[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2002 ТИШРЕЙ 5763 — 9 (125)
ЧУТЬ ПОДЛИННЕЕ
Пинхас Коц
Так говорил нам писатель Юрий Олеша, держа в уме оба ударения – на О и на И.
Ибо подлинник есть длинная палка, посредством которой из подсудимого выбивали правду.
Легенда
Эммануил Генрихович Казакевич начинал как поэт и писал по-еврейски. Добровольцем пошел на фронт. Был солдатом. Командовал разведкой.
Удостоен Сталинской премии за повесть «Звезда» (с недавним римейком – повторной экранизацией). Обруган за «Двое в степи». Снова схлопотал премию – «Весна
на Одере». Опять обругали
(«Сердце друга»).
Автор романа «Дом на площади», где, кроме прочего, изобразил перебежчика – офицера, ушедшего на Запад. В повести «Синяя тетрадь» (и в одноименном кино) рядом с Лениным появился Зиновьев. В рассказе «Враги» – Мартов.
Умер Казакевич 22 сентября 1962 года. По слухам, оставил дневник, сочиненный специально для органов. Его вроде бы напечатали. А другой – истинный, тайный – будто бы изъяли и уничтожили.
Историю, которую вам расскажу, слышал я от одного человека. И склонен ему доверять. Впрочем, судите сами!
...наши – Прагу освободили. А там синагога, XIII век. Идем, говорят, поглядим! Казакевич говорит... И пошли. А он по дороге просветительную работу ведет.
Тут, дескать, чума была. Когда-то такое. Помирал народ. Прямо пачками. И основное – детишки. Ну, взрослые – ладно, за грехи. А малолетки-то чем провинились?
Вот и решили узнать, что там на небесах думают. А как узнаешь? Оказывается, есть способ. Только стемнеет – невинные души к Б-гу летят, а на рассвете – обратно под холмик. И если такую душу поймать...
А главным раввином в Праге был известный мудрец. Историческое лицо. Большая голова. И чтоб душу невинную изловить, придумал он Голема. Руки, ноги – все при нем. Громадная сила. Но без души, без соображения. Что ни прикажешь – выполнит...
И Голем ребеночка приволок.
– Ну что там? – раввин спрашивает. – Как там на небе? Что слышно?
– Не знаю, – трясется ребеночек, – я маленький. – Зубами от холода клацает.
– Но что говорят там?
– А говорят там: горбун... горбун, говорят, горбун!.. И ничего больше не понял я. Ох, отпустите, ребе! Второй раз помираю...
А был тот горбун – любимый раввина ученик. И пошли ребе с Големом к горбуну.
Ночь. По улицам топают. Луна. И тень от Голема на камнях, на европейской звонкой брусчатке. По тем улицам и шагали, где Казакевич с солдатами...
Миновали заставу. Поле. Темень. Луна прикрылась. Трава шелестит да тучки шушукаются.
Видят – хибарка. От песен шатается, от музыки. От шума и смеха. Женщины хохочут заливисто, как мать-природа их научила. Совершенно ненатурально качаются... Ну и кидаешься на нее!..
– Стой! – ребе командует.
«Бац!» – Голем по двери.
Не отпирают. Только пуще веселье идет.
– Ломай!
А Голему что? Пнул, и вошли. И стоят на пороге. Как наш участковый. Мы когда в коммунальной квартире обитали, на родной улице, – он к соседке ходил. А у нее дочка. Подрастает. И жилплощадь – три на три...
Ну, походил-походил, бросил. Ездить далеко стало. А то, полагаю, чином повысили. И начальство пальчиком – стук да бряк. Мол, жена твоя заглянула. Жалуется капитанша на личную жизнь...
И вдруг звонят ему. Дом такой-то, квартира такая-то. Корпус третий, подъезд второй...
И что же с порога он наблюдает? Догадались, да? Она самая. Коммунальная дочка. Что в светелке той расцветала. И наглая какая! Негр из холодильника шампанское – дерг... плечики ей поливает... Ах, она жмется, щекотно! Не щекотите, Бобик!..
Да-а, участковый думает, куда-а матери!
– Так вот что ты делаешь! – ребе сказал. – Когда умирают дети, наполнил дом свой блудницами и срамом. Из-за тебя гибнет народ, а ты пьешь, гуляешь и веселишься!
– Ребе! – сказал горбун. – Вы же знаете лучше меня, что ничего этого нет. Есть только убогая хибарка с земляным полом и худой крышей... А все прочее, – и обвел рукой пиршество, – игра воображения.
Я горбун, сказал горбун. Я горбун, ребе! И женщины придут ко мне только в мечтах. Неужто и мечтать мне заказано?
Б-г весть, в чем виноват горбун... Меня поражает, за что покарали целый народ – за помыслы. Не за действия и поступки – за помыслы одного несчастного... Игра воображения... грезы...
А может, была какая-то – настоящая, которую он любил. Ну, дочка ребе, к примеру. Дочь учителя, чтоб далеко не ходить. И встречались, скажу, за обедом. И горбун видел отвращение на прекрасном лице. И ночью превращал возлюбленную свою в блудницу, чтобы прилетала веселая и без одежд.
Но ведь в мечтах. Только в мечтах, ребе! Всего лишь в мечтах...
И горбуна убили. И дочь ребе была последняя, кто умер в городе от чумы.
А Казакевич с солдатами уже подошли к синагоге. Немцы ее не тронули. Они исторические памятники сохраняли. Мало ли, пригодится. Под музей, блин, исчезнувшего народа...
И добрые люди, на глазах Казакевича, царапали на древних камнях имена погибших. Которые ушли в небо через трубу. Или сами кинулись на проволоку. Или были загрызены собаками. Из них сделали мыло, по анекдоту, и даже обмылочка не осталось.
Что такое «репрессия» и «реабилитация», помните? Репрессия – это берут еврея и пускают на мыло. А реабилитация – наоборот...
К Казакевичу и военным спустился служка. Тоже легко сказать. Где он прятался семь веков, с тридцать девятого года по сорок пятый?.. Но вот, спускается. Ногу увечную тянет, ключами гремит... Желаете осмотреть храм?
Желают. Осматривают. Служка на кладбище вывел. Оно опять-таки в целости. Немцы в могилках не колупались. Зачем? И для музея как раз...
– Ну вот, господа, – служка говорит, – я все показал.
– А глина? – они говорят.
– Какая глина?
– Та самая, – говорят, – из которой Голем...
Нас, блин, не проведешь, от Ивана не скроешься. И давай бросим Ваньку валять! Он тридевять земель пешком отмахал... Отпирай чердак, служка!
– Это место заповедное, – служка говорит. – Прах Голема – он ведь несчастье приносит.
– Знаем, слыхали... Вот на эту глину охота нам посмотреть.
– Туда немецкие офицеры даже не поднимались...
– Тоже сравнил... – Хохочут.
– Господа, – служка сказал, – может быть, вы не поняли, но кто войдет в то помещение, с ним случится беда.
– Давай, давай! – поощряют.
Служка связку извлек, встряхнул. Руки дрожат.
– Вот, – говорит, – идите. Сами, – говорит, – управляйтесь. – И ключик им отделяет.
А они берут. И пошли, пошли...
А Казакевич остался. Остался, говорю, Эма Казакевич вместе со служкой. Что-то там бормотал, лихой и отважный...
А те пошли.
И вот уже с чердака назад. Друга хорошего на руках несут. Поскользнулся, видишь, да ногу сломал.
И служка над ним головой качает. С вековечною мудростью, с терпеливостью. И ключи твердой рукою забрал. Вздыхая, по лестнице пробирается и потайную дверь на замок замыкает.
Сказка про Павлика и Фаню
3 сентября 1932 года погиб Павел Трофимович Морозов.
...Ведь он что хотел? Чтоб папаша на стороне не гулял, в семейство бы воротился. В другие времена мать бы либо попу пожаловалась, либо на производство. Батюшка, мол, Завком Завкомыч, направь моего на путь истинный – ко всякой юбке, кобель, липнет. Окажи, батюшка, Б-жескую милость...
Да времена-то как раз переходные – от попа к профкому переходили. Ну и выпало Павлику в переходные сумерки пастырей замещать. Сигналил вышестоящим организациям... Или они лежали? Сидели?
Нет, покамест только дрожали. Крались на цыпочках к собственной двери и, приплюснувшись профилем, зажавши сердце, как посторонний звук, улавливали шаги на лестничной клетке.
А Павлик-пионер сигналил, что папаша его, хоть и крестьянин-бедняк, а как глава сельсовета не в ту дуду дует... За политику-де похлеще взгреют! – мать с Павликом понадеялись. – Тихо засядет, носа не высунет!
Да время-то, говорю, переходное. Против домашнего расчета и вышло. Не в семью воротили – к Б-гу уволокли, «вышку» сердечному схлопотали. И Павлик-пионер руки на себя наложил...
...По бережку носится, на вновь прибывающих виснет.
– Дяденьки, – кричит, – тетеньки! Отца моего не видали? – К лодочнику подкатился. – Дедушка Харитон! Дедушка Харитон!
А старик последнюю монетку из-под щеки выгребает. За перевоз-то сам получал: денежку в рот пихали, будто в копилку...
– Отстань, – говорит, – мальчик! – Прокашлялся. – Сколько раз повторять: не Харитон я – не Щедрый, не Осыпающий милостями. Запомни ты, наконец: Харон мое имя. Сын Эреба и Ночи. Вот на песочке тут запиши: Харон. От слова «харе». – Прощай, значит, и Здравствуй.
А Павлик – свое:
– Тетеньки! Дяденьки! Дедушка Харитон!
***
По сообщениям зарубежной печати, Павлик Морозов обнаружился в Англии. И тоже, вообразите, белорусского происхождения. Отсюда, кстати, вовсе не вытекает, что мы выступаем против белорусов вообще. Нет, не выступаем! И вам не советуем.
Скажу больше: автор явился на свет в белорусском городе с женским именем Лида. И оба, допустим, Павлика – мои земляки. Только одни Морозовы подались на Урал, а другие – в Великобританию.
Пускай британский Павлик – little Paul – носит поэтическую фамилию Frost[1]. Отец его, согласно нашему допущению, встретил войну в городе Лида. И служил при немцах в полиции... Ничего удивительного! Все тайное становится явным. Дайте лишь срок.
И вот сроки исполнились. Газета публикует секретные документы: в Белоруссии было 500 тысяч партизан, а 700 тысяч сотрудничали с оккупантами. Такое соотношение привело к тому, что в Гродненской области, где и находится город Лида, из пятидесяти тысяч евреев остались в живых сто восемьдесят.
История с географией. Гродно – в Западной Белоруссии. И 18 – 20 сентября 1939 года (польские части покинули город, а наши пока не вступили) разразился погром.
Может быть, родитель Павлика Фроста участвовал. В дальнейших акциях – несомненно... Ушел с немцами на Запад. Переселился в Англию. Из города Лида в город, допустим, Leeds. Занесен в список «военных преступников». Отрицал, возмущался, протестовал... Да сынишка Павлик наткнулся по случаю на военные «фотки». Узнал отца. Потрясенный, помчался в полицию...
Наверное, поступил правильно. Но мы лично никакой радости не испытываем. Хотя в городе Лида вся наша парафия (по-московски – семья) от прадедушки до грудных младенцев (моих ровесников) исчезла с лица земли.
***
В тот же день, 3 сентября 1918 года, казнена Фанни Каплан.
Урожденная Фаня Ефимовна Ройтман (по другим данным – Фейга Хаимовна Ройтблат). Восемнадцати лет (1906) то ли швыряла, то ли пыталась швырнуть бомбу. Присуждена к вечной каторге. Освободили после Февральской революции. Лечилась от туберкулеза... На допросе будто бы заявила:
– Ни к какой партии не принадлежу.
– Почему стреляли в товарища
Ленина?
– Считаю его предателем. Чем дольше живет, тем дальше социализм.
– Кто вас послал?
– Я... – мгновенное замешательство, – я – лично от себя.
Примерно то же подтвердила в письменных показаниях:
1918 года, августа 30-го дня, 11 часов 30 минут вечера.
Я, Фаня Ефимовна Каплан, сегодня стреляла в Ленина. Стреляла по собственному желанию. Сколько раз выстрелила – не помню. Из какого револьвера – не скажу. Стреляла потому, что считаю Ленина предателем революции и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм. В чем это подрывание – объяснить не хочу.
За подробностями отсылаю вас к двухтомнику «Ленин», сочинение Д.А. Волкогонова. Глава называется «Выстрел Фанни Каплан?». Обратите внимание: с вопросительным знаком. Главная загвоздка (есть и побочные): Ф.Е. Каплан практически потеряла зрение.
Родилась на Украине. Четыре брата, три сестры. И пока отбывала срок, они тоже отбыли. В Америку...
А Фаня Каплан сослепу палила в вождя. «Еврейская энциклопедия» (Иерусалим) даже не включила ее в свой Пантеон. А здесь, на Родине, сама фамилия Каплан сделалась подозрительной.
Обнаружена Каплан Фаня Львовна с мужем и дочерью. – Или: – Со слов нашего информатора установлено, что А. Каплан – брат эсерки Каплан. На вопрос, от кого это известно, информатор отвечал, что слышал от жильцов. – Далее: – Каплан Владимир Натанович умер в тюрьме. Его сестра Флора Натановна этапирована...
Заканчиваю сказочку, как положено, поэтически – стихотворением Павлуши Каплана, моего шурина, молодого археолога, погибшего в экспедиции:
Когда меня на Страшный суд
на дрогах черных повезут,
когда Харонова ладья
причалит, Грозный Судия
задаст вопросы мне прямые,
скажу в ответ: я жил в России.
– – – – – – – – – – – – – – – – – –
Нет, ничего не скажу!
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru