[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2002 СИВАН 5762 — 6 (122)
В ПАЛЕСТИНУ
Путевые заметки
Шолом Аш
ЛИВАН
Разметавшись в мрачном, таинственном сне, лежало необъятное, безграничное море. Словно неведомо откуда примчавшееся, черное, бесформенное чудовище, опустилось оно над безграничным простором, покрыло его своей грудью, заслонило своими черными и спутанными космами. Казалось, что каждый миг чудовище готово вскочить со своего ложа и одним мощным движением стряхнуть с себя все и всех.
Но пока что чудовище-море покоилось крепким сном; лишь время от времени по его спутанным космам проносился какой-то мерцающий свет, или звезда с далекого неба глубоко пронизывала его темную поверхность светящейся трепетно-изломанной стрелой. А издали, как тяжелое дыхание чудовища, доносились тяжелые и суровые всплески волн и пугали своей мрачной таинственностью.
Спокойно и беззаботно, доверившись Б-жьему милосердию, плыл наш корабль между глубоким звездным небом и безграничным пространством темных вод. Он несся как таинственный гонец, который мчится с одного конца света в другой, чтобы выполнить важную и таинственную миссию. Протянув вперед длинную шею, искал он свой путь в лежащем перед ним безграничном просторе неизвестности.
Немногие спали на корабле в эту ночь. То была последняя ночь нашего пути, когда корабль, отчалив от греческих берегов, собирался бросить свой якорь в сирийской гавани.
На палубе в разных местах отдельные фигуры, окутанные грустью, то расхаживали, то стояли неподвижно. Все ожидали утреннего солнца, которое должно было выплыть из-за гигантской вершины Ливана, и все были охвачены великою тоскою ожидания берегов Святой земли.
На палубе в одном углу сидит группа старых евреев. Они едут в страну отцов, к Храмовой горе, к масличной горе, чтобы там умереть и слиться с этими горами. При свете огарков старики читают псалмы. Несколько старушек стоят почтительно и молча неподалеку от них. Бедные грешные женщины, они не могут участвовать в хоре читающих псалмы. И они набожно трут свои руки об отсыревшую от морской влаги обшивку корабля, и молитвенно шепчут все, что помнят, все, что знают: одна читает женскую молитву из «Тхинос», другая повторяет сохранившиеся у нее в памяти отрывки молитвенных песнопений, третья читает утренние благословения. А одна из них, старенькая и маленькая, простая и неученая, она шамкает своим беззубым ртом: «Святые праотцы, святые праматери, и праматерь Рахиль, и праматерь Рахиль...»
В другом углу старый священник собрал вокруг себя крестьян и крестьянок, едущих в Иерусалим к гробу Христову, и все они хором поют церковные песни, которые уносятся ветром и сливаются с псалмами еврейских богомольцев. И носятся-витают над темным морем эти слившиеся псалмопения.
Отдельно от других держится на палубе небольшая группа еврейских юношей и девушек. Все они из одного местечка, Плонска, где-то в Польше. С гордой верой, с любовью и великими надеждами, едет эта молодежь в Палестину, чтобы там обрабатывать землю в колониях. Юноши уже поют деревенские песни. Девушки нерешительно подтягивают, и их девичьи нежные еврейские голоса как бы ласкают и обвивают песню юношей.
И вся эта группа облита бледным светом, льющимся из шатра, сооруженного на палубе дамасским пашою для гарема, который он везет с собой.
Капитан на рубке направляет корабль, а высокая, ушедшая в небеса мачта кидает свою гигантскую тень над суровым в своем вечном покое морем.
И все мы чувствуем себя, как заброшенные и одинокие дети, которые, после долгих лет неволи на чужбине, возвращаются под отчий кров, к родимой матери.
А я... я еще даже не знаю моей матери...
С таким чувством все мы, дети различных народов, люди разных верований, каждый в своем углу, ждали солнца, которое должно было в первый раз осветить и озолотить для нас берега нашей родины.
Первый бледный полусвет рождающегося дня начал разливаться по ночному морю, появившись из-за хребта мрачного великана, который бросал свою огромную и мощную тень на равнину вод. И чем более бледнел и серебрился день, тем рельефнее выступала, вырезывалась своими острыми контурами великан-гора, снежные вершины которой словно висели в воздухе. Но вот день начал разливаться по горе и, купаясь в снеге, раскидывать по высотам свои первые лучи. И не знаю уж, из чьей груди раньше вырвалось восклицание: «Ливан!» И все мы, стар и млад, евреи и христиане, бросились к борту корабля. Одни подняли руки вверх, другие склонили головы вниз, крестьяне осенили себя крестным знамением – все молчали: Ливан!
Солнце раньше, чем подняться над миром, купается и в пылающем снеге. Снежный свет целуется с солнечным светом и сливается с ним в одно яркое пламя, которое охватывает все пространство. Гора как будто состоит из одних гигантских клочьев белых облаков, а ее вершина уходит в небо, по которому плывут тучи. Подойдя к вершине, тучи словно соскальзывают по склонам горы и ложатся большими обломками неба. И солнце своими лучами расплавляет и облака, и снег, сливая их в одно пылающее море. Снежные волны, сливаясь с волнами солнечного света, ниспадают и разлетаются тысячами осколков.
И с ярким ликованием, с благовестом лучей начинается торжественное шествие солнца через гору в широкое и светлое море...
Свободно и могуче распростерлось море у подножия горы. Чудовище, сковывавшее и душившее море своим ночным мраком, ушло, и волны освободились от своих тяжелых и спутанных косм. И над ширью и гладью моря моей родины теперь воздух, солнце и простор.
И все мы стоим на палубе и глядим на гору Ливан.
Привет тебе и благословенье, родина!
Родина, как гордится тобою затерянный среди чужих беспокойный сын твой! Я пришел, чтобы отыскать у тебя свидетельство моей родовитости. Я пришел, чтобы отыскать у тебя корни моего происхождения.
Откуда я пришел? Кто я?
Ты – уголок моей родины. Мои предки в пору своей юности гуляли здесь парами, женихи и невесты. Ты слышала песни любви моей праматери-невесты, счастливой благословенной плодородностью, таившейся под ее грудью. Приди, гора, и свидетельствуй обо мне. В твоих расщелинах еще не замерли клятвы любви моих предков в их брачный час. Ты слышала радостные возгласы их творческого счастья.
Отчего безмолвствуешь ты?
Одиночество привело меня к тебе... В скитальчестве своем, вдали от второй родины-матери, на груди которой я доверчиво, с сыновней любовью прятал голову, доверяя ей свои тайны, прихожу я к тебе искать свидетельства твоего.
Отчего безмолвствуешь ты, гора? Кого ищет твой гордый взор? Ты не узнаешь меня? Ведь я отпрыск той, любовью спаянной пары – жениха-невесты, которая отдыхала у твоих скал. Ты была единственной ее свидетельницей. Воззри: я преклоняю голову перед тобой, я совершаю омовение своего тела, чтобы оно было достойно коснуться твоего праха. Свидетельствуй же, гора, обо мне, свидетельствуй, рассказывай...
Позади меня стоит одна из тех старушек, которые ночью сопровождали корабль своими молитвами. В честь страны отцов она нарядилась в новый субботний чепец с белой бахромой и голубыми бархатными лентами. У нее большие очки на носу, в руке толстый молитвенник, она стоит позади меня и спрашивает:
– Дай нам Б-г долголетия, скажите, прошу вас, это она и есть гора из Хумеша?
– Она самая и есть, бабушка. Гора из самого Хумеша – Ливан.
– А-а-ай, из самого Хумеша!.. Гора Ливан! – обращается она уже к горе. – Иди и предстательствуй перед Б-жьим престолом за твою рабу Енту, дочь Леи, за ее деток, оставшихся дома, и за всех евреев, омейн-села!
Ступай же, гора Ливан, предстательствуй! Ведь «там» ты в большом-большом почете...
А старые евреи, нарядившиеся в честь Ливана в субботние кафтаны, надели талесы и тфилин и охваченные утренним светом и воздухом родины, стали на молитву лицом к горе.
– «Тахас а-ар а-тойв а-зе» – под этой прекрасной горой! – произносит выразительно один из стариков и указывает пальцем на гору.
А молодежь из Плонска, сионисты, рабочие, упаковывают свои вещи. Они должны сойти в Бейруте – самом большом торговом городе в Сирии, – чтобы оттуда отправиться в колонии, находящиеся в Галилее.
– А вы разве не хотите раньше побывать в Иерусалиме, взглянуть на «западную стену», посетить «гробницу Рахили»? – удивляются старые евреи.
– Мы едем в Палестину не умирать, и нам нечего тащиться в Иерусалим к гробницам предков! – звучит гордый ответ.
– О-ова! – удивляются старики.
К кораблю подходят транспортные лодки. Порт открыт.
– Будете в Иерусалиме, кланяйтесь не старым памятникам, не восточной стене, а «Бецалелу»... – бросает юноша, уже держа на плечах чемоданчик.
– Кому кланяться?
– «Бецалелу», новой библиотеке и детскому саду, им и только им! – доносится уже издали.
– Кому-у? Кто это такие? Кого называет он? – допытывается старик.
– Оставь их, ведь это сионисты, – замечает второй.
А в противоположном углу, за котлом, стоит священник, окруженный своей паствой. В честь Ливана и крестьяне оделись по-воскресному, вымазали сапоги дегтем, надели красные рубахи, вынули из своих узлов и надели помятые шапки. Батюшка указывает перстом на гору и что-то повествует, а крестьяне, преклонив скромно и молитвенно головы перед священной горой, крестятся и крестятся...
Так приветствовал наш корабль благословенные берега страны отцов.
“Еврейский мир”, февраль 1909 года
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru