[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2001 ХЕШВАН 5762 — 11 (115)
ПУТЬ К СЕБЕ
Бина Смехова
Владимир Добин. Следы на песке. Израиль, 2001.
О, времени слеза,
по циферблату
ползешь ты, словно по щеке моей.
– Отчего, – спросила я у поэта, – вы так педантично фиксируете день, когда в стихотворении поставлена последняя точка? Ведь, по-моему, если тебе пишется – то будто паришь в невесомости, вне пределов своего деревянного стола и пластмассовой авторучки, прорываешься в какое-то иное пространство. И вдруг – бац, приземление, и сразу – взгляд на календарь; ну-ка, а какое там у нас число на дворе? Вот у вас, например, двадцать третьим июля 1994 года датированы сразу четыре стихотворения!
– Такой выпал урожайный день... Я действительно очень остро ощущаю время. Привязан к нему. И себя вне конкретного времени не мыслю, боюсь нарушения «связи людей и времен»: «без времени – мигом отчаюсь, в пространстве навек пропаду». Физически ощущаю его спрессованность.
А что касается педантичности... Бывает – отложишь в сторону недописанное, недовысказанное, а когда внезапно найдется слово – хочется закрепить точку точной датой.
Время – не враг, которого надо победить, а бегун, за которым никак не поспеть.
Поэт и журналист Владимир Добин – человек напряженного ритма, мне даже иногда кажется, что у него на обоих запястьях по хронометру. Многое необходимо успеть, многое высказать (есть – что!), и не потому ли, ведя диалог со временем, он иногда обгоняет собственный будильник? Так было, например, когда «Слепцы» Брейгеля вызвали к жизни стихотворение «Изгои». Что вело рукой поэта, когда он чуть ли не за четверть века до своей алии увидел себя и написал – но не в будущем времени, а в настоящем?
...А мы – изгоев зрячие потомки –
в своем дому ж и в е м,
в своей стране...
Так неведомые импульсы творчества строят мосты через Время.
Тема прозрения, тема необходимости и оправданности жизненного поворота, перелома судьбы – одна из наиболее болезненных, а потому самых ярких и выразительных в творчестве В. Добина.
О, как же долго мы были в пути,
сбивая в пыль чужие нам дороги...
Путь к себе, путь исхода. Мотив этот нам горек и знаком. Но – «из той страны уйти нам не дано... Как ни пытайся управлять судьбой, нам никуда от прошлого не деться, не залечить библейскою водой советского разорванного сердца».
Это стихотворение помечено 17 января 1997 года. А годом раньше: «Ничего не забудем, увы, хотя мы никому не должны. Этот шелест осенней листвы – из покинутой нами страны». И еще более пронзительные, абсолютно без фальши и притворства строчки – человек искренний и открытый, автор признается в неизбежной для многих ностальгии:
Это может случиться –
взамен апельсиновой рощи
я увижу подлесок
и запах почую грибной.
Нет на свете, наверно,
ничего ни грустнее, ни проще –
в своем прошлом проснуться,
как будто вернувшись домой.
Настоящая поэзия – честна. И боль потери, разлома, проходящего через сердце и сквозь стихи, близка и понятна тем, кому эти стихи адресованы.
Куда полжизни дели мы, о Б-же!
Как остальное нам прожить,
кто знает?
Ох, эта Россия... Украина, Грузия! Сибирь, наконец...
Доколе мне считать ее своей?
Не хватит ли?
Я там полжизни прожил,
еще полжизни мне прощаться с ней?!
Не отпускает доисторическая. Такая выпала судьба. Не отпускают закаты и рассветы, любимые учителя и книги, родные могилы и ... дырявый забор дачи, и не забывается, как «под вечер стрекочет кузнечик – худой местечковый скрипач». Да мало ли что оставлено, ушло дымом в небо?! Такая наша судьба.
У Владимира Добина среди его неожиданно любимых образов-предметов фигурирует зеркало – многократно, из мысли в мысль, из стихотворения в стихотворение. Зеркало – как еще один из символов времени, вернее, его отраженного восприятия. Зеркало – как река времени у рава Адина Штейнзальца: вглядываясь в его глубину, ты видишь за своими плечами прошлое. Мне близко понимание автором мотивов нашего выбора – мы смотримся в одно и то же зеркало.
Был прав Дали – остановилось
время.
Оно и так не торопясь текло,
из прошлого в сегодня изливаясь
и будущего обретая форму,
а тут совсем застыло – лишь экран
в безумном мельтешеньи кинокадров
еще пытался жизнь запечатлеть...
Естественно, каждый читающий «Избранное» Владимира Добина – а именно так, мне кажется, следует расценивать эту книгу,– прежде всего откликается на «свое», себе близкое, пережитое. Потому не могу не согласиться с автором:
Ты прав, конечно:
надо быть идиотом,
чтобы оставаться в доме,
когда он охвачен пламенем.
Ты прав, конечно:
Надо быть ненормальным,
чтобы жить в стране,
которая для всех прочих -
кость в горле.
Ты прав, конечно:
надо быть евреем,
чтобы вопреки всему
держат
ься за свой Израиль.
О, Г-споди,
не оставь нас, грешных:
мы знаем,
где и ради чего живем.
А эти стихи написаны ровно год назад.
И все-таки: куда же мы стремились и куда попали? Что же это за страна, что она для нас – и мы для нее?
Ты глобус в покое оставь – не верти:
там эту страну все равно не найти.
Полоска вдоль моря, что еле видна, –
великая наша с тобою страна,
вся – между покуда неясных границ,
вся – из ожиданья и радостных лиц,
из горя и страсти, и воли Его –
а больше не надо уже ничего,
чтоб жить
и детей долгожданных рожать,
и родиной эту страну называть,
А глобус...
Что глобус? Верти – не верти,
нам места другого себе не найти
на этой Земле, где не может еврей
ничем расплатиться,
лишь жизнью своей.
Кто из нас предполагал, «что этот путь – к себе – так страшно долог»? Только, может быть, тот, кто наделен поэтическим, провидческим даром, кто «...знал наперед, словно в зеркало, глядя во тьму, что нам всем предначертано – значит, тебе и ему!» Тот, кто способен удивляться самому себе:
Как странно –
последние строки
рождаются прежде других.
Меня занимал вопрос: почему Добин назвал свой сборник «Следы на песке»? Ведь такие следы традиционно недолговечны, и «песчаные замки» чаще всего означали нечто скоротечное, преходящее. Странно. Да еще для поэта, у которого свои, доверительные отношения со временем как категорией вечности. Но – не задала я ему этот вопрос, попробую домыслить.
Ищу «следы» названия книги в одноименном стихотворении.
Да, человеку, впервые увидевшему израильскую бережливо-щедрую систему капельного орошения, это чудо, как правило, поначалу затмевает все остальные приметы «еврейского присутствия» в Эрец Исраэль. Стихотворение – как моментальный фотоснимок, яркий, запоминающийся:
Видно, срок пришел пустыне этой
стать водой и зеленью, и светом –
мудрецами высчитанный срок.
.........................................................
Я чудесней не слыхал мелодий!
Ради всех симфоний и рапсодий
не отдам мелодию воды.
И, наверное, нет на цел
ом свете
ничего прекраснее, чем эти
на песке
на вымокшем
следы.
Вымокшем – а не высохшем!
Так что же: мера суетности? Или скромности, как «косой дождь» у Маяковского? Или – напоминание о том, что поэтическое слово так же живительно для души, как вода – для пустыни? А может быть, следы на песке – это знаки, оставленные нам предками, взошедшими в Иерусалим?
Свет и воздух. Вода и песок.
И парение чаек над морем.
Все – меж нами.
И с нами.
И с ними.
И с каждым, кто следом
приходит.
Пласты времени пересекаются и перетекают друг в друга, и долг поэта – быть голосом своего «времени и пространства». Мы, пасынки и падчерицы оставшегося в минувшем любимого (или нелюбимого) «отчего дома» (у каждого – своя мера ностальгии) волею еврейской судьбы собираем разбросанные камни – для новостройки. Б-г нам в помощь. И всем, кто «иной не захотел судьбы». Чтобы иметь право заявить.
Я сам его построил,
тот мир,
в котором я живу.
Он мой.
Он мне полжизни стоил.
И я не изменю ему.
Декларация? Нет, это символ веры поэта, который ищет себя на стыке слова и звука, краски и цвета, который уже успел хлебнуть не только доброй выдержки горького еврейского вина, но и славную дозу отрезвляющего. Добин пишет, по собственному утверждению, «не нарушая старинных правил» – о выстраданном, о принятом, об открывшемся на переломе лет ином видении мира, пишет без новомодных изысков («пусть хуже, лишь бы по-другому»), прозрачно и – как бы это точнее сказать? – добротно.
Не исключено, что на фоне нынешних литературно-культурных предпочтений с их беспощадно оглушительной показухой, ненормативом, мачо-техно-порно и другими знаменами нового времени, раздумчивая лирика пишущего на русском еврейского поэта Владимира Добина кому-то покажется несколько наивной и старомодной. Даже слишком светлой, доверчивой и теплой – как будто всего этого может быть «слишком»!
Прошу учесть, что мои заметки не претендуют на полноту критического очерка. Это отклик на голос, попавший в резонанс с моей читательской душой. И мне импонирует, что поэт все еще «на пути к себе», долгом и трудном, что ему дано «отыскивать тайное – в том, что до очевидности ясно», ибо в этом простом и изнурительном занятии – его призвание, удел и планида.
Что с того, если нынче «принято» стесняться простоты в изъявлении чувств, открытости в общении, осмысленности слога, если «не принято» делиться остановленным – прекрасным или трагическим – мгновением, мазком «на холсте, что был натянут между небом и землей». Художник все эти неписаные табу отметает. Он пытается выразить то, что теснит ему ум и душу, облечь в понятные людям слова свой космос, свое открытие «семи волшебных слоев небосвода», свое постижение истории нашего народа, его традиций и веры. Потому что
все это вправду достойно пера
и вдохновенья,
раздумий и страсти.
Все это частности.
Все это части
жизни, любви и добра.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru