[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2002 ТЕВЕС 5762 — 1 (117)
ВЕЛИКИЙ СИМБИОЗ
Три книги и два стихотворения
Пинхас Коц
Интеллигентнее всех в стране
девятиклассники, десятиклассники.
Ими только что прочитаны классики
и не забыты еще вполне.
Все измерения для них ясны:
знают, какой глубины и длины
горы страны, озера страны,
реки страны, города страны.
В справочники не приучились лезть,
любят новинки стиха и прозы
и обсуждают Любовь, Честь,
Совесть, Долг и другие вопросы
Борис Слуцкий,
1967 год
Примерно тогда же (малость попозже), в еще предзастойную эпоху, перевели с французского повесть Сименона «Тюрьма», где главный герой – редактор – размышляет о ситуации на книжном рынке. Дескать, раньше пациент приходил к зубному врачу и, ожидая в приемной, листал популярные журналы. Нынче публика раздробилась. Кто предпочитает дантиста-мужчину, кто – женщину (разные журналы). Кто – белого врача, кто – темнокожего (разные журналы). Кто опять-таки – белую врачиху, кто – темнокожую (разные, разные журналы!)
Произошла (не сломайте язык) дифференциация читателей. Которые не сломали (язык без костей), тотчас напомнят: так было всегда. Есть, говорил Гумилев, люди книги и люди газеты. Но литература XXI века – литература для специалистов.
Между тем предмет искусства (по сперва осмеянному, потом вознесенному, теперь снова обруганному и даже затоптанному Чернышевскому), предмет искусства – общеинтересное в жизни. Вечные темы и непреходящие ценности. В аккурат то самое, что обсуждают в стихотворении Слуцкого шибко интеллигентные старшеклассники: Любовь, Честь, Совесть, Долг и другие вопросы. Ибо Литература, – как Любовь и Честь, с большой буквы, – Литература служит соединению людей. Мы одной крови, ты и я. Имеем общие интересы.
А специальные книги написаны для специалистов и, натурально, специальным языком.
Травестийная инерция романа такова, что является не только содержательной силой текста, но и формирует характер его рецепции: амбивалентность героя определяет интиэстетичность его восприятия.
Для нас с вами требуется перевод. Но и без перевода стилистический уровень приблизительно ясен: двойное «его» в одной фразе не смущает автора (Владимир Хазан. Особенный еврейско-русский воздух. К проблематике и поэтике русско-еврейского диалога в XX веке. М.: Мосты культуры.
2001, с. 40).
Как современный ученый. Владимир Хазан более всего озабочен, прошу прощения, интертекстом. Не прибегая к филологическому словарю, потолкуем «на пальцах». Поэма Маяковского «Хорошо» изучалась в советские времена. Глядишь, «проходят» и в нынешние (мимо).
Но почему «Хорошо»? Откуда заглавие?
Учителя-словесники отсылали нас, атеистических детишек, прямиком к поэту: и жизнь хороша, и жить хорошо. Не могли же они (по темноте или со страху), не могли же они сообщить, что интертекст Маяковского – Библия, Книга Бытия:
И сказал Б-г: да будет свет. И стал свет. И увидел Б-г, что это хорошо. /.../ И назвал Б-г сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Б-г, что это хорошо. /.../ И произвела земля зелень, траву, сеющую семя, и дерево плодовитое... И увидел Б-г, что это хорошо.
Местный капитализм, кто помнит, развивался вширь, а не вглубь. Так и мы, уясняя (посредством интертекста), что на что опирается и с чем аукается, осваиваем культуру. В случае с Маяковским – вглубь. Но как правило – просто из-за обширности материала, – вширь.
Владимир Хазан пишет о русско-еврейском поэте Довиде Кнуте.
Покинув Кишинев в 1920 году, он, вероятно, привез во Францию не только благостное ощущение «еврейско-русского воздуха», но и память о погромных бесчинствах.
Я слышал вой в ночи –
нечеловечий зык,
Отчаянье живых пред гибелью
бесцельной.
Таких не знает слов ни мой,
ни ваш язык,
Чтоб рассказать об этой скорби
беспредельной.
Хазан составил подробный список прозаиков и поэтов, для которых погром – «вспоротые перины». Ссылки и цитаты надраены, как инвентарные номера. Пушинки-снежинки заволокли горизонт. Едва ли не на десяти страницах бушует метель. Нам же, темным неспециалистам, важно короткое, почти «мимоходное» замечание: в постельном белье искали погромщики зашитые драгоценности.
Мы благодарны исследователю за внятный рассказ об Ариадне Скрябиной. Дочь композитора Александра Скрябина. Жена поэта Довида Кнута. Человек сложной судьбы, непростого характера. Перешла в иудейство под именем Сарра. Героиня французского Сопротивления. Тайно переправляла евреев в Швейцарию. Погибла в перестрелке... Но в Тулузе, вопреки мифу, никакого памятника ей нет.
Или рассказ Исаака Бабеля «Карл-Янкель», где киргизка прикладывает к груди одесского младенца... Да с чего это вдруг киргизы поселились на Дерибасовской? С какой стати?
Причины, – отвечаем вместе с Хазаном, – две: а) дружба народов; б) рассказ Всеволода Иванова «Дите». Там, видите ли, партизаны нашли грудничка и наказали киргизке выкармливать. А в заботе о молоке – чтоб побольше! – кровиночку-киргизенка порешили... Таково происхождение бабелевской кормящей экзотики.
Для доказательства (хотя «по науке» ничего не докажешь) Хазан погружает читателя (с головой) в житейские, интимные обстоятельства, которые (обстоятельства) имеют, нам кажется, не только специальный, но и общий интерес. Изложим их в рукотворной юмористической коротышке, изготовленной по собственной рецептуре.
Тамара Каширина, молодая и очень красивая актриса, затяжелела от Бабеля. Возникла проблема регистрации.
– Нет, – сказал Бабель. – Твоя фамилия лучше.
– Для кого? – спросила Каширина.
– Для него. – И Бабель погладил любимое пузичко. – И для тебя.
Будущая мама обиделась. Однако насчет фамилии усвоила твердо. И тут же вышла за другого писателя – Всеволода Иванова.
Улыбнулись?.. Теперь послушайте к
омментарий Хазана.
В 1927 году, когда задумывался, а возможно, уже писался «Карл-Янкель» (или, по крайней мере, накануне того), Т. Каширина стала женой Иванова, усыновившего Михаила – ее сына от Бабеля. В 1929 году родился еще один сын, и ситуация «двух младенцев» могла навести Бабеля...
Похоже, что навела.
Дело в том, что идея «с киргизкой» посетила нас независимо от Хазана. Да «Дите» выскочило в печать (последний раз) в 1934 году. Не попало в советский «оттепельный» восьмитомник. Ни в «перестроечные» сборники эпохи (как ее?) гласности. А национальное книгохранилище – на ремонте, а мы, Пинхас Коц, – в аварийном состоянии...
И обращаемся к издательству «Гешарим» / «Мосты культуры». Сейчас модно печатать книги о текстах. Очень хорошо. Замечательно! Да ведь и сами тексты, собственно тексты, заслуживают внимания. От Иегуды Галеви до Семена Соломоновича Юшкевича. Не станем нанизывать имена. Тот же Владимир Хазан подготовил двухтомник Довида Кнута (Иерусалим, 1997-1998). А дождемся ли мы в России хотя бы «Избранного»?
Несколько слов о русско-еврейской литературе. Она – законное дитя Еврея-папы и матушки России. В одном ряду с такими явлениями, как еврейско-эллинистическая литература, литературное творчество евреев на испанском и португальском языках, еврейско-персидская поэзия, средневековая арабо-еврейская или нынешняя американо-еврейская продукция...
Вот, дорогой читатель, почтенные наши родственники по, скажем, отцовской линии. А матушка Россия, как всякая тетенька, встречала на жизненном пути разных дяденек – иноверцев да инородцев. Исконная здешняя география – топонимика – угро-финская. Попробуйте доискаться, что означает Волга или Москва. Да и термин Русь... Споткнемся, однако, на миг в юмористической своеручной коротышке.
Происхождение Руси – по крайней мере самого слова – темно и невнятно.
Будто бы на берегах Балтики и даже на острове Гогланд обитало чухонское племя с названьем кратким «русь». Потом они двинулись на восток, в Киеве оборотились «варягами», а прежнее свое имя подарили аборигенам.
Такова вкратце северная (норманская) теория, которую, как известно, отвергал еще Ломоносов.
В утешение и в противовес выдвигаем менее обидный (южный) вариант.
Земля, где стоит Иерусалим, – родина «ерусеев». Строительство города и дальнейшие катаклизмы вытеснили исконный народ с родимых просторов. Хотя какая-то часть осталась и приспособилась. А какие-то – пустились в бега, предпочитая эмиграцию. И осели, подобно варягам, в Киеве.
Там, согласно преданию, ерусеи подверглись погрому, утеряли начальное «е», а прочее – корень – подобрали местные жители: поляне, древляне, кривляне... нет, кривичи!
Воображаемая историческая цепочка выстраивается приблизительно так: русеи... русяи... русь... Отчего наши скромные изыскания осмелились мы озаглавить:
Русеи и Ерусеи
Шутки шутками, но половина дворянских фамилий – татарские. И одежда, извините, восточная: кафтан, армяк, тулуп... Это уж после – немецкий фрак, французское пальто, английский смокинг... А с рубежа XX века начался, извини-подвинься, еврейский период русской истории, который на наших глазах, заметим в скобках, благополучно завершается. Или уже завершился. Сам, натурально, канул. И его, естественно, доконали.
Евреи участвовали буквально во всем. В революции? Ага! Среди большевиков? Ого! Среди меньшевиков? Угу! В эсерах и террористах? Эге! Вплоть до двойного агента Евно Фишелевича (Евгения Филипповича) Азефа. У кадетов? Гы-гы! Да их так и называли – еврейская партия. Даже – гы-гу-го! – среди «черносотенцев» (И.Я. Гурлянд – директор Петербургского телеграфного агентства).
В советской литературе и журналистике работало много евреев. Но в эмигрантской – обратите внимание, – не меньше. Евреи стали неотъемлемой частью русской жизни. Кто из нас русский писатель, кто русскоязычный, кто русско-еврейский – вопрос достаточно сложный.
Хорошо, оставим его специалистам. Пусть копаются в журнальных публикациях, отыскивая давнюю работу Шимона Маркиша «Русско-еврейская литература: предмет, подходы, оценки», или заказывают на Украине малотиражную книгу того же автора «Бабель и другие», или берут на вооружение ветхую брошюру Львова-Рогачевского «Русско-еврейская литература» (М., 1922).
А покуда они производят свои изыскания, тонкий глянцевый бюллетень вопрошает:
Еврейское образование
сегодня – что это?
Преподается иврит. Преподается история еврейского народа – как правило, непрофессиональными учителями. Преподается традиция еврейского народа – учителями, которые даже в первом приближении не соблюдают эти традиции. Преподается еврейская музыка, которая, как правило, сводится к изучению песен к еврейским праздникам.
Какая уж, блин, русско-еврейская литература...
Возможно, национальному образованию посодействует книга Ш.Д. Гойтейна (S. D. Goitein) «Евреи и арабы. Их связи на протяжении веков», перевод с английского. М.: Мосты культуры, 2001. Солидный труд маститого ученого. Курс университетских лекций. Апробирован временем. Блестящий сравнительно-исторический анализ...
Остановимся, читатель, на некоторых моментах, близких нам, – как сказано, – темным неспециалистам.
...культ языка стал чуть ли не основным содержанием оригинальной культуры арабов. Евреи же сосредоточены на идеях /.../ никогда не держались крепко за свой национальный язык и мало обращали внимания на форму, особенно на изящество и тонкость выражений.
Культ стал культурой. И оборони нас, Создатель, ринуться в глобальные сногсшибательные выводы, что так оно и пошло. Что еврейский автор в широком смысле (положим, Кафка) интересуется не столько тем, как проистекает событие, клокочет ли пушкинская метель, трепещут ли клейкие достоевские листочки, война или мир за окном... Тормознись, мгновенье! – кричим мы следом за Гете, но вовсе не потому, что оно, мгновенье, прекрасно, не с целью, как классик, запечатлеть, а исключительно, извините, ради вопроса: а что же, хаверим, все это значит?
Длительность земного пребывания, племенная генетическая память и вековая традиция толкования отрывают от быта и заставляют, например Пруста, многотомно странствовать в поисках утраченного времени. Или, возьмите, Бабель:
Был человек и нет человека. Жил себе невинный холостяк, как птица на ветке, – и вот он погиб через глупость. Пришел еврей, похожий на матроса, и выстрелил не в какую-нибудь бутылку с сюрпризом, а в живого человека. Нужны ли тут слова?
Так это делалось в Одессе. А вот как – совсем иначе – у Александра Трифоновича Твардовского:
И такой ты вдруг покорный
На груди лежишь земной,
Заслонясь от смерти черной
Только собственной спиной.
Ты лежишь ничком, парнишка,
Двадцати неполных лет,
Вот сейчас тебе и крышка,
Вот тебя уже и нет.
Ты прижал к вискам ладони.
Ты забыл, забыл, забыл,
Как траву щипали кони,
Что в ночное ты водил.
Смерть грохочет в перепонках,
И далек, далек, далек
Вечер тот и та девчонка,
Что любил ты и берег,
И друзей, и близких лица,
Дом родной, сучок в стене...
Не станем играть на шипящих, сталкивая меж собой «ч» и «щ», – вечное и «вещное». Но данная нам в ощущении бытовая реальность столь привлекательна и остра, что заражает. А заражать (и заряжать) чувствами и есть, по Толстому, задача искусства. Это ведь местная банальная рифма: искусство – чувство. Да и в английском так: Art – Heart. Уверяю вас, не без резона поздний Пастернак подражал Твардовскому:
Дождь дороги заболотил,
Ветер режет их стекло,
Он листву срывает с ветел
И стрижет их наголо.
Впадая местами (в смысле – Пастернак) в имитацию и пародийность:
Потный трактор пашет озимь
В восемь дисковых борон.
Но поздний Пастернак – это ещ
е: «Во всем мне хочется дойти до самой сути» и –
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну, –
Ты – вечности заложник
У времени в плену.
Спору нет, и Твардовский – заложник вечности. Только Пастернак (условно) живет на Планете, а Твардовский – безусловно – на Земле.
Я сам дознаюсь, доищусь
До всех моих просчетов.
Я их припомню наизусть –
Не по готовым нотам.
Мне проку нет – я сам большой –
В смешной самозащите.
Не стойте только над душой,
Над ухом не дышите.
Пути, разумеется, неисповедимы.
Случаются «еврейские деревенщики» (Ефим Дорош, питерский Михаил Жестев) или могучие славянские «космисты» (Платонов, Заболоцкий). Все бывает, – пошучивали в Одессе. – И на «я» бывает, и на «ё» бывает... Вернемся к нашим арабам.
Особый случай – запрещение мусульманам прибегать к услугам христианских или еврейских врачей. Обоснования точно такие, какие в Советском Союзе положили начало знаменитому «делу». – Перелистнем: – Одним из признаков упадка /.../ является тот факт, что агитация против немусульманских медиков подтверждается официальным государственным указом.
И сообщение ТАСС (Телеграфного Агентства Советского Союза) от 13 января 1953 года было вполне официальным и государственным: а р е с т о в а н а г р у п п а в р а ч е й – в р е д и т е л е й...
Верование, что всякое письмо или документ, где содержится имя Б-га, не предается огню и не уничтожается иным способом, – эта вера присуща не только евреям: христиане и мусульмане также разделяют ее.
Не оттого ли мы, читатель, наперекор фактам и логике, упорно твердим разом с Булгаковым: рукописи не горят! А знаменитое ЕБЖ (Если Буду Жить) внушено Льву Толстому древним арабским интеллигентом еврейского происхождения Маша’аллалом – ЕГП (Если Г-сподь Пожелает). Вручено как депеша по Небесному телеграфу. А вот вам – про нынешнюю борьбу с коррупцией.
Благочестивый человек не должен принимать приглашение /.../ от государственного чиновника. Еда, которую там подают, – не «халал» (не разрешена религией), поскольку большая часть доходов получена от вымогательства, нарушения законов и угнетения слабых.
Усвоили? Не «халал»!
Христиане и евреи без колебаний пользовались арабским языком (даже для разъяснения своим единоверцам сакральных вопросов), так же как современные мусульмане и евреи используют английский для проповедей или для изложения религиозных проблем.
Не углубляясь в историю Гаскалы (еврейского Просвещения), сформулируем «на выходе»: русский – не только (по-советски) язык межнациональго общения. Нет, это язык цивилизации. Какой? Российской? Советской? Постсоветской?
У нас, читатель, речь идет об арабской.
Благодаря преобладанию в этой цивилизации ненационального и светского характера участие в ней евреев следует рассматривать скорее как вклад в общий прогресс человечества, а не в узко национальную культуру. /.../ Вполне корректно говорить о великом еврейско-арабском симбиозе.
Эссеист и прозаик Борис Хазанов, в дерзкой (семидесятых годов?) самиздатской статье запальчиво объявлял, что еврейская (по происхождению) интеллигенция владеет русским литературным языком лучше кого бы то ни было. Безо всякой полемики, как исторический факт, Ш. Д. Гойтейн констатирует:
Евреи, используя арабский язык, создали то, что можно назвать «литературным диалектом» – языком, основанным на живой разговорной речи, избегающим ее грубости.
Кроме великого еврейско-арабского симбиоза, имеется еще несколько. Могучий греко-еврейский симбиоз с греческим Новым Заветом, значительная часть которого – «продукт еврейского гения, истинно еврейское творение во всех аспектах». Цивилизация романских и германских народов, единение с которой достигло высшей точки в XIX и в первой четверти XX века. Общественная и культурная деятельность еврейского населения США, как и других англоязычных стран...
И наконец (осмелимся дополнить Шломо Гойтейна): ныне, как сказано, находится на излете еврейский этап местной истории – русско-еврейский симбиоз и, в частности, русско-еврейская литература.
Прекратим разговоры о текстах. Займемся текстами непосредственно. Приведем целиком давнее стихотворение Довида Кнута «Кишиневские похороны», предварительно очень кратко прокомментировав.
Рышкановка – бывшая деревня Рышканы, окраина Кишинева, когда-то еврейский, теперь «спальный район». Азиатская – та самая улица, где в 1903 году учинился погром (сейчас вроде бы нет и в помине). Мане-Кац – французский художник, о котором мой дядюшка говорил: «Ох уж эти французы! Мало им Клода Моне и Эдуарда Мане!.. Без Мане, видишь ли, Каца – народ неполный!»
В заключение – немножко статистики. Тираж журнала «Лехаем» – 50000 экземпляров. Возраст произведения – 72 года. И за весь срок не выпало случая, чтобы 50000 читателей могли разом с ним – стихотворением – ознакомиться. А нам удастся. Сегодня – праздник на нашей улице! Хотя отчасти, наверно, языческий – тризна...
Довид Кнут
Кишиневские похороны
Я помню тусклый кишиневский вечер:
Мы огибали Инзовскую горку,
Где жил когда-то Пушкин.
Жалкий холм,
Где жил курчавый низенький
чиновник–
Прославленный кутила и повеса –
С горячими арапскими глазами
На некрасивом и живом лице.
За пыльной, хмурой, мертвой
Азиатской,
Вдоль жестких стен Родильного
Приюта,
Несли на палках мертвого еврея.
Под траурным несвежим покрывалом
Костлявые виднелись очертанья
Обглоданного жизнью человека.
Обглоданного, видимо, настолько,
Что после нечем было поживиться
Худым
червям еврейского кладбища.
За стариками, несшими носилки,
Шла кучка мане-кацовских евреев,
Зеленовато-желтых и глазастых.
От их заплесневелых лапсердаков
Шел сложный запах святости и рока,
Еврейский запах – нищеты и пота,
Селедки, моли, жареного лука,
Священных книг, пеленок, синагоги.
Большая скорбь им веселила
сердце –
И шли они неслышною походкой,
Покорной, легкой, мерной
и неспешной,
Как будто шли они за трупом годы,
Как будто нет их шествию начала,
Как будто нет ему конца...
Походкой
Сионских – кишиневских – мудрецов.
Пред ними – за печальным черным
грузом
Шла женщина, и в пыльном полумраке
Не видно было нам ее лицо.
Но как прекрасен был высокий голос!
Под стук шагов, под слабое шуршанье
Опавших листьев, мусора, под кашель
Лилась ее неслыханная песнь.
В ней были слезы сладкого смиренья,
И преданность предвечной воле
Б-жьей,
В ней был восторг покорности
и страха...
О, как прекрасен был высокий голос!
Не о худом еврее, на носилках
Подпрыгнувшем, пел он – обо мне,
О нас, о всех, о суете, о прахе,
О старости, о горести, о страхе,
О жалости, тщете, недоуменьи,
О глазках умирающих детей...
Еврейка шла, почти не спотыкаясь,
И каждый раз, когда жестокий камень
Подбрасывал на палках труп, она
Бросалась с криком на него – и голос
Вдруг ширился, крепчал, звучал
металлом,
Торжественно гудел угрозой Б-гу
И веселел от яростных проклятий.
И женщина грозила кулаками
Тому, Кто плыл в зеленоватом небе,
Над пыльными деревьями, над трупом,
Над крышею Родильного Приюта,
Над жесткою, корявою землей.
Но вот – пугалась женщина себя,
И била в грудь себя, и леденела,
И каялась надрывно и протяжно,
Испуганно хвалила Б-жью волю,
Кричала исступленно о прощеньи,
О вере, о смирении, о вере,
Шарахалась и ежилась к земле
Под тяжестью невыносимых глаз,
Глядевших с неба скорбно
и сурово.
* * *
Что было? Вечер, тишь, забор, звезда,
Большая пыль... Мои стихи в «Курьере»,
Доверчивая гимназистка Оля,
Простой обряд еврейских похорон
И женщина из Книги Бытия.
Но
никогда не передам словами
Того, что реяло над Азиатской,
Над фонарями городских окраин,
Над смехом, затаенным в подворотнях,
Над удалью неведомой гитары,
Б-г знает где рокочущей, над лаем
Тоскующих рышкановских собак.
...Особенный, еврейско-русский
воздух...
Блажен, кто им когда-нибудь дышал.
P. S. Мы обещали «Три книги и два стихотворения». Насчет поэзии (Слуцкий, Твардовский, Пастернак, Кнут) плановое задание вроде бы перекрыли, а третья книга – Давид Шехтер, «Рядом с премьер-министрами» – журналистское сопровождение Ицхака Рабина, Шимона Переса, Беньямина Нетаньягу, Ариэля Шарона...
Мы же, Пинхас Коц, встретились на ее страницах с давним студенческим приятелем, что лихо гонял когда-то на мотороллере. По Тверскому бульвару, по Малой и Большой Бронной. Мимо памятника Пушкина, мимо театра Пушкина... А сейчас – в Израиле. Известный тамошний русскоязычный автор. И закончим, как водится, юмористической коротышкой при его, былого сокурсника, непосредственном участии.
Еврейские штучки
В Лондоне, недалеко от российского посольства, есть улица Москвы и улица Санкт-Петербурга.
– А знаете ли, – спросил Додик Маркиш, журналист и прозаик, сын поэта Переца Маркиша, – а знаете, что там на перекрестке? – И стрельнул черным глазом. – Синагога.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru