[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2002 АДАР 5762 — 3 (119)
САД БАР ЙОСЕФА
Алексей Зверев
Сегодня нужно приложить усилия, чтобы увидеть пьесы Йосефа Бар-Йосефа в театральной версии. Московская афиша предлагает только «Трудных людей», старый спектакль, который идет (впрочем, редко) в «Современнике» – с Лией Ахеджаковой, Валентином Гафтом и Авангардом Леонтьевым в главных ролях. Очень жалко, что исчез из репертуара «Сад», поставленный Пензенским театром: там играл замечательный актер Михаил Каплан. Есть еще несколько пьес, давно завоевавших подмостки Европы и Америки: «Буча», «Это великое море», «Купер». Нашим зрителям они пока неизвестны.
С выходом книги Бар-Йосефа, (изданной «Текстом») в переводе его неустанной пропагандистки Светланы Шенбрунн, положение, может быть, изменится. Хотелось бы думать, что израильский драматург станет для русского театра близким, своим автором: он этого заслуживает хотя бы тем, что традиция, которая оказалась ему творчески самой близкой, для нас очень узнаваема. Говоря о Бар-Йосефе, часто вспоминают Чехова, но, пожалуй, уместнее назвать другие имена, прежде всего имя Николая Эрдмана, автора «Самоубийцы». Герои, которые мечтают о скромном, непритязательном счастье, но не могут вырваться из плена абсурдных будничных обстоятельств, трагифарс, окрашенный то невеселой иронией, то травмирующей жестокостью, – вот что их роднит.
Через год Бар-Йосефу исполнится семьдесят, он живой классик. Это можно сказать уверенно, и дело не только в престиже, который им завоеван. Классиком при жизни – или автором, достойным сопоставления с бессмертными, – писатель становится лишь в тех случаях, когда у него есть твердо определившийся круг своих, незаемных сюжетов, собственная интонация, особенное, только ему одному присущее видение времени и человека, вылепленного тем временем, в каком ему выпало жить. Все это есть у Бар-Йосефа, поэта «маленьких людей», пытающихся воплотить свои дорогие им представления о том, какой должна быть настоящая, человечная жизнь, но слишком запутавшихся в нелепых ситуациях, предлагаемых им реальностью.
Такими же нелепыми часто оказываются их нормы поведения и понятия, которые им дороги. Бар-Йосеф смотрит на своих персонажей без умиления, подчас даже насмешливо. И все-таки они ему дороги, эти «трудные люди», хотя они, случается, просто невыносимы из-за своих предубеждений и комплексов. Да, они бывают мелочными, расчетливыми и недоверчивыми сверх всякой меры, смешными в своей фанатичной верности идеям и ценностям, которые могут выглядеть ничтожными. Но в конфликтах, которые им приходится пережить, каждый открывает истинную меру своей несвободы и от собственного прошлого, и от системы отношений, утвердившихся в мире помимо их воли и желания. Эта система прочно их удерживает в своем плену, и кто-то пытается бунтовать против нее, а кто-то, зная, что она неодолима, старается играть по установленным правилам, хотя в душе их не принимает. Персонажам Бар-Йосефа знакомо и отчаяние, и упорное стремление к недостижимому идеалу, им ведомы и безразличие, и цинизм. Но в его пьесах несчастны все, только каждый по-своему.
Эти пьесы покоряют своей тональностью – то ироничной, то лирической, но чаще всего соединяющей в себе юмор и откровенное сочувствие героям, сколько бы человеческих слабостей в них ни выявлялось. И кроме того, Бар-Йосеф покоряет своим умением найти неброскую, но очень емкую метафору, – ею соединены все нити действия, приобретающего внутреннее единство и некую обобщенность смысла, хотя перед зрителем всего лишь перипетии сугубо житейской истории, происходящей где-нибудь в старом квартале Иерусалима, населенном узнаваемыми, очень заурядными обывателями. Или в обшарпанной квартире английского портового города, куда из обетованной земли привезли совсем не самого завидного жениха для очень немолодой женщины, уже расставшейся с надеждой как-то устроить свою семейную жизнь. Или в солидном доме городка неподалеку от Тель-Авива, в атмосфере ссор и склок из-за того, что на старости лет владелец этого дома решился покончить с налаженным, но чисто механическим существованием, изменив свою жизнь, когда в нее вошла поздняя любовь.
Слово «Сад» – заглавие лучшей пьесы Бар-Йосефа – как раз одна из его самых выразительных метафор, которые, оставаясь простыми и зримыми, наполнены содержанием, далеко выходящим за рамки рассказываемой непритязательной истории. Нешуточные страсти закипают из-за этого сада с апельсинными и лимонными деревьями. В нем случайно – забор повален, доступ открыт любому – оказалась недавняя иммигрантка из России, очарованная его красотой.
На родине у Иды осталась могила мужа, который начал пить, когда разочаровался в идеях коммунизма, долго ему казавшихся истиной в последней инстанции, и однажды он замерз в сугробе, не дойдя до дома. Жизнь никогда не была ласковой к этой странной женщине, годами мечтавшей о балете, хотя природа обделила ее дарованием. И в Израиле она тоже пробует организовать танцевальную студию, пусть ей много раз объясняли, что этой стране требуются настоящие работники, а не артисты. Менаше, возмущенный ее вторжением, поначалу тоже старается растолковать Иде, что ее мечты невоплотимы, а поведение предосудительно. Но что-то в ней открывается особенное, необыкновенно притягательное и трогательное: то ли эта мечтательность, которую семейство Менаше сочло маской, скрывающей своекорыстные планы, то ли беззащитность перед грубыми истинами обыденной жизни, где требуются практицизм и привычка думать о собственной выгоде, ни о чем ином.
Все дальнейшее несложно предугадать: страхи брата Менаше – уж не интриганка ли? – истерики, шантаж, угроза пустить в ход бензопилу, если хозяин сада не одумается, а в итоге – капитуляция героя, сдавшегося под напором своей родни. Идиллии не будет, сад перешел в чужие руки, а пила, похоже, пригодится в близком будущем: по логике нового владельца, незачем создавать искушения для разных проходимцев, которые спят и видят, как бы его отобрать. Бар-Йосеф назвал свою пьесу «нечто вроде комедии», хотя вряд ли кому-нибудь станет смешно, когда из-за скаредности и душевной зачерствелости окружающих погибает большое чувство.
Но и мрачной эту пьесу никто не назовет, потому что чувство, пусть не увенчанное счастьем, все-таки не пропало бесследно. Столько лет цеплявшийся за свой достаток и относившийся к саду только как к наглядному подтверждению достигнутого социального статуса, Менаше впервые понял, что иногда можно, даже нужно «просто взять и отдать» все нажитое, даже сад, политый его потом, но ставший неодолимым препятствием, когда жизнь заполнилась чем-то бесконечно более важным, чем заботы о благоденствии. А для Иды он сам сделался садом, опустившимся перед ней на колени, или ребенком, которого у нее никогда не будет, потому что годы и десятилетия она ни о чем не могла думать, только о балете.
Они оба принадлежат к числу людей, называемых непереводимым словом шлимазл, а их встреча, по житейским меркам, оказывается лишь еще одной неудачей в ряду многих разочарований и катастроф. Но сад для них будет цвести, даже если брат Менаше на самом деле приведет в исполнение свою клятву пригласить пильщиков. И уж конечно, этот сад больше не вызовет у Иды тех российских ассоциаций, которые пришли, когда она впервые его увидела во сне: деревья, а между ними летают перышки – «будто погром».
Лейзер, доставленный из-за моря жених, который так и не возьмет Рахель в жены, – тоже шлимазл, он и сам охотно соглашается, когда его называют ненормальным. Он разведен, одинок, больше всего на свете хочет детей и еще – стать сантехником: «Всегда есть работа, и можно получать неплохие деньги». Ни одна из его надежд не сбывается и не сбудется, даже сантехником он так и не стал, содержит старый детский дом, где едят с железных тарелок, а спят без простынь. Той, кого ему прочат в невесты, он увлеченно объясняет, как жарить картошку, чтобы масло не сгорало без остатка: пригодится еще на одну сковороду.
Его очень легко осмеять и унизить. Брат героини, откопавший Лейзера, когда ездил в Израиль, и привезший в Англию на свои деньги, в итоге выйдет из себя, поняв, что комбинация сорвалась, и посыплются слова «душегуб», «мерзавец», а то и похлеще. Но всему виной только одно: Лейзер привержен правде, причем абсолютной и безоговорочной.
В этой своей ипостаси он тоже чуточку смешон. В конце концов, велика ли важность, что невесте не сорок один год, как ему говорили, а сорок четыре? Вряд ли так уж неправ Саймон, кричащий ему, что бывает ложь во спасение, а тогда принять ее – это милосердие. Но эти разумные доводы на Лейзера не действуют. Он непоколебимо убежден, что не может быть ни семьи, ни мира там, где началом всему была ложь, пусть самая невинная. И, молча выслушав гневные тирады Саймона, Лейзер уезжает домой, к своим питомцам, про себя решив, что о собственном будущем думать ему уже незачем, но вот о дочери, которую много лет не хотел видеть, он все-таки позаботится. Может быть, даже скопит достаточно, чтобы подарить ей к свадьбе маленький дом.
История, которая стала содержанием пьесы «Трудные люди», кажется почти водевильной, но по существу это печальная история, как все, которые рассказывает Бар-Йосеф. Он не верит в благополучные развязки – слишком хорошо знает, какова реальная жизнь. Его не интересуют люди, для которых все ясно в этой жизни, но притягивают те, кому порой трудно объяснить даже побуждения, заставляющие их самих поступать так, а не иначе. Но у этих людей непременно есть свои твердые убеждения, и они ими не пожертвуют, какой бы выигрыш ни сулил компромисс, требующий поступиться совестью или отказаться от мечты о саде, ставшем символом обретенной гармонии с миром и с собственным пониманием высших ценностей бытия.
Сад Йосефа Бар-Йосефа сегодня в полном цвету.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru