[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2002 АДАР 5762 — 3 (119)
Непроторенной тропой
Алексей Зверев
«Воспоминания» Давида Шора (издательство «Гешарим» — «Мосты культуры») вышли маленьким тиражом, всего 1500 экземпляров. Вскоре книга станет недоступной для рядового читателя. Жаль, потому что именно ему она и адресована. Для него, этого обыкновенного читателя, работала составитель Юлия Матвеева, многие годы тщательно изучавшая архив Шора, который хранится в Национальной и университетской библиотеке Иерусалима, и в итоге подготовившая продуманно составленную, подробно прокомментированную, захватывающе интересную книгу.
Бывают профессиональные мемуаристы, люди, ничем себя не проявившие, однако наделенные наблюдательностью и памятью, так что их свидетельства об эпохе, о выдающихся современниках приобретают немалую ценность. Давид Шор был не из их числа. Он сам – крупная личность, выдающийся представитель русской музыкальной культуры начала ХХ века, пианист, собиравший на свои концерты огромную аудиторию, организатор и участник знаменитого «Московского камерного трио», которое с триумфом выступало и на родине, и в Европе.
Шор играл в доме Толстого, и после этого вечера Лев Николаевич отметил в дневнике: «Мне в первый раз уяснилось истинное значение искусства». На юбилее Шора в ложе рядом с его родителями, приехавшими из Симферополя, сидел Горький. Путешествуя первый раз по Палестине, Шор оказался спутником Бунина, сразу к нему расположившегося. Среди собеседников Шора были такие, чьи имена говорят сами за себя: Рахманинов и Левитан, Антон и Николай Рубинштейны, Танеев, Аренский, Кони – всех не перечислишь.
Для мальчика из не самой благополучной еврейской семьи, который испытал многие сложности, неизбежно возникавшие перед теми, кто не довольствовался уделом бесправных, такая карьера была головокружительной. Шор мог бы воспринимать себя как любимчика судьбы. Но этого чувства у него никогда не было. Он знал, что все достигнутое – исключительно результат его веры в собственное призвание и безмерной преданности музыке. Награда за ту всепоглощающую любовь к ней, которая заставляла терпеливо переносить трудности и унижения, ожидавшие выходца из многодетной семьи, с детства мечтавшего только об одном: дни напролет сидеть за плохеньким отцовским инструментом, разыгрывая гаммы и этюды.
Шору повезло в том отношении, что его отец, скромный бухгалтер, очень хорошо понимал эту страсть младшего из своих сыновей. Он сам больше всего на свете стремился дать детям серьезное музыкальное образование, а значит, надо было ехать в Петербург и подыскивать мецената. Евреи не имели права жительства в столице, и требовались люди с большими связями, чтобы решить эту проблему. Но все это не остановило Шора, хотя и через много лет он не забыл, сколько душевных потрясений пришлось ему пережить, осуществляя свой дерзкий план.
Когда, намыкавшись и победствовав, он все же стал студентом консерватории, оказалось, что его ждут новые сложности. Возник конфликт с педантом-педагогом из немцев, а это грозило лишением стипендии и волчьим билетом. Стипендии все равно не хватало, Шор жил уроками, заставлявшими носиться по городу, а занятиям отдавать вечера и ночи.
Второй его педагог, Василий Сафонов, ценил Шора очень высоко и, переезжая в Москву, позвал ученика с собой. Сафонов был превосходный музыкант и преподаватель, однако в нем, выходце из казачьей среды, глубоко укоренилось юдофобство. Вопрос о профессиональном будущем, вставший перед Шором после выпуска, вроде бы решался сам собой, потому что его оставляли при консерватории. Но с одним непременным условием: креститься. Сафонов усиленно уговаривал его «перейти Рубикон», однако Шор не хотел об этом и слышать.
Здесь, собственно, и начинается действие той драмы, какой, при всей внешней удачливости, оказалась жизнь Шора. Он не принадлежал к числу тех, кто строго держался веры и обычаев, его воспитывали в либеральном духе, хотя мать строго соблюдала обряды. Музыкальный вкус Шора сформировал Бетховен, который навсегда остался для него кумиром, а свои нравственные понятия он вынес прежде всего из мира русской литературы. Сафонов, уговаривая ученика пойти на компромисс, подчеркивал, что неуступчивость Шора не имеет под собой серьезных оснований, и формально он был прав. Однако, вопреки логике, Шор счел, что предложение, которое было ему сделано профессором, ужасно и что, приняв это предложение, он бы навсегда пал в собственных глазах.
Другие думали иначе – братья Рубинштейны, и Левитан[1], и депутат первой в России Думы, крупнейший юрист Михаил Герценштейн. Оставаясь далекими от всякой религиозности, они относились к необходимости отречься от своего еврейства только как к уступке, неизбежной в тогдашних условиях. Согласиться с этим было неприятно, унизительно, но сделать это, по их мнению, стоило ради того, чтобы появилась возможность сполна себя реализовать, отдавшись делу, которое они считали главным в жизни. Шору была понятен подобный ход мысли. И все-таки он без колебаний решил, что проторенная тропа – не для него.
Тогда Шор был еще очень далек от сионизма, одним из провозвестников которого он станет в России после своей поездки в Святую Землю в 1907 году. Там, в Палестине, ему открылись свидетельства возрождающейся национальной традиции – духовной и культурной. Шор счел своей главной обязанностью помочь этому возрождению
Окончательно он уехал в Эрец-Исраэль только через двадцать лет после первого знакомства с этой страной. Как многие люди его круга, он поначалу связывал определенные надежды с большевистской революцией, считая, что она положит конец вековой социальной несправедливости и шовинизму. Ему наконец-то разрешили вести свой класс в консерватории. Не однажды Шору случалось близко наблюдать новых вождей – Ленина, Троцкого, Сталина. Он выступал в парадных концертах и на юбилеях, куда допускали лишь строго отобранную публику. Довольно быстро пришло понимание, что в новой России его ждет участь придворного музыканта. А такая перспектива Шора совсем не устраивала. И он решил переселиться в Тель-Авив.
Там, однако, все складывалось не вполне так, как он ожидал. Созданный Шором институт для распространения музыки в народе быстро захирел. Концерты-лекции, с которыми он связывал большие надежды, вскоре почти прекратились: Шор с горечью писал, что публике «не до концертов серьезной музыки, ей не до искусства вообще». Предпочитали заезжих гастролеров, на выступлениях Вертинского зал буквально ломился. Или довольствовались голливудскими фильмами в дешевых кинотеатрах.
Письма Шора последнего периода жизни полны сетований на равнодушие властей к его начинаниям. Все усилия он теперь отдавал поиску способной молодежи. Появились ученики, со временем добившиеся известности: они стали яркими пианистами. Кажется, все-таки подтвердилось убеждение Шора, что «только на еврейской почве и среди подлинной еврейской культуры может свободно развиваться еврейское творчество и – после многовекового перерыва – вновь создаться еврейское музыкальное искусство».
Это и было самым главным для Шора, человека, который безраздельно посвятил себя музыке, а от политики старался держаться в стороне. Его сионизм был бесконечно далек от любого рода националистических верований и упований. «Раскрепощение национальных рамок и приобщение к человечеству, слияние с ним», – так сформулировал Шор свою принципиальную установку, которой он сохранил верность до конца дней. Недаром слово «сионизм» чаще всего употребляется у него с уточняющим эпитетом «универсальный». А в дневнике незадолго до отъезда из России он записал: «Идея человечества – вот что меня всегда привлекало».
Но универсальность для него не значила согласия с доктриной ассимиляции. У Вагнера есть статья «Еврейство в музыке»; прочитав ее, Шор почувствовал себя оскорбленным. Вагнер обрушился на еврейских исполнителей и композиторов, обвиняя их в том, что они лишены национальной почвы и поэтому напрасно ждать от них истинных творческих свершений. Формулировки были грубые, однако жизнь подтверждала, что нападки Вагнера не так уж беспочвенны. Шор старался опровергнуть их хотя бы собственным примером.
Для него идеалом был Карл Давидов, директор Петербургской консерватории, прославленный виолончелист. Давидов соединил в себе «немецкую глубину и серьезность, духовный аристократизм и всеобъемлющую любовь к человеку старой нации, давшей миру так много аристократов духа, и душевное благородство лучших представителей русской нации». О самом Шоре, наверное, можно сказать этими же словами, с единственной, но важной оговоркой: отказ от своей причастности к «старой нации», пусть даже сугубо внешний, он находил для себя неприемлемым. И это его выделило среди тех, кто был ему близок по происхождению, по взглядам и судьбе.
Сверстники Шора неизбежно оказывались перед выбором, который очень многое определял и в профессиональной жизни, и в духовной. Как правило, соглашались «перейти Рубикон», и это, разумеется, приносило практические выгоды, хотя не обязательно большие. Один из самых фанатичных толстовцев Фейнерман, мечтавший учить детей в яснополянской школе, крестился и взял себе фамилию Тенеромо. Толстой по этому поводу писал другому своему ученику: «Фейнермана переход в православие я не сужу. Мне кажется, что я бы не смог сделать этого, потому что не могу представить себе такого положения, в котором бы было лучше не говорить и не делать правду». Правота оказалась на стороне Толстого, даже если судить чисто практически: в школу Фейнермана так и не допустили, он нанимался пастухом к крестьянам или жил мизерными литературными заработками.
И так было не с ним одним. Тот же Герценштейн, правовед с европейским именем, все же не стал профессором: тогдашний министр просвещения Боголепов заявил, что «до седьмого поколения не надо давать еврею университетской кафедры». Левитана, гордость русской живописи, грозили выслать из Москвы и в самом деле заставили покинуть столицу, пока не удалось раздобыть для него постоянный вид на жительство. Подобные истории были в ту пору самым обычным делом.
Но даже в тех случаях, когда был сделан необходимый жест, это не приносило настоящей внутренней свободы, без которой невозможно творчество. Шор пишет о Герценштейне, который крестился, чтобы соединить жизнь с русской девушкой, своей возлюбленной: «Этот уход из “стана побежденных” в “стан победителей” никогда не проходит безнаказанно, по каким бы поводам и побуждениям он ни совершался». Наказанием становится чувство собственной неприкаянности и неукорененности. Оно изводило Антона Рубинштейна, с горечью говорившего о себе: «Для евреев я христианин, для христиан я еврей; для русских я немец, для немцев – русский». Под конец жизни оно настигло и Левитана. Он, изумив почитателей, вдруг написал не среднерусский пейзаж, а аллегорию «Свет, поднимающийся из руин Иерусалима».
Обрела свое доказательство мысль, которая для Шора бесспорна: «Гению необходима своя национальная почва. Врастая глубокими корнями в нее и черпая из нее необходимое питание, он поднимается на такую высоту, на которой, оставаясь сыном своего народа, он тем не менее принадлежит всему человечеству»,
Шор, конечно, принадлежал и еврейской, и русской культуре, а его жизнь стала свидетельством, что они способны плодотворно взаимодействовать, причем не требуется ни приспосабливаться к инонациональной традиции, ни пропитываться ее духом. Музыканту, конечно, в этом смысле легче других, музыка наиболее полно выражает духовные запросы, общие всему людскому роду. Но самому Шору нелегко далась его решимость избежать «трагедии ассимилированных художников», которые «перестают быть самими собой, теряя непосредственность и самобытность». Он пережил немало тяжелых минут и в России, и позднее, когда уехал в Эрец-Исраэль. Если судить по обычным меркам, едва ли кто-то его назовет действительно счастливым человеком. Впрочем, для выбравших непроторенные тропы житейского счастья чаще всего и не бывает. Их ждет другое: испытания, разочарования и все-таки, как высшая награда, ощущение правды перед самими собой.
[1] Мнение Д. Шора о том, что И. Левитан принял христианство, вероятно, ошибочно. Вот, например, что пишет С. Вермель в книге «Евреи в Москве»: «И. Левитан просил похоронить его на еврейском кладбище, что и было сделано при большом скоплении народа. Организацию похорон взяла на себя еврейская община».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru