кишлака у нее на родине, она бы просто и быстро – жестами, с улыбкой, немножко сама бы рассказала о себе и неназойливо расспросила случайного спутника, потому что любила людей всех национальностей и каждый раз радовалась, когда убеждалась, что все люди одинаковы, на каком бы языке они ни говорили – каждый интересен по-своему.
Но открыть глаза меня заставила собственная мысль: мой спутник может подумать, что я не хочу с ним дружить! И я стал разглядывать картинку, которая висела в купе над его головой. Там был изображен городской пейзаж.
– Бухарест, – объяснил он мне. Правда, он сказал «Букурешти», но я уже знал, что именно так произносится название румынской столицы. И ради дружбы он стал внимательно разглядывать знакомую ему фотографию. Под ней стояла подпись, кажется, на всех европейских языках, в том числе и по-русски. Но я и без подписи узнал бы этот приметный уголок Бухареста: в самом центре было изображено здание, в котором я прожил два дня. И я похвастался своими знаниями:
– Отель «Норд».
Спутник очень обрадовался, что я вдруг заговорил по-румынски. Где ему знать, что я изъяснялся по-русски! В Москве был когда-то знаменитый «Гранд-отель», и каждый москвич вообще знает, что отель – это гостиница. А в Ленинграде еще не забыли слово «норд» – избавляясь от влияния иностранщины, когда-то изменили название лучшей кондитерской «Норд» – на «Север». И старые курильщики всех городов помнят, как плохие папиросы «Норд» стали «Севером», но только подорожали.
Теперь идея осенила меня. Я взял инициативу в свои руки и, указывая на плывущее за окном поле, объявил:
– Кукуруза!
Он живо откликнулся:
– Порумб!
С той минуты мы заговорили наперебой. Показалось веселое поле с тысячами полыхающих желтых солнц, и я кивнул в их сторону, сказал:
– Подсолнух!
– Флоря соарелуй! – парировал мой сосед.
– Картошка! – выкрикнул я.
– Картофь! – парировал он, и мы засмеялись одновременно.
– Горох!
– Мазаре!
– Помидоры!
– Роший!
Но внезапно разговор иссяк – оттого, что был обречен на повторение. Опять поплыли сухие джунгли кукурузы, опять возник горох, потом тянулись помидоры, картошка, снова кукуруза...
Мы смотрели открытыми глазами друг на друга и думали, наверное, одно и то же: о чем говорить еще? Как на зло никто в наше купе не садился. На станции люди суетились возле вагонов второго класса. И я очень пожалел, что потратился на пустой первый. Хорошо задрапированные, мы ехали вдвоем среди шести плюшевых кресел и не наслаждались нашим уединением.
Мы слишком долго глядели друг на друга, и, наверное, от этого наши отношения начали незаметно портиться. Мне бы сердиться на себя самого – оттого, что я не могу придумать тему для разговора, но я, кажется, начал обижаться на собеседника за то, что он такой непонятливый. Как я ни старался по его внешнему виду узнать что-нибудь о нем, ничего определенного вынести не мог.
В Москве мне иногда удавалось узнать профессию человека, с которым мы долго едем в пустом и таком гремучем к ночи вагоне метро, отгадать черты характера, определить, любит ли он свою жену, есть ли у него возлюбленная. Вполне допускаю, что я ошибался, но никакого значения это не имело – разгаданный человек выходил из моей жизни навсегда, как только он удалялся. Не проверяя своей проницательности, я довольный собой отпускал его без всякого сожаления и тотчас принимался за вошедшего пассажира – так дальняя дорога становилась короче.
А сейчас я ничего отгадать не мог! Может быть, оттого, что в другой стране люди выглядят иначе. Не удавалось даже определить род занятий: инженер он или продавец? А, может быть, отмывшийся в ду€ше маляр – этот слишком чисто одетый человек среднего возраста в костюме, долго висевшем на вешалке? И едет отдыхать на море, в Констанцу с невеликим багажом – спортивным костюмом и кроссовками в сумке на молниях. А что касается интеллигентного кейса, то, может быть, взял у сына, потому что не открывает чемодан. Если бы у него был там журнал или книга, то давно вынул бы и стал читать, если едешь с не говорящим на твоем языке скучным иностранцем.
Только потом я вспомнил, что во взгляде моего молчаливого спутника в то время, когда он пристально вглядывался в меня, вдруг что-то изменилось – в глазах появилось нечто насмешливое. Хотя я ощутил это невольно, как и всегда в таких случаях, но осознал слишком поздно – всю мою жизнь я с досадой обнаруживал такой взгляд и безотчетно отстранял его смысл от сознания, не хотел отгадывать его значение.
И недовольный тем, что не могу придумать продолжения разговора, и тем, что беспричинно возникло раздражение на ни в чем неповинного человека, посмотревшего на меня не так, я глупо улыбнулся – подумал, что очень легко приступить к выяснению возраста. Я достал ручку и написал на бумажной салфетке большую честную цифру, показал пальцем на свою грудь – дескать, столько лет мне, а потом гораздо меньшую, чем я предполагал, и показал пальцем на него.
Мне очень хотелось сделать ко
мплимент, сказать ему, что он выглядит гораздо моложе. Мог бы затеяться спор. Но мой спутник не обратил внимания на комплимент, его вовсе не заинтересовал разговор о возрасте.
Он придумал вопрос, который интересовал его. Дотронувшись указательным пальцем до своего хорошо выглядевшего пиджака, он выразительно сказал:
– Румунешти!
И нагнулся ко мне, почти дотянулся пальцем до лацкана моего пиджака. Конечно, это был вопрос, откуда я! И я с готовностью ответил на него:
– Россия.
Для точности добавил:
– Руслянд. Рашен.
Глаза спутника сделались веселыми... Наверное, он не понимал ни по-немецки, ни по-английски, правда, я ни разу не встречал человека, который не понимал хотя бы такого названия.
Вдруг собеседник отрицательно покачал головой. И насмешливо улыбнулся: дескать, не обманешь! Это меня возмутило – зачем мне было врать? В конце концов, я мог бы показать ему паспорт с названием страны, но он, оказывается, такой темный, что совсем не знает географии. И я сердито повторял одно и то же:
– Россия... Руслянд... Рашен...
Наконец сказал:
– Советский Союз. Совьет унион.
Он стал еще уверенней мотать головой. На всех языках, кроме болгарского, этот жест означает только одно: нет!
Но он сказал – то ли по-немецки, то ли по-английски:
– Рус... Но...
Он протянул палец еще дальше – в направлении моих волос, потом поводил своей рукой, не касаясь, вокруг моего лица. Так делают немые, которые хотят сказать собеседнику приятное: это означает то ли «ты не стар», то ли «ты вовсе не так дурен собой».
И вдруг я понял: он решил, что я выдаю себя за русского – волосы у меня темные, и очертания лица не такие. Но я и не представлялся русским! Я хотел сказать, что я из России, из Советского Союза. «Рашен, Руслянд» может быть еще более черный, например, грузин. И еще более носатый – азербайджанец, и с припухлыми веками – якут. Я вовсе не сказал, что я русский, а только то, что я – из России. Тогда я, дотронувшись указательным пальцем до своего пиджака,
выразительно, медленно сказал по слогам:
– Еврей. Ев-рей.
Но он не понял, глядел на меня пристально. Именно тогда я сообразил, почему его глаза вдруг стали насмешливыми и высокомерными.
Я сказал по-немецки:
– Юде.
По-английски, не уверенный в том, что произношу правильно, потому что я знаю по-английски несколько иных выражений: «хау ду ю ду», «ай лав ю», «сори»...
– Джуиш.
Но он не понимал!
– Ев-рей... ю-де... джу-иш... ев-рей... ю-де...
Но собеседник все качал головой, продолжая настаивать на чем-то другом, качал головой и насмешливо улыбался всем ртом. Ну как объяснить ему?
Я подумал и начал нескромный перечень фамилий – ничего другого не оставалось:
– Спиноза, Эйнштейн, Ландау...
На случай, если мой спутник ученый человек.
Но он слышал эти фамилии, наверное, впервые и не понимал, куда
я клоню.
На тот случай, если он гуманитарий:
– Гейне, Кафка, Марсель Пруст...
Мой спутник задумался, но не уловил общего знаменателя. Может быть, это человек искусства?
– Марк Шагал, Модильяни, Левитан...
Может быть, музыкант?
– Мендельсон, Равель, Давид Ойстрах, Горовиц, Яша Хейфец...
Я очень боялся, что он подумает, что примазываюсь к чужой славе и даже сочтет меня националистом, хотя я всего-навсего хотел объяснить, что вовсе не выдаю себя за русского.
Мои усилия все-таки оставались напрасными. Мой сосед, наверное, вдруг все понял – оживился еще больше и воскликнул торжествующе громко, как будто бы мы говорили не в отдельном маленьком отгороженном купе, а спорили на гулком вокзале с высокими сводами или на площади, полной людей и машин:
– Жидан!! Жидешти!!!
1977 год
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru