[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2001 ХЕШВАН 5762 — 11 (115)

ЛЕВАЯ РУКА И ПРАВАЯ РУКА

Бенцион Томер

Как пойдешь ты в гору,

как пойдешь ты в гору,

А долиной – я.

Расцветешь ты розой,

расцветешь ты розой,

А малиной – я.

С той самой минуты, как я открыл глаза, эта песня рвалась из меня наружу, а когда вырвалась, немудрено, что всем показалось, будто я сошел с ума. И я стиснул зубы, но она продолжала звучать во мне с прежней силой, и в ту минуту больше всего в жизни мне бы хотелось снова оказаться там, где я впервые услышал ее – в деревне, где мы проводили свои летние каникулы и в которой теперь надеялись спрятаться от огненного смерча, который несли с собою демоны смерти. Они прилетали каждый день, и бомбы их, пробивая кровли домов, превращали все, что в них было, в прах и пепел. Долгая ночь опустилась тогда над всем миром и над деревней, где научила меня этой песне дочь крестьянина: она напевала ее, положив локти на изгородь – подбородок утонул в ладонях, а светящиеся кошачьи глаза вглядываются в темнеющий лес...

Все уже готовы были тронуться в путь, когда появился реб Гершон и сказал, что враги уже совсем близко и что нет в мире силы, которая могла бы остановить воинство берлинского Саммаила – разве что во всем мире и одновременно встанут все евреи и вознесут свои молитвы. Бабушка кивала головой, а потом добавила, что, может быть, хватило бы даже для этой цели не всех, а некоторых и немногих, но тогда должно будет прозвучать заветное заклятие, в ответ на что реб Гершон хотел что-то сказать, но поперхнулся, и лицо у него налилось кровью.

А я схватил свою удочку, удочку, которую сделал собственными руками, и, не владея собой, стал ломать ее на кусочки, в ярости, назло всем, назло всему миру, реке, что текла за деревней, и рыбам, что в реке, а ведь сколько я искал подходящий для нее камыш пока нашел то, что надо. И вот теперь я ломал ее, как если бы именно она была моим злейшим врагом. Но разве удочка в чем-то виновата? Однако ярость моя обрушилась на нее. Так со мной нередко бывало, что я срывал свой гнев на ни в чем не повинных, поскольку виноватые были не в моей власти, – и тогда я барабанил кулаками по двери или по стене, как если бы именно дверь или стена были моими врагами.

Мрачны были стены барака, и такими же были лица людей, сидевших на полу. Я продолжаю отламывать от удочки кусок за куском. Бабушка, которая сидит рядом, заламывает пальцы, и они трещат так же, как обломки удилища. В душном воздухе висит ожидание беды и чего-то такого, чего еще не было на свете. И молчание тоже висит в воздухе, и только реб Гершон, сидя возле бабушки с другой стороны, продолжал что-то бубнить ей на ухо на языке, которого я не понимал. Я уловил слова «Саммаил», «Гог и Магог», потом он произнес что-то о «кровавой луне», он бормотал и бормотал о конце света, и я, не выдержав, вскочил на ноги.

– Ты куда?

– Мама, я выйду...

– Нет, ты не выйдешь, – твердо сказала мама, а папа, как вечное эхо, поспешил добавить: «Никуда». Но я уже выбежал из барака и понесся по дорожке к калитке, ведущей на улицу.

Бросил взгляд направо и увидел раввина, которого сопровождал служка, посмотрел налево, а там двое «серых». Совсем молодые, идут, улыбаются. Надо уйти, понимаю я, надо исчезнуть... и не двигаюсь с места. И обе пары встречаются рядом со мной, неподалеку, так что мне все видно и слышно.

Один из «серых», улыбающийся блондин, останавливает раввина со служкой. Кто они, куда направляются... раввин отвечает на идише, придавая ему немецкий оттенок, что он – здешний раввин, а это – его служка, и идут они, чтобы исполнить свой долг, «мицву», а именно мицву посещения больных, в данном случае – раненых. «Серые» слушают раввина, они продолжают улыбаться. «Исчезни, беги, – кричит мне мой внутренний голос, – это не кончится добром». Но снова не трогаюсь с места. Мой немецкий не богат, но он лучше, чем у раввина, я научился ему у моей сестры Эстер, может я должен вмешаться и перевести немцам то, что говорил раввин, тем более, что по выражению их лиц ясно, что они почти ничего не поняли. Но я не успеваю принять никакого решения, потому что блондин, продолжая улыбаться, достает свой кинжал, сует его в руки служке и говорит, что именно служка должен сделать: он должен подрезать раввину бороду, но не как попало, а ровно половину и только с одной стороны.

И показывает с какой.

– Нет, – говорит служка. – Нет. Только не это.

Тогда немец поднимает винтовку и упирает ствол ему в живот.

– Делай то, что они от тебя хотят, – говорит раввин.

– Я не могу, ребеню...

– Я приказываю тебе.

И тогда служка начинает. На лице его смешиваются жалость со страхом, слезы бегут и капают с кончика носа, а немец снимает все это фотоаппаратом так, чтобы в кадр попали и евреи и его приятель; затем они меняются местами, и снимки делает второй немец. И все это время они продолжают улыбаться.

С детства я никак не мог решить, с кем я заодно – с моей б-гобоязненной бабушкой или с атеистом Шмилем – он был коммунистом, вернулся с гражданской войны в Испании с одной ногой и возносил свои молитвы в направлении Москвы. С появлением в моей жизни Хайни, который со всей его семьей был выслан в Польшу из Германии, мое сердце стало все более склоняться в сторону Шмиля, утверждавшего, что не Б-г создал людей, а как раз наоборот, но все- таки, видимо, что-то в моей крови осталось и от бабушки; достаточно, во всяком случае, чтобы в этот момент не сомневаться: это должно случиться – сейчас, немедленно и здесь. Не могло быть иного, не мог Г-сподь допустить того, что происходило у меня на глазах, особенно после того, как работа служки не понравилась улыбчивому блондину: он ударил служку в пах, вырвал из его рук кинжал и стал сам кромсать бороду раввина, отрезая волосы вместе с кожей и кровью...

Да, это обязано было случиться, все во мне вопило об этом, земля должна была разверзнуться под ногами у немцев и поглотить их – разве что еще раньше Г-сподь испепелит их с небес молнией. Я так был в этом уверен, что даже решил отступить немного вглубь двора, чтобы не оказаться слишком близко к яме, что поглотит немцев, или к тому месту, куда ударит молния, и я уже сделал шаг назад, когда в глаза мне бросились выгравированные готическим шрифтом слова на бляхе: «Gott mit uns» – «С нами Б-г»...

И тогда, ворвавшись в барак, я бросил в лицо моей бабушке то, что теперь мне стало окончательно ясно – Б-га нет, а если он и есть, то он – немец.

Вот тогда-то я и увидел, как земля, которая не разверзлась там, разверзлась здесь, и как молния, там никого не поразившая, поразила ее. Она долго не могла вымолвить ни слова, а когда смогла, то с болью и страданием произнесла лишь: «Как ты посмел...»

И тогда я рассказал обо всем, что видел. А в конце повторил то, что говорил раньше: если Б-г и есть, то он – немец. И он сильнее того Б-га, в которого верит она.

Мой рассказ об издевательствах, которым подвергся раввин, потряс всех – кроме Шмиля. И раньше других – несмотря на то что все мое негодование относилось в первую очередь к ней, оправилась бабушка и приняла мой вызов.

– Ты забыл о чудесах, которые явил нам Г-сподь, когда вызволял свой народ из рабства египетского и после этого...

– А что ты скажешь о дедушке моего друга Хайни, которого немцы сожгли вместе с его синагогой? Он тоже был раввин.

– Мой мальчик, сядь, и я расскажу тебе, почему наш Г-сподь – да благословенно будет его имя – сотворил нас с двумя руками, левой и правой, а не с одной, к примеру. Он дал нам правую руку для разного рода дел, а также для того, чтобы мы могли защищать себя. А левую – чтобы она останавливала правую, если та начнет разрушать и бесчинствовать, ибо должна она подниматься для того лишь, чтобы защищать нашу жизнь в минуту опасности. Но в том-то и горе, что нечестивые и язычники позабыли об этом, о том, для чего Б-г дал им одну руку и другую, и вот теперь у них и у их бога по две правых руки.

– Это лучше, чем то, что евреям и их Б-гу остались две левых руки, – выкрикиваю я в ожесточении своего гнева и вижу, как с лица реб Гершона исчезает то удовлетворенное выражение, которое – это было заметно – появилось на нем после бабушкиных слов.

А та на мой крик никак не отозвалась. А просто продолжила.

– Предположим, – сказала она, – давай только предположим, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Давай предположим даже и то, что этот их бог (да будет стерто его имя и всех их из памяти людской), допустим, повторяю я, что на этот момент их бог... нет, я не думаю так, это была бы скверна перед людьми и Б-гом и страшный грех, но я снова и снова говорю тебе – предположим, что их бог сильнее. Готов ли ты тогда стать на сторону этого их бога и всей его ужасной силы?

Это была ловушка, и деться мне было из нее некуда.

– Нет, – сказал я. – Это ведь действительно мерзость – то, что они делают. Но и жить, имея две левых руки, я тоже не хочу.

– Тогда потерпи. Я ведь сказала тебе, смеется тот, кто смеется последним. Они будут наказаны, и наказание это не замедлит.

– Кого это утешает, если еще раньше всем евреям настанет конец.

– Браво! – послышался голос Шмиля, и раздались его слабые аплодисменты. – Браво! Надо дело делать, а не болтать языком. Против железного кулака нужен кулак стальной. И если этого не сделать, всем евреям действительно будет крышка.

И я в эту минуту целиком согласен со Шмилем. Я вспомнил свою сестру Эстер и то, что она сказала, когда приехала из Варшавы, чтобы папа помог ей добраться до Земли Израиля. Она сказала тогда, что если не уедет сейчас, то не сделает уже этого никогда. На это папа ответил ей: «Весь мир похож сейчас на очень узкий мост. И главное здесь – не бояться». А Эстер сказала: «Это все годится для того, кто верит в Б-га. Но я – не верю».

Бабушка была при этом разговоре; как всегда, она сидела, не вмешиваясь, и только одними губами бормотала что-то про себя, но тут она вдруг встала на сторону папы и спросила мою сестру Эстер: «Тогда почему же ты считаешь себя еврейкой?» И Эстер, моя сестра, ответила ей: «Потому что я боюсь. Мне страшно. А раз мне страшно, значит, я – еврейка».

И тогда я записал в свой дневник слова, которые готов повторить и сегодня:

«Я боюсь – значит, я еврей. Но если для того, чтобы быть евреем, надо всегда бояться – тогда я отказываюсь им быть...»

Перевод Валентина Тублина

В оформлении использованы фрагменты рисунков Саула Раскина

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru