[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2002 АДАР 5762 — 3 (119)
ПАМЯТНИК
Давид Маркиш
Я лично в побег никогда не ходил. А те, кто ходили, возвращались ко мне, в мои руки.
Вы не подумайте, что я такой глиняный, что я только в земле копался и не хотел на свободу. Все хотят, и я хотел. Но меня бы никто не взял с собой в побег, даже сумасшедший. Вы спросите – почему? Из-за моей профессии, вот почему. Люди верят во всякие приметы, в черных кошек, в «тринадцать», а перед побегом – особенно. Так вот, похоронщик – плохая примета, хуже кошки. Меня не взяли бы в побег даже для того, чтобы потом съесть, – и не потому, знаете ли, что я старый или тощий: в лагере все тощие. Просто похоронщик – не для побега, как, предположим, покойник не для свадьбы. Это вместе не идет... Я тут говорю о групповом побеге, когда уходят трое или, скажем, четверо. Можно уйти и одному, это – да. Но одному можно уйти в Крыму или в Сочи, а не у нас на Севере: у нас далеко не уйдешь.
Ну вот, это было в июне или в июле, не помню уже точно, но летом. У нас там летом ночи светлые, похоже, говорят, на Ленинград. Ушли трое зэков – два блатаря и офицер один, он с войны еще сидел. Как ушли? Да кто их знает, они мне не рассказывали. Ушли с дальней командировки, там кругом топь, гиблые места. А у нас вечером в лагере шмон пошел, начальство бегает, орет, людей держат на вахте, не пускают в бараки. Тогда мы еще точно не знали, кто ушел, только ясно было, что – побег... Кто ушел, я не знал, зато я знал, что если не завтра, так послезавтра работы мне прибавится. А они пробегали целых три дня.
Есть такие, которые думают, что стоит три дня свободы обменять на всю остальную жизнь, которая, как говорится, под замком. Такие есть, но их почему-то мало. Так что, они – герои? В Америке, конечно, бегут и уходят, так в Америке и дома по сто этажей, а у нас тут союз нерушимый республик свободных, и шаг в сторону считается за побег. Америка! У нас вон один прыгнул с крыши, хотел по воздуху лететь – упал. Так он кто – герой или дурак?.. Нет, я не хочу сказать, что те, кто в побег уходит, – те дураки, а я не иду, значит, я – умный. Тут все не так просто, потому что каждый человек по-своему рассуждает: один играет в очко на собственную, извините, задницу, а другой – в подкидного дурачка на голый интерес. А я, допустим, вообще в карты не играю, а только раскладываю пасьянс. И каждый ищет кусок сахара в собственном пустом кармане.
Я не буду вам рассказывать про побег – я сам не ходил, не знаю. А те, кто ушел, – те тоже вам ничего уже не расскажут... Ну что? Майора того я знал – крепкий был парень и крутой, для него замок был хуже бомбы, хуже петли, он замок ненавидел, как страшного врага. Если б он вышел когда-нибудь на волю, он пошел бы замки крушить по всему Союзу – где увидел бы, там бы и сломал: хоть на доме, хоть на складе или каком-нибудь курятнике. Он так считал: когда человек придумал замок, он в ту самую минуту кончился как беззаботная величина, и вот теперь ему, майору, надо это положение исправлять... И второго я знал из той тройки, блатного – он мне как-то носки подарил в трудный день.
Ушли – а лагерь шепчется, боится. Перебийнос, начальник наш, орет: если, мол, живыми или мертвыми их обратно не доставят, я каждого десятого из барака под суд отдам, закатаю. И хоть я майора знал с его замками, и второго, который мне носки подарил, а молил Б-га, чтоб он сделал меня девятым, а не десятым. И так каждый в нашем бараке. Но ведь все девятыми не бывают, есть и десятые.
Наутро приехал вездеход и увез служебных собак на ту дальнюю командировку.
Собак у нас в лагере было штук пятнадцать, немецких овчарок, жили они в специальном вольере, и был к ним приставлен инструктор из ВОХРы, молодой еще парень, сержант. Зэки рассказывали, что где-то в России, под Орлом, что ли, или под Курском, есть такая особая школа для этих служебных лагерных собак, а рядом – другая школа, тоже особая, для таких вот сержантов. Вместе они учатся, изучают, можно сказать, повадки друг друга. И правда, наш сержант по-собачьи разве что только не выл и не лаял. Собаки слушались его, как сопляки родного отца. А поглядеть на этих сопляков – страшно становилось: звери, разорвут. Он и кормил их, сержант, спецпитание им выдавал: мясо, кашу-овсянку. На одно такое спецпитание три зэка жили бы, как на курорте.
И не было никогда такого случая, чтобы кто-нибудь из нас, зэков, погладил бы, приласкал такую собачку. К ней только руку протяни – она кинется, загрызет. А иногда ведь хотелось вот так взять и сказать: «Ну чего ты? Ты ведь собака, друг человека. Дай погладить-то!»... Друг-то друг, да не наш: какие мы для нее человеки да и для сержанта тоже. Но и офицеры этих собак боялись, не подходили.
И всем собакам этим была собака начальника лагеря Перебийноса по имени Рекс. Не знаю, как волки, я их никогда в жизни не видал – но эта была еще хуже волка: огромная, гладкая, глаза наглые и страшные. Жила она, конечно, не в вольере, а отдельно – у Перебийноса дома. Ужас, просто ужас, а не собака. Перебийнос, когда по лагерю ходил, всегда брал ее с собой. Говорили, что она как бы царских кровей – приходится родственницей собаке Гитлера, и у Перебийноса даже такой документ есть, но он его никому не показывает как коммунист и ответственный офицер.
И вот этого Рекса тоже отправили на дальнюю командировку, ловить.
Мы об этом узнали на третий день, когда майора и того блатного, который мне носки подарил, и третьего – всех их привезли на грузовике и положили около вахты. Майора взяли еще живым и били его об пень – подымали и опускали, подымали и опускали, как будто топор насаживали на топорище. А на второй машине привезли Рекса – это майор ему башку развалил дубинкой.
Перебийнос увидел, зубами заскрипел и рукой махнул страшно. И к себе ушел.
И я пошел – к себе, на кладбище, рыть яму. Лето на дворе, рыть легко по сравнению с зимой.
А надо вам сказать, что у нас в лагере сидел один зэк, Шишов, в бане он работал истопником, а раньше, еще до посадки, лепил Сталина и был заслуженный деятель искусств. Что-то он не так там слепил, кому-то не понравилось – и короче говоря, дали ему десять лет за КРД, но дело не в этом. И был у нас еще один, тоже москвич, художник. Я фамилию его теперь не помню, а сидел он, по-моему, за саботаж. Так вот, вызвал их Перебийнос – китель расстегнут, глаза красные – и говорит: вы, говорит, специалисты или кто? Сделайте мне к завтрему вот такую работу. Вот вам хлеб, каша – ешьте, вот вам то, вот вам сё. Что еще нужно – скажите, все дам. А не сделаете – пеняйте, мол, на себя. Я вам потом скажу, что он им велел делать, подождите немного, я ведь и сам только назавтра про все это узнал.
А вечером мне говорят: рой еще одну яму, отдельно рой, хорошая чтоб была яма. Что значит «хорошая яма»? Ямы бывают глубокие и мелкие, большие и поменьше, на одного или, скажем, общие, братские. Хорошая или плохая бывает погода, а могила, если даже она глубиной в четыре метра и расположена прямо у кладбищенских ворот, не становится от этого лучше или хуже... Но мне что? Мне говорят – я рою.
Майора с ребятами привезли на телеге, как полагается. Не успел я с ними закончить – едет грузовик. Машина у нас на кладбище! Такого никогда еще не было. Машина возит на спецкладбище офицеров, их жен. Что такое! А за грузовиком строем идет солдатский оркестр, играет «На сопках Маньчжурии». Грузовик останавливается, из кабинки выходит наш начальник лагеря Перебийнос и командует: «Давайте!» И из кузова сгружают на носилках этого Рекса и еще какую-то штуковину, обшитую мешками. Из зэков на кладбище один я и еще возчик, который майора привез с его ребятами, а остальные все – солдаты из ВОХРы. Солдаты стоят у ямы, играют «На сопках Маньчжурии», а ВОХРа кряхтит, жилы рвет – сгружает с кузова эту штуку в мешках. А Перебийнос похаживает, покрикивает: «Ас-торожно, ас-торожно!» Наконец сгрузили, стоят смирно. И Рекс этот на носилках, закрыт по самую башку одеялом, вполне хорошим еще одеялом.
Солдаты доиграли, и Перебийнос командует: «Опус-кай!» Мы с возчиком взялись, опустили. Тяжелая собака, тяжелей зэка. А Перебийнос опять орет: «Ставь!» Это уже не нам, это ВОХРе. ВОХРа тужится, двигает это, в мешках, поближе к яме. «Засыпай!» Мы засыпаем. «Здесь лежит мой боевой друг, – говорит трудным голосом Перебийнос, – верный мой товарищ Рекс. Ты пал на боевом посту, выполняя свой святой долг. Контрреволюционный бандит тебя убил, враг нашей родной советской власти. Вот он тут валяется, и никто не придет даже плюнуть на его безымянную могилу. А ты, друг, навсегда останешься в наших сердцах, как герой и пример. Группа товарищей». Так он сказал и сдернул мешковину.
Каменный Рекс в натуральную величину стоял у могилы. Хорошо поработал Шишов, собака вышла у него еще страшней, чем была при жизни: шерсть дыбом, зубы оскалены, сейчас горло вырвет у зэка.
Так она и сейчас, наверно, стоит на том кладбище: могилы, могилы, и мертвый Рекс сторожит наших мертвецов.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru