[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2002 ТАМУЗ 5762 — 7 (123)

Зюсс Оппенгеймер

Маркус Леман

Продолжение. Начало в №120 – 122

Глава десятая

Новый герцог  и его еврей

На улицах Штутгарта звонили колокола. Время от времени слышалось глухое уханье пушек, возвещавших вступление нового герцога Вюртембергского, прославленного воина Карла-Александра, в столицу его государства в сопровождении жены, детей и многочисленной свиты. Люди толпились по обеим сторонам городских улиц. Все хотели видеть нового герцога, о храбрости и мужестве которого уже были наслышаны. Все тешили себя надеждой, что после трудных времен, кои довелось им пережить под владычеством прежнего герцога, теперь начнется новая эра справедливости, богатства и благополучия.

Герцогскую карету, запряженную шестеркой породистых лошадей, встречали криками: «Да здравствует Карл-Александр! Да здравствует герцог Вюртембергский – герой-победитель турок!»

Городские дома сотрясали звуки ликования, заглушавшие подчас и гром пушек, и звон колоколов. Хорошее впечатление произвел на горожан и тот важный господин, одетый в гражданское платье, что сидел по правую руку от герцога. Его черты лица, выдававшие восточное происхождение, не оставляли ни в ком сомнений относительно его личности – то был придворный поставщик герцога, неоценимый еврей Зюсс Оппенгеймер, чье имя уже было известно в стране.

После торжественной и столь сердечной встречи на улицах города герцог принимал в своем дворце представителей дворянства и различных сословий. Первым явился перед герцогом граф Гревениц, испытанный премьер-министр прежнего герцога и брат печально известной графини. Он склонился в глубоком поклоне и провозгласил:

– Ваше сиятельное Высочество, герцог Вюртембергский, благородный и милостивый! Как ваш верный раб и от имени правительства...

– Кто такой, как зовут? – прервал его герцог.

– Верный слуга Вашего Высочества, премьер-министр, – пролепетал дрожащий от испуга граф.

– Что?! – взревел герцог. – Так это тот самый Гревениц, брат узурпаторши, которая явилась на мою милую родину, чтобы подрывать ее устои? И он еще осмелился показаться мне на глаза! Арестуйте его! Уберите его от меня! Отправьте его в Гогенвильскую тюрьму!

В мгновение ока несколько стражников окружили человека, обладавшего до этой минуты непререкаемой властью в стране, отобрали у него шпагу и надели на руки кандалы.

– Он предстанет пред судом! – добавил герцог. – В крепости Гогенвиль он будет ожидать, пока мое доверенное лицо произведет ревизию его бумаг. Суд будет скорым и справедливым.

Ужас сковал всех присутствующих. Граф Гревениц выглядел помертвевшим и онемевшим. Так и не произнеся ни слова, на заплетающихся ногах и под усиленным конвоем он был выведен из дворца.

Затем, охваченные страхом и волнением, приблизились церковный глава преподобный Тефингер и бургомистр Ленбек, чтобы приветствовать герцога от имени духовенства и горожан. Они отвесили глубокий поклон, но не находили от страха нужных слов для заготовленных приветствий.

– Кто вы? – спросил герцог. Оба представились.

– А! Вы, собственно, представители того самого духовенства и тех самых граждан, которые требовали от меня обязательств и, не веря моему слову чести, хотели гарантий разных государств! Что за глупость! Вы что, всерьез полагаете, что Англия или Дания объявят мне войну, захоти я обратить вас в католичество? Разве непонятно, что времена, когда государства и народы вели религиозные войны, давно прошли? В наше время ни одно государство не интересуется религиозными делами своих соседей. Собственно, у вас с самого начала не было никакого повода опасаться за свою протестантскую веру. Я не стал бы никому навязывать католическую веру безотносительно к каким-либо обязательствам или гарантиям. Вы сможете убедиться в искренности моих слов, когда я буду подбирать министров для своего кабинета. Протестант в моем окружении будет для меня непереносим, с другой стороны, я не могу передать бразды правления в руки католика, дабы не возроптали обеспокоенные граждане, как будто их вера в опасности. Поэтому я решил поставить во главе правительства еврея.

– Еврея? – проблеял Тефингер в ужасе. – Его Высочество, конечно же, шутит! Сын проклятого народа, презираемого и попираемого во всем мире!

– Да, чтоб вы провалились, предатели и заговорщики! – вскочил герцог в гневе. – Разве я не ваш государь? Я требую дисциплины и повиновения! Я вправе выбирать себе министров по своему усмотрению! По этому поводу я не давал никому никаких обязательств. И если вам это не нравится – да хоть утопитесь! Вы что, не видели, какая судьба постигла Гревеница? В крепости Гогенвиль достанет места для всех предателей и заговорщиков!

Тефингер немедленно повалился на колени и стал униженно целовать руки герцога.

– Встать! – заревел герцог. – Терпеть не могу подобных представлений!

Тефингер вскочил и застыл в обиженной позе.

– Ну, говори, что у тебя на уме! – сказал герцог.

– Ваше Высочество! – начал Тефингер со слезами на глазах. – Смилуйтесь! Не навлекайте на страну такого позора! Не ставьте правителем над нашей страной еврея, который умертвил нашего Спасителя!

Герцог заржал во всю глотку.

– Зюсс! – позвал он.

Зюсс вышел вперед и поклонился.

– Слыхал, Зюсс, в чем обвиняет тебя прелат? – спросил герцог, все еще смеясь. – Скажи же что-нибудь в свое оправдание!

– Господин прелат, – обратился Зюсс к Тефингеру, – не скажете ли вы, какой нынче год по вашему летосчислению?

– Нынче у нас тысяча семьсот тридцать третий год, – отвечал удивленный пастор.

– Так не будет ли прелат столь любезен посмотреть на меня и сказать, возможно ли утверждать, что мой возраст достигает тысячи семисот с лишним лет? А если нет, то нельзя ли утверждать на этом основании, что я никак не имел возможности совершить вышеозначенное злодеяние, разве не так?

– Браво, Зюсс, браво! – загоготал герцог, еще больше развеселившись. – Преподобный может не беспокоиться на этот счет. Я честью своей ручаюсь, что Зюсс не имеет никакого отношения к умерщвлению нашего Спасителя. Зюсс ведь моложе меня, а живи я в те времена, я бы бросился на Иерусалим во главе своих армий и не допустил бы подобного злодеяния!

– А вы, господин бургомистр, – обратился Зюсс к Ленбеку, – соблаговолите передать гражданам мое сердечное приветствие. Скажите им, что я буду для них милостивым правителем, покуда они будут верны мне и послушны моей воле.

– Ваше Высочество! – заговорил Ленбек. – Дозвольте вашему покорному слуге лишь только заметить...

– Все! – оборвал его герцог. – Ни слова больше! Аудиенция закончена!

Господа вынуждены были ретироваться из залы в смущении и недоумении.

Известие о назначении премьер-министром еврея с быстротой молнии распространилось по всей стране и положило конец ликованию, царившему в народе по поводу заключения в тюрьму графа Гревеница. Чтобы хорошо представить себе всю горечь и ужас, которые вызвало это известие, нам необходимо как следует проникнуться духом той эпохи. В то время евреи были лишены всяких прав. Повсеместно находились они в жесточайшем угнетении и подвергались гонениям и насмешкам. Евреям было запрещено селиться в большинстве вюртембергских городов. Почти все евреи были вынуждены жить мелкой торговлей, поскольку не имели права владеть землей или серьезным имуществом. Во многих местах евреи должны были платить специальный подушный налог, чтобы получить право на жительство. В те времена поставить еврея во главе правительства было делом нешуточным. К позору и насмешкам примешивался еще и страх, или, точнее говоря, унижения и насмешки и были причиной этого мистического необъяснимого страха перед евреями, чей духовный уровень был несравненно выше уровня враждебно настроенного окружения. Все тем не менее живо обсуждали это событие и в страхе спрашивали: «Какой нынче будет судьба Вюртембергского герцогства? Видимо, теперь страну захлестнет непрерывный поток еврейских беженцев со всего света, которые переполнят страну, займут все важные посты и вытеснят христиан отовсюду». Таким образом, было совершенно ясно в свете подобных настроений, что даже правь Зюсс со всей справедливостью и благородством царя Давида и со всей мудростью царя Соломона, – ему не удалось бы приобрести симпатии встревоженных граждан и переломить их недоверие.

Закончив все дела, связанные со вступлением в должность премьер-министра и министра финансов и познакомившись как следует с положением дел, Зюсс явился к герцогу, чтобы представить ему свою программу будущего развития.

– Ваше Высочество! – начал он. – Путем введения режима разумной и взвешенной экономии мы могли бы за несколько лет собрать сумму, необходимую для ликвидации наших долгов.

– Что?! – вскричал герцог. – Разумная экономия?! Опять я должен себя ограничивать? Закабалить мою жизнь! Жаться и считать гроши! И это советуешь мне ты, Зюсс! И за этим я так стремился к герцогскому трону все эти годы! Для этого я преодолевал бесчисленные трудности, для этого провел годы в неопределенности, терпел неудобства, чтоб теперь начать жить в скромности и экономии? Да само понятие об этом было мне глубоко чуждо еще тогда, когда я был бедным претендентом без особых перспектив! Нет, Зюсс! Я хочу, чтобы все долги были немедленно ликвидированы и чтобы остались также деньги в количестве, достаточном для удовлетворения всех моих прихотей, чтобы содержать оперу, чтобы пригласить в Штутгарт известных певиц и певцов, танцовщиц, клоунов и циркачей, чтобы устраивать увеселения, подобных которым жители города еще не знали. Я желаю извлечь максимум удовольствий из своего положения. Именно за этим я так стремился к герцогскому трону. А ты являешься пред моими очами, чтобы предложить мне жизнь в скромности. Стыдись, Зюсс!

– Милостивый господин...

– Ничего не желаю слушать! Ты так хорошо умел добывать для меня деньги из ниоткуда, а теперь, когда перед тобой открыта возможность черпать полными горстями, у тебя вдруг опускаются руки!

– Милостивый господин! Вам ведь известно, что наши граждане жестоко мне завидуют и питают ко мне самую черную ненависть уже сейчас, так что же будет, когда я начну...

– Довольно! Я здесь государь! За всем, что ты делаешь, стоит моя воля, и вся ответственность ложится также на одного меня! Я дам тебе специальную бумагу, скрепленную герцогской печатью, которая освободит тебя от малейшей ответственности за все, что тебе придется предпринять теперь или в будущем. Теперь ты доволен?

– Я всегда был и остаюсь покорным слугой Вашего Высочества.

– Ну, а коли так, раздобудь-ка первым делом деньги на покрытие

долгов.

– Граф Гревениц, заключенный в крепости, предложил нам все свое имение в обмен на его освобождение. Он оставит себе лишь пятьдесят шесть тысяч золотых. На этой сделке мы заработаем примерно тысяч двести.

– Замечательно. Действуй.

– Ваша милость может также конфисковать имения его сестры-узурпаторши, которая скрылась в Гейдельберг. Тогда мы сможем разделаться со всеми долгами.

– Замечательно. Покончи и с этим. А затем позаботься о том, чтобы удвоить и утроить мои доходы. Я желаю жить в приятности и удовольствиях.

И Зюсс исполнил все повеления своего господина. Он проявил недюжинные способности в изобретении новых налогов и податей и в обложении ими населения. Его имя стало ужасом и проклятием в устах всех граждан государства, но его господин был им совершенно доволен.

Глава одиннадцатая

В плену алчности

Прошел год. Герцог Карл-Александр достиг, наконец, предела мечтаний. Теперь у него был двор, – роскошный, в собственном вкусе. В Штутгарте был построен новый оперный театр, и герцог щедро оплачивал выписанных из-за границы певцов и актрис – из собственной казны. Балы, приемы и маскарады беспрерывно сменяли друг друга – это была настоящая феерия. Все были обязаны участвовать в увеселениях. Так что и придворным чиновникам, и знати приходилось вести жизнь безумную, роскошную. Тех, кто все-таки осмеливался пренебрегать придворными балами, ожидало суровое наказание – герцог просто лишал их четвертой части годового дохода. Все летние месяцы Карл-Александр проводил в Людвигсбурге – это был Вюртембергский Версаль. Все было там: праздничные фейерверки, итальянские ночи и прочие, прочие увеселения...

Роскошь, конечно же, требовала расходов, расходов и еще раз расходов. И на плечах Зюсса лежало бремя пополнения герцогской казны. Нелегкое бремя. И заикнуться в присутствии герцога о том, каких усилий это ему стоит и какой ценой достается, было немыслимо. Если уж Карл-Александр начинал постукивать по золотой шкатулке, которая всегда была у него под рукой, все знали: жди гнева! А уж герцог даст ему волю: о, этот ливень весьма крепких выражений – только голову подставляй! Не зря же он был военным. Но пока его прилежный министр финансов без лишних слов выполнял все его требования, он был у герцога в фаворе, что выражалось не только в ласковых взглядах и приятных словах. То были и дорогие подарки. Так оказался Зюсс в весьма зависимом положении. Чтобы выполнить то, что он него требовалось, ему приходилось идти на все, не брезгуя даже самым неблаговидным в глазах людей. Кончилось тем, что имя его покрылось позором. Вся страна его ненавидела и презирала. С самого начала Зюсс возложил на все население налоги и подати, – какие только возможны и невозможны, – только бы утолить жажду золота своего господина. Но и этого оказалось недостаточно. Тогда Зюсс взял под контроль, а точнее – наложил свою лапу на все крупнейшие в стране предприятия, все промыслы: он просто продавал их тем, кто предлагал лучшую цену. Таверны, винодельни, торговля табаком и благовониями и даже трубочисты были обложены податями. При этом все жаждали прибыли и желательно – как можно большей. Подданные подражали разгульной жизни герцога. Все стремились к роскоши и увеселениям, а уж как они добывали эти деньги – один Б-г знает! Страну душили налоги, росла дороговизна, люди нищали на глазах. Экономический паралич был налицо.

Черная ненависть к Зюссу росла. А ведь он был всего лишь послушным орудием в руках герцога. Правда, Зюсс, со своей стороны, тоже ничего не делал, чтобы как-то сгладить или уменьшить эту ненависть. Наоборот, он и сам окружил себя богатством и почестями. Жил он в роскошном дворце, подаренном герцогом. Выезжал в шикарном экипаже, запряженном двумя упряжками красивых, благородных коней. Впереди сидел кучер, одетый в расшитую золотом ливрею, а позади ехали не менее богато разодетые слуги.

Поначалу знать, духовенство и высшие чиновники не стеснялись обнаруживать перед Зюссом свою неприязнь. Однако Зюсс знал, как себя поставить, чтобы нагнать на них страху и тем заставить себя уважать. Так что очень скоро заискивать перед ним, выказывать уважение, сходное с раболепием, стали все, но они же и проклинали его в сердце своем. Были и умники, кто с самого начала понял, куда дует ветер, и они стали искать расположения премьер-министра еврея. Во всякий день в его приемной толкалось множество самых именитых господ и дам, пришедших просить за себя либо за кого-нибудь из своих протеже. И Зюсс раздавал свои милости щедрой рукой – разумеется, только в том случае, если цена за них была столь же щедрой.

Для наполнения карманов герцога, а заодно и своих собственных, Зюсс завел даже специальные заведения, где продавались государственные посты и должности всякому, кто сможет предложить хорошую цену. Встречались, правда, чрезмерно щепетильные граждане, которые поначалу пытались протестовать против такого позора. Их герцог немедленно повелевал отправить в тюрьму.

Но даже и этих всех преступлений оказывалось недостаточно для наполнения бездонной герцогской казны. Ведь Вюртемберг по тем временам был всего лишь крошечным государством – где уж ему было равняться с роскошью двора Луи XV, которого содержала вся огромная Франция. Тогда Зюсс изобрел особый налог на частное имущество – все без исключения богатые семейства попали под его бремя. Даже прибывающие в страну иностранцы – и те должны были платить этот таинственный «покровительственный» налог.

Зюсс сказочно разбогател на всем этом. Он приобрел в собственность поместья Дунцдорф, Гирлинген и Адренгейм! Полные сундуки золота и драгоценных камней, самые изысканные блюда! Богатство, роскошь, увеселения – вот что теперь было для него ценностью жизни.

Напрасно опасались вюртембергцы, что Зюсс наводнит страну евреями. Зюсс вообще не думал о своих соплеменниках. Случалось поначалу, что кто-то из евреев надеялся и даже искал его благосклонности, но получал суровый отпор – Зюсс отбивался обеими руками. А в антиеврейских дискриминационных законах Вюртемберга он не изменил ни строчки. Чем тверже Зюсс стоял на вершине, тем круче был его эгоизм и тем меньше ему было дела до своих несчастливых преследуемых братьев. По сути, он уже не имел никакого отношения к еврейству – разве только по своему происхождению. Он был теперь настолько далек от Торы и заповедей, что даже не помнил ни Новолетия, ни Судного дня. Он был полностью погружен в жизнь этого мира и совсем не думал о душе. Зюсса не любили за душевный разврат не меньше, чем за его неправедные государственные дела. Даже своих оппенгеймских родственников он начисто забыл. С тех пор как юноша Зюсс в сопровождении своего покровителя и господина отбыл в Белград, раввин Симха не получил от него ни одного известия. Газеты в те времена выходили небольшими тиражами, их вообще было мало, а уж дороги они были настолько, что далеко не каждый мог позволить себе купить газету. И уж совсем редко залетала какая-нибудь газета в такой крохотный город, как Оппенгейм. Новости в те времена узнавали по большей части от проезжих и приезжих.

Был как-то гостем в доме рабби Симхи такой путешествующий господин. После субботней трапезы рабби Симха завел с ним беседу и поинтересовался, откуда он. Оказалось, из Преденталя.

– А где находится этот город?

– Да в Вюртембергском герцогстве.

– В Вюртембергском? Юдифь, скажи мне, милая, а не при Вюртембергском ли принце состоял Зюсс на службе?

– Ах нет, отец, это был Карл-Александр, правитель Белградский.

– Так он давно уже не в Белграде, деточка, – отвечал гость, – теперь он Вюртембергский герцог.

– Быть может, вы знаете, господин, – спросил рабби Симха в большом волнении, – что сталось с его придворным евреем Зюссом Оппенгеймером?

– Еще бы я этого не знал! Ведь это он, будь он навеки проклят, торчит у герцога премьер-министром и все, что хочет, творит с нами.

– Как сурово вы его проклинаете! Зачем же так!

– Да как же мне его не проклинать? Уж хуже его, по-моему, и быть-то нельзя! Мало того, что он плюет на Шабос и праздники, ест трефное, так он еще и вор, и прелюбодей, и пальцем никогда не пошевелит, чтобы помочь своим обездоленным братьям. Только позорит наш народ, да привлекает проклятья гоев! Ясно, что скажут про нечестивого еврея: «Вот, все они такие!»

– Да что он такого натворил, этот Зюсс, чтоб вызвать к себе такую ненависть гоев?

– Он нагло обирает население, ведь главное – обогатить герцога ну и самого себя, конечно, не обидеть. Налоги подскочили до небес, это уже невыносимо! Какая там торговля, если некому покупать: дороговизна в стране – невиданная. Люди нищают, а его карманы и сундуки наверное уже не вмещают награбленного.

– Знаете, все, что вы говорите, – меня ужасно огорчает: ведь этот Зюсс – мой племянник.

– Ваш племянник? Простите меня, рабби! Так дурно говорить о вашем родственнике... Простите!

– Ну что вы! Мне не за что вас прощать, ведь вы ни в чем не виноваты! Наоборот, я вам действительно благодарен за вести, пусть и худые, о моем племяннике, исчезнувшем так много лет назад.

Шабос рабби Симха провел в печали и унынии. Напрасно его любимая дочь Юдифь старалась развлечь его и как-то поддержать. Печальные мысли о столь некогда любимом, а теперь вот – непутевом племяннике, не оставляли его.

– Юдифь! – сказал, наконец, рабби Симха дочери на исходе субботы после Авдолы. – Я не нахожу себе места! Не будет, девочка, мне покоя, пока я сам не побываю в Штутгарте! Я должен видеть Зюсса, я должен сказать ему все, что думаю о его жизни! Я просто обязан предупредить его: конец его будет горек и печален, если он только не одумается и не вернется на путь истинный.

– Отец! – отвечала Юдифь. – Погода мерзкая, и ты собираешься в такую даль? А как же я? Я что же, останусь здесь одна?

– Пока меня не будет, поживешь у рабби Давида, что ведает общинными деньгами. Он примет тебя с радостью и ни в чем тебе не откажет. А что до меня, ты, конечно, права: дорога в Штутгарт длинна и трудна, и погода не самая подходящая, да и я, понятно, уже не молод. Но разве я смогу сидеть сложа руки, зная, что мой родной племянник, моя кровь и плоть, брошен где-то на произвол судьбы! Всю ночь меня грызла тоска – какой там сон! Зато когда-то путь из Бенцлау в Гейдельберг был втрое длиннее, чем тот, что мне предстоит сейчас...

– Отец, но тогда ты был молодым! И потом, вспомни, что из всего этого вышло! Зюсс тебя тоже не послушает! Боюсь, он весь погряз в своих делишках и даже не услышит твоих слов.

– Может, ты и права, дочь моя, но я, по крайней мере, исполню свой долг. Я хочу помочь ему, как когда-то помог его матери. Я буду вопить, как труба, укорять и уговаривать – пусть отвратится он от своих злых дел. Завтра же, с Б-жьей помощью, и отправлюсь в путь. Это мой долг, и я исполню его любой ценой.

Глава двенадцатая

Рав в тюрьме

С тяжелым сердцем отправился рабби Симха в долгий и трудный путь. А ведь дорога из Оппенгейма в Штутгарт в то время занимала много дней. Рабби Симха трясся по разбитым колеям в почтовом дилижансе – это была открытая повозка с жесткими деревянными скамьями, которая плелась не торопясь, то и дело останавливаясь из-за сломанного колеса или соскочившей подковы. Остановки, бывало, длились часами, пока что-то там чинили. Иногда между двумя станциями не было прямого почтового сообщения, и тогда путешественникам помногу дней приходилось ждать оказии.

Когда рабби Симха добрался до Гейдельберга, все давние горькие воспоминания всколыхнулись в нем. Ведь именно здесь, в этом городе, более сорока лет назад искал он свою пропавшую сестру.

– Ой-ей-ей, – сказал себе рабби Симха, – моя бедная сестра, как жаль, что не уговорил тебя вернуться со мной под родительский кров. Если бы ты послушала меня тогда,  разве было бы столько боли, слез и страданий! А судьба твоего сына – ведь и она была бы другой! Если бы ты вернулась в Бенцлау, пока ребенок был совсем маленький и не успел еще впитать скверные склонности своего отца – его любовь к роскошной жизни, его распутство, так впитать, что уж и жить по-другому не может! Но что было, то – было. Такова, несомненно, воля Всевышнего. Так укрепи же меня, Г-споди, хотя бы на этот раз: помоги вернуть грешника заблудшего на путь праведный!

Еще оставалось несколько станций до Штутгарта, когда у рабби Симхи появился дорожный товарищ. Они сразу  подружились. В почтовом дилижансе легко завязываются знакомства и даже возникает дружба. Многие дни бок о бок, проведенные в нелегкой дороге, кое-что значат.

Новый приятель рабби Симхи выглядел человеком серьезным – ученым и просвещенным.

– Раньше, – говорил рабби Симхе его симпатичный попутчик, – я тоже глубоко уважал евреев. Ведь мы – народ, который первым в мире удостоился Б-жественной благодати. Правда, теперь у нас есть в Штутгарте такой еврей! Можете себе представить, что я готов, кажется, и весь народ наш возненавидеть.

– Ах, отчего же вы не вспомните, ведь сказано: «Неужто из-за одного согрешившего разгневаешься на всю общину?»

– Вы, безусловно, правы. Но этот Зюсс, которого в гневе своем, наверное, наслал Всевышний на нашу общину, – это такое бедствие! Ведь Зюсс переходит все возможные границы. Ой! – неожиданно осекся попутчик. – Кажется, я наболтал лишнего. Несдобровать мне, если только мои слова дойдут до ушей Зюсса. Меня сразу же посадят в тюрьму.

– О, вам совершенно не о чем беспокоиться. Все это, безусловно, останется между нами. И более того, я сам собираюсь высказать этому Зюссу вещи, куда более нелицеприятные, чем все то, что вы сейчас рассказали.

– Неужели вы всерьез думаете, что министр согласится вас принять? Братья по крови его совершенно не интересуют. Вначале нам казалось, что премьер-министр еврей таки наводнит страну своими сородичами, но наши опасения оказались напрасными. Ему нет никакого дела ни до кого, кроме себя самого. И забота у него в жизни одна: исполнять все безумные прихоти герцога да потуже набивать собственные карманы. Тут у него все средства хороши. Будьте уверены – вам не попасть к нему на прием. Если же вам это все-таки удастся, то вы будете первым евреем, которого Зюсс допустил до своей особы, с тех пор как занял пост главы правительства и министра финансов.

– И все-таки, я уверен, что меня-то он примет. Как-никак – он мой родной племянник, он вырос, воспитывался в моем доме.

– Не может быть! – разинул рот попутчик. – Вы простите, если я позволю себе заметить, что его воспитание оставляет желать лучшего?

– О, поверьте мне, милостивый государь, в том совершенно нет моей вины. Не я привил ему дурные наклонности. Кстати, он был прилежным мальчиком, но рос при этом совершенно диким и необузданным и однажды, натворив что-то, испугался и вот, подумайте, сбежал из моего дома.

– Так чего же вы ждете от него теперь?

– Я собираюсь уговаривать его, молить, в конце концов, заклинать! Я так хочу вернуть его на праведный путь.

– Жаль мне ваших трудов и надежд. Не таков этот человек, чтобы можно было вернуть его на праведный путь.

– Ну что ж, по крайней мере – я исполню свой долг.

– Вы благородный и мужественный человек! Если вам когда-нибудь потребуется помощь – обращайтесь ко мне не задумываясь. Меня зовут советник Билфингер. Я выйду на следующей станции. Но в Штутгарте меня все знают, и каждый укажет вам мой дом.

Советник вышел на ближайшей станции, и рабби Симха остался один на один со своими совсем не радостными мыслями.

Вскоре он уже подъезжал к воротам Штутгарта. Чиновник у ворот остановил повозку и начал расспрашивать путешественника:

– Имя?

– Симха Бенцлау.

– Откуда?

– Из Оппенгейма.

– Род занятий?

– Я городской раввин общины Оппенгейма.

– По какому делу в Штутгарт?

– Желаю повидать его светлость господина премьер-министра Зюсса Оппенгейма.

– Ну об этом можешь забыть. Его светлость еще никогда никого из своих соплеменников не принимал. Многие евреи просились к нему – почему-то каждый еврей считает себя его двоюродным племянником. От ворот поворот получили все. Все эти господа почему-то думают, что коль скоро его светлость сам из евреев, то Штутгарт не сегодня – завтра будет прозываться не иначе, как Новый Иерусалим. Ха-ха-ха! Это очень сильное заблуждение, еврей! Штутгарт уж никак не Иерусалим. По мне – так ты можешь стучаться в ворота его светлости сколько твоей душе угодно. Уж он тебе покажет, почем фунт лиха. Покажи документы, еврей!

Рабби Симха немедленно сунул руку во внутренний карман сюртука, и тут он побледнел. Документов – не было. Он осмотрел все свои карманы, но всех его бумаг как не бывало.

– Что-то я не нахожу свои документы, – промямлил он дрожащим голосом. – Не иначе как они потерялись в дороге.

– Чего только ни придумают! Слушай, ты, бродяга беспаспортный! Ты что, думал, если расскажешь мне байку о том, что ты собирался на прием к премьер-министру, так я отпущу тебя на все четыре стороны? Ты ошибаешься! А ну, слезай с повозки! Пойдешь со мной в полицейский участок!

– Ну пожалуйста, милостивый господин, избавьте меня от такого позора! Ведь я – родной дядя министра. Он приходится сыном моей сестре!

– Во, заливает! Неужели ты думаешь заговорить мне зубы эдакими небылицами? А ну, пошел, пока силком не поволокли!

С охами и вздохами выбрался рабби Симха из повозки, волоча за собой небольшой дорожный чемодан. Чиновник сдал его двум стражникам, которые отвели его в тюрьму, где он немедленно испытал всю прелесть нового положения. Насмешки и издевательства так и посыпались на него.

– Что это за чудо-птичка залетела в наши края? – воскликнул начальник тюрьмы. – А, Абрашка, и что же ты натворил? С тех пор как его светлость служит у нас премьер-министром, всякий Абрашка полагает, что ему дозволено творить в Штутгарте все что вздумается. Но в этом ваше большое заблуждение. Его светлость господин министр держит на одном коротком поводке и евреев, и христиан. Всякого – сообразно заслугам и званию. Вот раньше, кто у меня гостил? Одни лишь мелкие воришки да какие-нибудь мерзкие сутенеры, прости, Г-споди! А с тех пор как его светлость у нас премьер-министром, приходится мне то и дело принимать в этих стенах весьма именитых баронов и графьев. Так что – не унывай, Абраша. Коль ты, к примеру, фальшивомонетчик, то болтаться тебе, как и положено, в петле, хоть ты и обрезан не хуже его светлости.

Рабби Симха весь затрясся от страха, колени его подкосились. Но, собравшись с духом, он все-таки взял себя в руки и несмотря на насмешки стал держаться с молчаливым достоинством. Стражники отвели его в какое-то темное и по-видимому глубокое подземелье. Они заперли его там в тесной и мрачной камере с охапкой соломы вместо постели.

Через несколько минут начальник тюрьмы заявился проведать своего необычного постояльца.

– Ну что, Абрашка! – поинтересовался он со злобной ухмылкой. – Как тебе наши хоромы?

Рабби Симха подошел вплотную к начальнику и сунул ему в руку блестящий золотой.

– За этот золотой я прошу у господина начальника всего лишь одно незначительное одолжение.

– Говори! – проревел начальник, пряча золотой с нескрываемым удовольствием.

– Я оказался здесь из-за досадной ошибки. Я не сделал ничего дурного. Я всего лишь потерял по дороге в Штутгарт свои документы.

– И попал сюда за бродяжничество?

– Именно так! Сделайте же мне маленькое одолжение, пошлите сказать господину министру Зюссу, что оппенгеймский раввин, его дядя по матери, приехал навестить его и по ошибке его забрали в тюрьму!

Выражение крайнего изумления нарисовалось на лице начальника тюрьмы. Он немедленно пообещал исполнить просьбу арестанта и через несколько минут лично отправился во дворец министра.

Дел у министра в тот час было по горло. Его приятель генерал Ремхинген, председатель палаты общин Шефер и советник Галвакс обсуждали с ним важные текущие дела. Когда начальник тюрьмы попытался войти во дворец, привратник и на порог его не пустил.

– Сейчас никого пускать не велено, – заявил привратник, – господин министр занят важными государственными делами.

– Что ж, если так, то доложите вы о моем деле. Ко мне в тюрьму был доставлен сегодня старый еврей, с седой бородой, тщедушный, тощий, похож на бродягу без документов. Но он уверяет, что является дядей его светлости и просит меня его светлость о том известить.

– Замечательное поручение! – усмехнулся привратник. – Сообщить его светлости, что некий беспаспортный бродяга называет себя его дядей. Нет уж, увольте! Не стану я этого делать!

– Подумайте, однако, о последствиях, которые могут произойти, если старик не лжет! Ведь не с венцом правителя на голове появился его светлость на свет! А вдруг старик и вправду его еврейский дядя и действительно потерял документы по дороге в Штутгарт, а когда его превосходительство об этом узнает...

– Да, это будет нехорошо. Но нельзя же просто так бухнуться к его превосходительству с историей, будто некий бродяга из тюрьмы приходится ему дядей. Он меня просто на куски разорвет. Ты хоть знаешь, как его зовут и откуда он?

– Да, он говорит, что он какой-то графин из города Офигейна.

Привратник отправился к Зюссу.

– Ваша Светлость! – доложил он. – Сегодня был за бродяжничество арестован некий офигенный графин, и он послал начальника тюрьмы сказать вам, чтоб вы его освободили!

– Что, у меня своих чокнутых мало! – загоготал Зюсс. – Так еще из тюрьмы посылают какой-то офигенный графин. Ну и какое мне до него дело?

– Простите меня, Ваша Светлость, но этот бродяга, он...

– Ну что там он, говори скорее!

– Он еврей!

– И на этом основании он воображает, что я все брошу и побегу его освобождать? Ну народ! Нет уж! Если он бродяга, то его место в тюрьме. А ну-ка вон отсюда!

Привратник бросился к дверям.

– Надо же, – призадумался удивленный Зюсс, – еврей – офигенный графин! Крайне редкое явление. Эй, Ганс!

– Слушаю, Ваша Светлость!

– Да точно ли сказал начальник тюрьмы – графин?

– Что-то в таком духе, Ваша Светлость, то ли графин, то ли парафин...

– Может быть, раввин? А ну-ка позови мне начальника тюрьмы.

Войдя, начальник тюрьмы низко поклонился и застыл перед Зюссом в подобострастной позе.

– Это что же за человек тебя сюда послал? – спросил министр.

– Ваша Светлость! С вашего позволения, он говорил, что он графин евреев города Офигейна и родной дядя Вашей Светлости!

– Офигейна? Может быть – Оппенгейма?

– Да, именно так, Ваша Светлость! С вашего позволения – именно так он и сказал.

Помрачневший и взволнованный, поднялся Зюсс со стула.

– Ко мне приехал любимый дядя! И его бросили в тюрьму! О, я немедленно еду к нему. Ганс, вели запрягать карету! Простите великодушно, господа, но сию минуту для меня нет более важного дела, чем освобождение дяди из тюрьмы. Ведь это – брат моей матери, он приютил и вырастил меня в своем доме. Я хочу немедленно прижать его к своему сердцу!

И карета понеслась по мостовым Штутгарта в направлении тюрьмы.

Глава тринадцатая

Министр и раввин

Рабби Симха опустился на кучу соломы и горестные мысли наполнили его ум и душу. Через некоторое время он поднялся и начал расхаживать из угла в угол тесной камеры. Он рассуждал вслух: «Несомненно, это дурной знак. Едва я появился в столице, где правителем мой племянник, как меня тут же бросили в тюрьму. Боюсь, это дурацкое стечение обстоятельств не к добру: да и чего хорошего можно ждать? Ну что ж, за себя я спокоен, ибо душу свою вручил я Тебе, Г-споди. Но что будет с моим заблудшим, непутевым племянником, ведь он падает все глубже и глубже в бездну? Где взять мне силы для праведного гнева, чтобы убедить его? Как мне, несчастному и униженному еврею, беспомощному и гонимому, как объяснить этому важному господину, что его сила, слава и богатство – всего лишь суета сует?»

Тут ржавые запоры на  дверях камеры заскрипели, и прежде чем рабби Симха сообразил, что происходит, он уже оказался в жарких объятиях Зюсса, который в волнении восклицал:

– Дядя! Дорогой дядя! Как мне жаль, что ты угодил в это жуткое место! Дай же мне прижать тебя к сердцу, дай расцеловать тебя!

Симха на некоторое время просто оцепенел, с трудом воспринимая происходящее. Но, ощутив слезы Зюсса на своем лице, он обмяк, прижал к себе племянника, сам разразился рыданиями, да так, что и не находил подходящих слов.

Зюсс немедля повез дядю к себе во дворец, оказывая ему всевозможные знаки внимания и уважения. Он показал ему свой роскошный дворец, чудесные сады и оранжереи, радующие своей красотой самый взыскательный вкус и услаждающие ароматом самое тонкое обоняние. И в этом была его победа над обстоятельствами, и он хотел, чтобы дядя все это видел. Зюсс привел его в свою библиотеку, где были собраны самые разные книги лучших авторов человечества всех времен в изысканных, дорогих переплетах. Были там и еврейские книги. Затем он отвел Симху в огромный зал, где была собрана весьма обширная коллекция произведений искусства, живописи и скульптуры, портреты и бюсты многих великих и сильных мира сего. Он даже показал ему свою сокровищницу, полную золота и драгоценных камней, и долго вертел перед ним всякие бумаги, дающие ему право на владения разными имениями и угодьями, с которых он имел весьма значительный доход.

С молчаливым равнодушием взирал рабби Симха на все это великолепие. Ни один изумленный возглас не вырвался из его уст, ни разу не приняло его лицо сколько-нибудь заинтересованного выражения. И как ни старался Зюсс, расписывая ценность каждой вещи, ему так и не удалось вызвать в дяде ни малейшей радости или изумления.

– Ты все молчишь и молчишь, дядя, – сказал наконец Зюсс. – Наверно, ты думаешь, что вот, придет день, и все посыплется прахом. Но нет, есть у меня охранная грамотка, вот посмотри. Здесь герцог пишет, что все мои действия, каковы бы они ни были, предпринимаются с его согласия и по его прямому указанию, а я лично не несу за них никакой ответственности.

– Ты ошибаешься, Зюсс, – печально проговорил рабби Симха. – Меня вовсе не заботит, потеряешь ли ты свои богатства в мире этом. Не это повергает меня в печаль, не это мешает мне радоваться вместе с тобой твоим успехам. Зюсс, на твоих дверях и воротах нет мезуз, твой стол нельзя назвать кошерным, ты нарушаешь субботы и праздники, и даже Новолетие и Судный день для тебя больше ничего не значат. Ты живешь, как в пустыне. Граждане твоего государства обвиняют тебя в поборах и мздоимстве, они ненавидят тебя за то, что ты обираешь и унижаешь их. Твое имя звучит проклятием. Зюсс, Зюсс! Прислушайся  к словам своего старого дяди, единственного, кто тебя любит, кто предан тебе не потому, что ты богат и высоко сидишь. А в такой тяжелый путь в разгар зимы я пустился только с одной целью: образумить тебя, пока еще есть время. Брось это все – ведь это грех, Зюсс!

– Да как же я откажусь от такого высокого положения, дядя?

– Ах, Зюсс, оставь! Не ты первый в Израиле, кто добился такого положения – быть правителем чужого государства. Да вспомни хотя бы праведного Йосефа, который, будучи вторым лицом во всей великой земле Египетской, ни в чем не преступил заповедей своего Б-га, служил ему всем сердцем своим! Будучи рабом, он прошел через великое искушение, не поддался любви прекрасной женщины, будучи правителем, он никогда не ел с египтянами на их пирах трефной пищи! И имя его на устах египтян звучало любовью и благодарностью. И лишь только когда выросло новое поколение, новый, не знавший Йосефа фараон стал жестоко угнетать еврейский народ.

– Ну так что? Ты же сам знаешь, дядя, египетскую благодарность Йосефу за то, что он спас их от голода и унижения: его сыновей и внуков они спокойно отдали на каторгу!

– Все не так просто, Зюсс! То был высший замысел: освобождение еврейского народа из рабства было предопределено тем же рабством. И дарования народу особого предназначения не было бы без этого! А вспомни Мордехая, который стал в конце концов царевым советником в одной из величайших в истории империй. Он искал лишь блага и процветания для всех стран, отданных под его власть, и для своих братьев-евреев. Когда наши великие мудрецы Хасдай а-Нагид или Шмуэл а-Нагид были вознесены на уровень министров и правителей Испании, чем они занимались? Они только и заботились о благе своих подданных, и народ не уставал благословлять их. А свои личные богатства они по большей части расходовали на поддержку еврейской жизни. Так, рабби Шмуэл а-Нагид собрал со всего мира еврейских поэтов и мудрецов, знатоков грамматики и Талмуда, дал им кров, пропитание и все необходимое, чтобы они могли посвящать свое бесценное время полностью духовному творчеству. Долгие годы он содержал многие семьи, чтобы отцы могли день и ночь учить Тору, не отвлекаясь на заботы о пропитании. Он построил многочисленные синагоги и ешивы, и время его было для испанской общины моментом величайшего процветания. А ты, Зюсс? Что сделал ты для евреев и для еврейства? Вся страна стонет от твоих грабительских указов, а ведь евреям труднее, чем остальным. Ты же будто и не замечаешь существования собственного народа, а что ты сделал для отмены позорных антиеврейских законов?

– О, дядя, поверь мне, я сделал бы это с удовольствием, но, к сожалению, не могу!

– Почему не можешь? О, я знаю почему! Ты думаешь только о своих личных нуждах, – угнетенные братья тебя вовсе не интересуют. Твоя цель одна: накопительство, богатство, роскошь! Все те еврейские правители, о которых я говорил, Мордехай, и рабби Хасдай, и рабби Шмуэл, ну уж никак не были кровососами своих подданных. Смыслом их деятельности была забота о благе граждан, и они действительно заработали себе доброе имя бесчисленными благодеяниями во славу Б-жью. Потому-то у них и хватало времени, чтобы позаботиться о своих собратьях, обеспечить их жизнь и возвеличить Тору и наследие Израиля! Ты же хулишь имя Г-сподне своими безобразиями, обирая и угнетая народ, ты сделал имя Израиля проклятием в устах народов! И пройдет не одна сотня лет, а ненавистники будут указывать на тебя, говоря: вот, смотрите, как ведет себя еврей, дорвавшийся до власти!

– Сурово же ты со мной, дядя! Разве кто-нибудь смеет сказать мне такие вещи? Все знают: могу в бараний рог согнуть. Да уж не думаешь ли ты, дядя, что я от твоих слов впаду в отчаяние?

– О, единственное дитя моей сестры! Разве я пришел просить чего-то для себя или чтобы огорчить? Я хочу лишь помочь тебе, хочу, чтобы ты отвратился от дурных дел!

– Что ж, я это понимаю, дядя, и потому не сержусь на тебя. Но хочу, чтобы ты понял и меня. Многие годы я тяжело работал ради того, чтобы пробить себе дорогу к власти на службе у герцога. О, тогда мне сильно хотелось многое сделать для благосостояния страны, для ее экономики, хозяйства, хотелось добиться ее процветания. Но кто даст мне такие возможности! Этот герцог, с его упрямством и беспрерывными безумными затеями! А каковы здешние граждане и духовенство? Толпа, сброд, полный ненависти и диких предрассудков! Поверь мне, дядя, да будь я хоть таким же благочестивым, как царь Давид, и таким же мудрым, как царь Соломон, – и тогда они не перестали бы поносить народ Израиля! Моя единственная защита от них – это герцог, но он требует денег, денег и еще раз денег. Мне пришлось единым махом выплатить все его долги. А где было взять эти деньги, как не из государственных доходов? Но денег все равно недостаточно, и какой же ты видишь выход, кроме все новых и новых налогов и пошлин? А герцогу все мало, ему постоянно нужны огромные средства для всех его разнузданных развлечений. И когда я пытаюсь ему объяснить, что выдаивать страну досуха попросту неразумно, он впадает в страшную ярость и грозит мне тюрьмой. Так что же мне делать? Потеряй я благосклонность герцога, за мою жизнь никто не даст и ломаного гроша. Вот тогда-то и отнимут все, что у меня есть. Где голову приклонить? Меня достанут хоть в лесу, хоть в поле. Ведь ненавистников у меня – ох как достаточно. Разве есть у меня другой выход, кроме как следовать однажды избранным путем? Я должен доставать для герцога золото любой ценой, и я действительно не стесняюсь в средствах. А уж если я вынужден все это делать, так не с пустыми же руками мне самому оставаться? Мне тоже нужны собственные средства. И почему именно я должен отвечать за все это безобразие? Я – пес цепной на коротком поводке у герцога.

– И ты, мой бедный мальчик, думаешь этим оправдаться? Нечестивый правитель мерзок, но еще более мерзок тот, кто послушно служит в его руках инструментом для злодеяний.

Зюсс помолчал немного, а потом сказал:

– Погости у меня хоть немного, дядя. А уж я постараюсь устроить тебе кошерную кухню. Оставайся, и ты сам увидишь, что нет для меня никакой другой возможности: жизнь пошла как пошла. А теперь расскажи мне об Оппенгейме, о моей двоюродной сестренке. Как там твоя доченька Юдифь?

Продолжение следует

Перевод Э. Погребинского

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru