[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2002 СИВАН 5762 — 6 (122)
Гостиница «Мираж»
Многое покажется узнаваемым в последней книге Ремарка
«Земля обетованная», блистательно переведенной Михаилом Рудницким (издательство
«Вагриус»). Культовый автор для поколения 60-х годов, этот немецкий прозаик
затем был надолго отодвинут в тень другими, более модными и престижными
западными писателями и даже стал восприниматься как фигура далеко не первого
ряда, – но только не теми, кто на всю жизнь запомнил потрясение, каким в юности
стали «Три товарища», «Триумфальная арка» и «Черный обелиск». Сорок лет назад,
когда проржавевший «железный занавес» неуверенно, с остановками, но все-таки
пополз вверх, Ремарк оказался едва ли не первым современным художником, чьи
произведения дали нам почувствовать, что каждый проживает свою жизнь по-своему
и все нравственные проблемы должен решать «в одиночку», постоянно сознавая
собственную трагическую зависимость от немилосердной истории, которой можно
противопоставить лишь твердую приверженность простейшим, но самым главным
заветам гуманности и добра. Он писал о людях, прошедших через испытания и
катастрофы, сломившие очень многих, но не его героев: они не поддаются ни
массовым психозам, ни чувству обреченности, а значит, безответственности. И
даже в ситуациях, когда весь мир словно обезумел, следуют правилу,
установленному раз и навсегда: «Тот, кто остается верен себе, не ошибается».
Это правило, стоящие за ним верования и настроения постоянно о себе напоминают и на страницах «Земли обетованной», книги, которая не была завершена Ремарком и пролежала в его архиве почти тридцать лет, пока четыре года назад ее не выпустили в Германии, где она сразу стала сенсацией. Спасаясь от облав на евреев и эмигрантов, которые нацисты устраивали в порабощенной Франции, несколько персонажей этого романа, которым как-то выпало провести тревожную ночь в курятнике на окраине городка Лана, выработали там «Ланский катехизис», где есть и такой пункт: «Не жди сострадания. Никогда». Остальные пункты этого катехизиса сформулированы с той же горькой прямотой. Они говорят о том, что век сделал самым необходимым и востребованным искусство выживания, но не ценой трусости и предательств. А чтобы выжить, нужно покончить со всеми либеральными иллюзиями и упованиями на будущее, которое избавит мир от агрессивной ксенофобии и от лагерей смерти, снова сделав приоритетными вечные ценности духа, поскольку фашизм – это лишь временное и непостижимое помрачение умов, какая-то загадочная болезнь, вдруг поразившая в общем-то здоровый организм высококультурной немецкой нации.
Летом 1944 года, когда происходят события в романе, для таких упований вроде бы появились реальные стимулы, поскольку стало понятно, что нацистский режим и правда доживает свои последние месяцы. Столько раз встречавшиеся лицом к лицу со смертью на своем «страстном пути» беженцев через Пиринеи, через Атлантику, по которой шныряют немецкие подлодки, и через карантин на острове Эллис, откуда уже ясно виден спасительный американский берег, герои Ремарка, с трудом в это веря, читают в нью-йоркских газетах о покушении офицеров вермахта на своего фюрера, а потом об освобождении Парижа и успехах союзников, приблизившихся к границам Германии. Перспектива возвращения становится реальной. Но ликования она не вызывает. Слишком многим уже не вернуться никуда и никогда. А уцелевшие думают о том, что там, среди немцев, которые, конечно, примутся кричать про свое неведение и невиновность, «мы все никому не нужны. Мы будем только живым укором, от которого каждый хочет избавиться».
«Мы» – это постояльцы и гости обшарпанной гостиницы на задворках Манхэттена, ставшей приютом для тех любимчиков судьбы, которым все-таки удалось бежать из лагерей или обмануть бдительность гестапо, с чужими паспортами скитаясь по гибнущей Европе, и потом хитростью, а чаще за взятку проникнуть на грузовое судно, держащее курс к Нью-Йорку. Гостиница называется «Мираж», ее содержит старый русский эмигрант, которому ничего не надо объяснять, потому что нелегкая участь беженца известна ему досконально. И он уверенно предсказывает, что все это постепенно сгладится, развеется по ветру: невыносимые воспоминания о прошлом, обжигающая обида на старую родину, которая превратилась в повседневный кошмар, и страстные мечты об отмщении, и пустые упования на справедливость, которая обязана рано или поздно восторжествовать. Все это только фантомы и миражи, провоцируемые еще не изгладившейся наивной верой, будто в мире когда-нибудь вправду появится нечто разумное и морально истинное.
Но такая вера давно кончилась у Людвига Зоммера, главного героя Ремарка. Даже имя, под которым он живет, ненастоящее: оно принадлежало немецкому еврею-антиквару, бежавшему в Париж и там умершему накануне прихода оккупантов. По документам Зоммер теперь еврей, что совсем не облегчило ему жизнь в Америке, где антисемитизм, как он убедился, укоренен столь же прочно, как на родине, ставшей мачехой, хотя не принимает настолько бесчеловечных форм. В Германии Зоммера преследовали не по расовым законам, а по причинам политического характера, однако существенной разницы не было: тот же лагерь, откуда его, проявив неслыханную изобретательность и дерзость, вызволил еврей Роберт Хирш, та же на всю жизнь запомнившаяся ночь в курятнике, где написали катехизис, тот же карантин на острове Эллис, а потом бесприютность и унижения, ставшие будничными. И Зоммер естественно ощущает себя не просто близким, а, по существу, принадлежащим этносу, который узнал, какова доля лишенных своей земли, бесконечно давно, еще в незапамятные дни вавилонского пленения: «Они самые древние эмигранты на свете. Но как раз поэтому они и тоскуют по родине. Своей родины у них нет, вот они и ищут ее повсюду на свете, как одержимые».
Для самого Ремарка, выходца из бюргерской семьи с далекими французскими корнями и питомца католической семинарии, в которой он окончательно уверился, что на всю жизнь останется атеистом, сознание своей духовной родственности еврейству было одним из основных начал творчества, особенно в последний период. Из Германии его вынудили уехать сразу после победы нацизма, его вилла в Порто-Ронко стала временным убежищем для тех немецких авторов, которых рейх изгнал из-за неподобающего происхождения, а нейтральная Швейцария приняла без всякого восторга, стараясь не провоцировать недовольство могущественного соседа. В саду этой виллы подосланными гестапо специалистами по таким делам был убит журналист Феликс Мендельсон (видимо, его ошибочно приняли за хозяина). Ремарку угрожали, потом попытались заманить его в Германию, суля неслыханные почести, если он вернется. Ответ был предсказуемым: «Ни за что на свете... Нет, я не еврей. Но евреи в Германии, вопреки распространенному мнению, были самыми истовыми патриотами».
Об этом патриотизме, вознагражденном депортациями в Освенцим, со стыдом за себя вспоминают персонажи «Земли обетованной». И не находят ему оправдания, хотя оно лежит на поверхности: им ли не знать, что бездомность непереносима как бы к ней ни приучали чудовищные обстоятельства реальной истории. Прожив вдали от Германии без малого сорок лет, многое в своей стране ненавидя, но никогда от нее не отрекаясь, Ремарк знал это чувство как мало кто другой из его немецких современников. В его представлении евреи воплощали эмигрантскую судьбу, которая стала до какой-то степени универсальной во времена, когда бегство со всеми его страданиями и ужасами сделалось уже не выбором, а неизбежностью для очень многих, но для евреев – прежде всего.
Собственно, об универсальности такой судьбы и написан последний роман Ремарка. Здесь, как и в прежних его книгах, перед читателем развертывается история одиночества и поэтичной, но обреченной любви, только этот знакомый сюжет приобретает очень необычную аранжировку, потому что он окрашен постоянными размышлениями о еврейской участи, воспринятой как удел всех, кто сохранил человечность в бесчеловечное время.
Это страшный удел: безнадежность, хотя «надежда умирает тяжелее, чем сам человек», и вечный страх – «перед жизнью, перед будущим, перед самим страхом». Часто его не выдерживают, и тогда исход катастрофичен. В гостинице «Мираж» Зоммер занимает комнату, где прежде жил еврей, спасшийся от нацистов, но не от собственных душевных мук: он без видимого повода покончил с собой. Подобные истории прекрасно известны любому постояльцу «Миража», слишком часто они происходили и на «страстном пути» изгнанничества, и потом, в относительно спокойной нью-йоркской гавани. «Повседневного обывательского мужества» им не занимать – жизнь давно к нему приучила. Но тщетны попытки «забыть, чтобы ничто не нарушало уюта». Или принудить себя к беспамятству, чтобы не снился лагерный врач по прозвищу Хохотунчик, который, заливаясь смехом, избивал плеткой своих пациентов, случалось, и умиравших прямо в его кабинете от этого лечения, названного им самым эффективным. Чтобы не стоял перед глазами патруль, явившийся арестовать больную раком госпожу Розенталь, собравшую последние силы и жестом предупредившую мужа: «Беги!»
Богач Танненбаум, который многим, включая Зоммера, помог, предоставив требуемые законом финансовые гарантии и облегчая получение визы, воспользуется возможностью переменить фамилию, когда дадут американское гражданство, и станет именоваться Смитом. Это, видимо, наиболее простой способ выстроить преграду между собой и собственным прошлым, где только ужасы и утраты, но он и наименее эффективен. Зоммера, когда он, пропущенный наконец в Нью-Йорк, бредет незнакомыми улицами к «Миражу», преследует пока еще непривычное чувство: «Я, будто лазутчик, крадусь меж двух миров, не принадлежа ни одному из них»: ни тому, из которого вырвался, чтобы уже никогда не возвращаться, ни этому «пьянящему дурману свободы» посреди витрин, кричащих о благоденствии, о жизни, что развертывается пышным веером, но для него остается непостижимой и чужой. Это чувство – типичное чувство тех, кто в Америке отнесен к категории «враждебных чужестранцев», Зоммер даже не попытается преодолеть, и название своей гостиницы он, подобно всем в ней живущим, будет воспринимать как необыкновенно точное, если нужно выразить суть эмигрантского существования. «Неужто не все во мне пересохло и вымерло, – думает он, разглядывая игральные автоматы в магазинах и вслушиваясь в гомон беспечной толпы, – неужто от ужасов выживания можно вернуться просто к проживанию и даже к жизни? Разве бывает такое – чтобы все начать с начала? Разве можно проделать это, не совершив предательства и вторично, теперь уже забвением, не убивая тех, кого однажды уже убили?».
Ремарк не закончил свою книгу о земле обетованной, которая для его героев оказалась чужой, эмоционально стерильной землей. Сохранились наметки дальнейшего развития действия: война закончена, Зоммер все-таки едет в Германию, но с единственной целью – разыскать и покарать того, кто донес на его отца, убитого в застенке. Находит и не может выстрелить, увидев, что перед ним жалкая развалина в инвалидной коляске. Ненавидит себя за слабодушие, за неистребимую человечность, которая в этих обстоятельствах кажется ему преступной. Размышляет, не вернуться ли в Нью-Йорк, к которому его, впрочем, уже ничто не привязывает. В одном из вариантов – кончает с собой, потому что не в силах жить, зная, что душа умерла и никогда ему не переступить через прошлое, но никогда с ним и не примириться.
Бессмысленно гадать, какое завершение было бы в итоге выбрано. По существу, роман заканчивается задолго до последних эпизодов, написанных Ремарком, заканчивается спором Зоммера и Хирша о том, чему учит опыт бегства. И Хиршу, духовному потомку непримиримых маккавеев, столько раз прямолинейно, жестоко отзывавшемуся о евреях, которым недостало мужества противодействовать нацистскому геноциду, Ремарк, часто иронизирующий над его немудреной философией бытия, отдал слова, всего полнее выражающие авторское понимание сути и смысла жизни в «эпоху страха». Требовать отчаянной смелости никто не вправе, однако от каждого можно и нужно требовать, чтобы, вопреки любым обстоятельствам, была сохранена «подспудная дрожь земли, жизни, сердца. Тот, кто спасся, не смеет забывать о ней, не смеет хоронить ее под трясиной мещанства! Это дрожь спасенного тела, танец спасенного существа, с влагой в глазах заново открывающего все вокруг ... мысль, что ты не умер, ты ускользнул, спасся, не подох в концлагере и не задохнулся в свинцовых объятьях удавки».
Как знать, не окажется ли эта дрожь единственной надежной порукой, что жизнь действительно неистребима.
Алексей Зверев
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru