[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2002 ТИШРЕЙ 5763 — 9 (125)

Мантия Лира

Марин Сорэль.

Смятая жизнь.

Воспоминания —

М.: Эгси,

2002.

Алексей Зверев

Свою книгу «Смятая жизнь» израильская писательница Марин Сорэль расценивает очень скромно: это всего лишь детали, разрозненные свидетельства, то, что вспомнилось ее героям годы спустя после главных событий, определявших витки судьбы и приближавших трагический финал ее героя. Но этот герой – Соломон Михоэлс, один из самых великих актеров ХХ века. А в его биографии отразилась целая эпоха, – страшная эпоха истории советского еврейства.

Об этой эпохе обязательно будет написан большой, исчерпывающий труд, а Марин Сорэль видит свою задачу лишь в том, чтобы добавить два-три лоскутка, которые пригодятся, когда придет время сшить из таких лоскутов одеяло. И свою книжку она строит как цепочку эпизодов, не притязая на многое: только фрагменты, дополнения, уточнения. То, что почему-то особенно запомнилось людям, близким к Михоэлсу, прежде всего его дочерям Наталье и Нине.

Но и они, и бывший актер его театра Израиль Рубинчик, и его любимая ученица Этель Ковенская, начав перебирать в памяти очень далекие годы, как-то незаметно для самих себя создали некий эскиз или черновик будущей большой книги. А Сорэль все услышанное записала, сгруппировала факты, и достигнутый ею результат явно превзошел первоначальный замысел. В итоге получилась, конечно, не биография Михоэлса – она со временем будет создана, но до этого еще не близко, – а набросок к ней: живой, ценный и увлекательный. Здесь зафиксированы все основные вехи пути Михоэлса: от первых шагов на сцене вскоре после революции – до зловещего январского вечера 1948 года, когда в Минске была грубо инсценирована автомобильная катастрофа и сердце артиста остановилось.

Тогда начиналась большая антисемитская кампания, которую должна была увенчать полная депортация евреев из столиц в сибирские тундры, чтобы там они вымерли и желательно побыстрее. Дочери Михоэлса помнят, как после гибели отца во дворе их дома и в подъезде четыре года круглосуточно дежурили специалисты с Лубянки. Помнят закрытие театра ГОСЕТ, аресты его актеров, злобные обывательские пересуды, когда на улице останавливали домработницу Михоэлсов, деревенскую девушку Лидку и шипели: «Да ты понимаешь, у каких жидов живешь?» Помнят стоявший в передней приготовленный чемодан с вещами внучки Михоэлса Виктоши и записку, чтобы после ареста ее родителей этот чемодан отнесли Шостаковичу.

К счастью, арестовали только отца Виктоши – композитора Вайнберга. И было это зимой 1953 года в ходе печально знаменитого «дела врачей», задуманного как прямая прелюдия к массовой высылке лиц с неугодными фамилиями. Вскоре умер Сталин, пал Берия, и «дело врачей» тут же рассыпалось. Вайнберг вернулся домой – трудно поверить, но кажется, очень довольный. Ведь он просидел всего четыре месяца, да к тому же не в Бутырке, а на Лубянке, где, говорили, просто санаторные условия. Там чисто, а для него, ужасно брезгливого, это значило очень много.

Еще труднее понять, зачем Нина Михоэлс вместе с Лидкой решили идти на похороны Сталина. На бульваре, ведущем к Трубной площади, была чудовищная давка, погибли тысячи людей. Нина с Лидкой спаслись, как-то выбрались из-под завала, отползли под стоны умирающих и добрались к себе. Но и полвека спустя Нина не в состоянии объяснить, что побудило ее отдать траурный долг вождю. «Наша гибель была бы абсурдной: пошли на похороны палача своего отца и сами чуть не стали его последними жертвами».

Из таких абсурдов тогда складывалась жизнь. Буквально за два месяца до кончины Сталина Нину исключали из комсомола, объявив, что она стояла с винтовкой у дверей квартиры и караулила, пока Михоэлс, получивший задание сионистов, диктовал приходившему к нему крупному врачу Вовси, своему двоюродному брату, списки советских руководящих деятелей, которых надлежало умертвить неправильным лечением. Нина рассмеялась. Это был мужественный поступок: в те дни самая топорная ложь, самая дикая нелепость сходили с рук. Ведь про «убийц в белых халатах» дни напролет твердило радио, а газеты отводили таким материалам целые полосы. И не зря трудились: официальным версиям советские люди привыкли верить, страшась и отвыкнув жить своим умом. Истории про злодеев-врачей, всех этих рабиновичей, которые из ненависти к русскому народу обрабатывают ядовитым раствором пупки младенцев, я сам, почти младенец, слышал собственными ушами у себя в глухом казахском городке, где прошло мое детство.

Нине хватило смелости обжаловать в ЦК комсомола решение райкома, за которым неминуемо следовало двадцать лет лагерей, – и формулировку смягчили, ограничившись «потерей бдительности». Это означало, что и срок скостят: всего от пяти лет до восьми.

Тем не менее она очутилась среди толпы, рыдавшей так, точно со смертью Сталина наступает конец света. Не жившие в те времена этого, наверное, никогда не поймут. Однако знать подобные факты нужно, чтобы верно ощутить дух истории, в которой прожило свою жизнь поколение Михоэлса. Только почувствовав дух того времени, можно постичь его истинный трагизм, потому что оно пожрало тех, кто вне доставшейся им эпохи, вне советской системы ценностей и созданной ею психологии себя не мыслил, хотя никогда не пресмыкался перед властью и ничем себя не запятнал с точки зрения морали.

Михоэлс был символом этого поколения – с его иллюзиями, с его погубленной верой, с его высокой духовной чистотой. Когда мы это твердо осознаем, прекратятся недоумения, которые у людей другой формации вызывают какие-то кажущиеся им загадочными факты его биографии. Почему, например, он не остался на Западе в 1929 году вместе с основателем ГОСЕТа Грановским, а вернулся в Москву и продолжал верно служить своему театру до последней минуты? Почему всю войну не снимал с лацкана орден Ленина, почему был искренне счастлив, получив за «Фрейлахс» сталинскую премию, почему завел официальный бланк, на котором значилось, что он народный артист СССР?

Все эти «почему» перестанут выглядеть необъяснимыми для тех, кто вдумчиво прочтет книжку Марин Сорэль. Из собранных в ней рассказов становится ясно: к Михоэлсу тоже можно отнести слова Анны Ахматовой, сказавшей, что она была со своим народом, там, где был этот народ во времена бесправия, репрессий и чудовищных лишений. В войну его, руководителя Еврейского антифашистского комитета, послали за океан собирать пожертвования среди богатых соплеменников, и самолет, летевший окольным маршрутом, сделал посадку в аэропорту Лод. Выйти в город не позволили, но Михоэлс был счастлив уже тем, что хотя бы вобрал в легкие воздух Земли Обетованной. Тем не менее, у него и в мыслях не было, что он мог бы когда-нибудь покинуть Россию. И дело не только в том, что Михоэлс понимал патриотизм как пожизненную верность стране, где родился. Михоэлс знал, как он нужен людям,

жившим в этой стране, своим зрителям и тем, кто никогда не видел его на сцене, но шел к нему за защитой в безвыходных ситуациях.

Многие верили, что среди советских евреев он – самый влиятельный, что перед ним открыты недоступные кабинеты и власти к нему прислушиваются. Это было сильное преувеличение, но Михоэлс и правда делал все, что в его силах: писал, звонил, помогал чем мог. Ходили слухи, что его семья купается в роскоши, а на самом деле денег вечно не хватало, их раздавали просителям. Шубу, подаренную ему в Америке, он стеснялся надевать, чтобы не выглядеть миллионером среди окружающей нищеты. Дочерям привез капроновые чулки, которые тогда были для москвичей чем-то из области фантастики. Ему, видимо, подсунули гниль, чулки разорвались при первой попытке их надеть. Девочки потом просто рисовали чернилами «стрелку» сзади на ногах.

Он долго отказывался от отдельной квартиры, потому что в грязных и тесных коммуналках жили его актеры. Когда квартира появилась, стали приходить друзья: режиссер Завадский, художник Фальк, актер Зускин, который жил в том же доме. Дочерям запомнился какой-то вечер вскоре после войны, когда несколько часов друзья просидели почти в молчании – даже обсуждать происходившее было невыносимо, – а прощаясь, Завадский сказал: «Спасибо тебе, Соломон, мы так хорошо поговорили!». Актер Рубинчик однажды застал Михоэлса над книгой Танаха, открытой на сказании об Иове, и слова учителя остались в его памяти на всю жизнь: «Иову все-таки было легче. Было кому жаловаться – Б-гу. А мне некому».

Лучшей ролью Михоэлса был шекспировский король Лир. Он играл эту роль полтора десятка лет, играл без грима: что такое страдание и обида, ему было известно слишком хорошо, чтобы потребовались специальные эффекты, когда надо было это выразить. После закрытия ГОСЕТа имущество труппы распределили по другим театрам, и годы спустя Нина Михоэлс, которая участвовала в студенческом спектакле по той же пьесе, вдруг увидела побитую молью мантию Лира – ту самую, отцовскую – на плечах своего однокурсника, исполнявшего главную роль. Что-то неясное ей самой случилось в этот потрясающий миг: она бросилась вперед, сорвала мантию и, только прижав ее к себе, уняла бившую ее дрожь. Незадолго до этого такая же дрожь охватила ее, когда из окна поезда, который стоял на крупной станции, она увидела надпись на здании вокзала: Минск.

Мантия теперь хранится в театральном музее Иерусалимского университета. Но музея Михоэлса, который пытались создать собравшиеся в Израиле близкие и ученики, по-прежнему нет. И все еще не изданы материалы из архива, а многое утрачено безвозвратно: сгинуло в хранилищах Лубянки. Бывшее здание ГОСЕТа, где сейчас играет театр на Малой Бронной, украсила мемориальная доска, но все-таки главная память о Михоэлсе – та, что продолжает жить, пока остаются люди, которые были с ним рядом. Каждое их свидетельство бесценно. Книга Марин Сорэль еще раз это подтвердила.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru