[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2001 ТИШРЕЙ 5762 — 10 (114)
Иосиф Слободской
БезоблаЧный Израиль в Москве
Фотовыставка «Горизонты», открытая в зале МЕОЦа в Марьиной роще, посвящена Израилю. Казалось бы, что нового можно рассказать о нем сегодня, когда информация об этой стране столь обширна? И все же авторам выставки и ее устроителям (прежде всего отделу общественных связей МИДа Израиля и главе МЕОЦа М. Вайсбергу) удалось сделать невозможное – показать современный Израиль в его неразрывной связи с Израилем вечным, так что выставка получилась безусловно оригинальной и притягательной.
Во-первых, необычны авторы выставки – два бывших летчика военно-воздушного флота Израиля: фотограф-пейзажист Даби Таль и пилот вертолета «Робинсон» Моня Харавати. Разделение их труда понятно: пока один ас, поэт душой, ведет небесную стрекозу к самым сокровенным и живописным уголкам родины и кружит над ними, другой снимает. А в результате – необыкновенные фотографии. Когда бы еще мы смогли увидеть Святую землю с высоты птичьего полета! Когда б она предстала нашим взорам, как взору Небес!
Кибуц Яэль, Арава.
На выставке я старался побеседовать с людьми, еще не бывавшими в Израиле, а таких оказалось немало, в особенности пожилых посетителей. Все они говорили о своей любви к Израилю и, конечно, кто не мечтает там побывать и в первый, и в сотый раз! Мне вспомнились слова израильского поэта Давида Шимановича (1866-1956): «Из каждого еврейского сердца тянутся к Израилю невидимые тропы». Когда я спросил одного пожилого человека, почему он так внимательно всматривается в фотографии Иерусалима, он, взглянув на меня не без насмешки, ответил стихами, предупредив, что сегодня они уже почти никому не известны:
Сердце мое на Востоке
заброшенном,
Я же на Западе сам, –
Как же отдаться могу
наслажде
ниям,
Блеску и пышным пирам?..
Слаще мне блеска и неги
Испании
Груды руин и камней
Храма далекого,
Храма сожженного
Бедной отчизны моей...
Модиин.
Конечно же, я узнал стихи Иегуды Галеви!
На этой выставке раздолье людям с воображением: подобно чайке, они могут полетать над Яффским портом, полюбоваться видами Тель-Авивского берега, с обзорной башни в Хайфе посмотреть на залив и новые поселения на его берегу. Здесь замечательные фотографии Южного Негева. Глядя на эти бескрайние пески, не верится, что такой ландшафт современные израильтяне превратили в цветущие города, вокруг которых теперь сады.
Я спросил даму, разглядывавшую фотографии с окрестностями Назарета, где бы она поселилась в Израиле, если бы поехала туда жить? Она ответила: «Я слышала, что в Израиле есть кибуцы, немного напоминающие наши колхозы. Скорей всего, поехала бы туда. Дед мой был в еврейском колхозе в Крыму, и в семье об этом сохранилось немало преданий».
Поля мира, Иорданская долина.
У снимков исторических мест Израиля я застал молодых людей. Указав на фотографию древнего города Бет-Шеан, один из юношей спросил приятеля: «Так это древний Израиль или Древняя Греция?» – «Представь себе, Древний Рим!» – улыбнулся просвещенный друг.
А теперь поделюсь впечатлениями человека, не раз побывавшего в Израиле. Тот Израиль, что я увидел на выставке, мне был непривычен. Совсем незнакомым показался потрясающей красоты вид на гору Кармиэль и Нижнюю Галилею, хотя в Кармиэле я бывал не однажды. Горы, снятые с высоты птичьего полета, стройные ряды словно игрушечных домиков, – все это воспринимается совсем по-иному. А как прекрасны Иорданская долина, Поля мира, Белая площадь в Тель-Авиве...
Признаюсь, отправляясь на выставку, я испытывал некоторый скептицизм: прием фотографирования сверху городских и провинциальных пейзажей не нов... Но авторы не только расширили мое представление об Израиле, а и показали главное – единство древней израильской истории и нынешнего дня. Возможно, более всего это выражено на фотографии синагоги в Тель-Авиве. Храм этот буквально символизирует встречу прошлого и настоящего, органично уживающихся на Святой земле. Кроме того, эта синагога стала памятником жертвам гитлеровского геноцида в Солониках, где была уничтожена вся еврейская община.
Синагога Эйхал Иеуда, Тель-Авив.
Главное – что эта фотовыставка показывает, что библейский дух не изжит в современном Израиле, связь времен и поколений не прервалась. Уходя из МЕОЦа, я сказал себе, улыбаясь в душе: «Теперь я, кажется, начинаю представлять, как выглядит Святая земля в глазах Всевышнего, и почему Он так к ней привязан...»
Марк Китайгородский
«ДлЯ МЕНЯ Еврейство – Это все»
30 августа 2001 года в московской галерее «РусАрта» состоялось открытие персональной выставки Бориса Бомштейна, художника талантливого и самобытного, человека, пытающегося доискаться до самых истоков многоликих истин, явлений, себя самого, такого разного в коллизиях жизни. «Поиск истины бесконечен, но искать ее надо, и на этом пути надежда никогда не покидает меня, — улыбается он. – Я считаю, возраст не убавляет, а прибавляет оптимизм».
Не стану делать экскурс по экспозиции последней выставки Бориса Бомштейна. Замечу лишь, что с годами работы автора все интересней, красочней, динамичней. Каждый штрих, каждый мазок кисти или след мастихина на его полотнах не случаен, он имеет смысл, звук, вес... «Лица его героев разные. Мудрое, “тысячелетнее” лицо раввина, счастливое лицо музыканта, спящее лицо любимой»... — пишет автор каталога выставки. Мне же более всего нравятся работы, где он изображает детей. Вспоминается известное: все мы – из детства.
В одном из интервью он сказал: «Люди, изображенные на моих картинах, – это не столько живые образы, сколько мои воспоминания, мои чувства».
Он родился в Москве в 1938 году. До войны жил в Марьиной роще, на Сущевке. Когда началась война, отец ушел на фронт, а вся семья – бабушка, мать, ее сестра, их дети были эвакуированы в Татарию, в городок Тетюши под Казанью. Было тогда Борису Бомштейну чуть более трех лет. Сегодня, вспоминая этот древний городок Тетюши, Борис Бомштейн рассказывает: «В этой древне, в глухомани мы были первыми евреями. Жить устроились на самой окраине, в отдельной избенке. Зимой волки подходили близко и выли. Я помню это смутно, но в душе сохранились некие образ и чувство, которые я порой испытываю потребность выразить на холсте: зима... Тетюши... глухомань...»
Исход актера. Персонажи. 1987 год.
Но первые еврейские поселенцы в Тетюшах задержались ненадолго. Через год семья переезжает в Коканд, город в Ферганской долине Узбекистана. Древние архитектурные памятники Коканда — дворец Худояра-хана, дом поэта Хамзы — навсегда остались в памяти Бориса Бомштейна. Впрочем, как и сама дорога в этот неизведанный среднеазиатский край: до Коканда добирались долго – сначала на барже до Куйбышева, потом на перекладных до Ташкента, где долго-долго ждали на вокзале поезда в Коканд.
«Однажды во дворе нашего узбекского дома я увидел незнакомого мне человека. Тогда я еще не знал, что это мой отец. Помню запыленные солдатские сапоги — там было очень много пыли. Этот человек дал мне красную детскую винтовочку и поднял сильными руками, и я почувствовал, понял – это мой отец. Он приехал после ранения на фронте. Мне было четыре года.
Помню, как играли с ним в жмурки. Он был у нас недолго. Через какое-то время уехал в Москву, домой, а в 43-м вернулся на фронт и погиб где-то под Ельней. Все это не только запало в душу — стало частью всей моей жизни. Отца не хватало всегда, но и сегодня помню: у меня был хороший отец.
А еще вижу, как сегодня: входит почтальон. Мать берет письмо, разворачивает и вдруг — дико закричала, завыла! Рядом бабушка, дед Шлёма. В этом же дворе жила моя тетя Бася с детьми. Мне показалось, что от рыданий задрожал глинобитный пол, страшные звуки заполнили все жизненное пространство... После смерти отца нас спас офицерский аттестат брата моей матери Аркадия».
Во многих работах Бомштейна особый след, оставленный эвакуацией.
«Эвакуация – это куча народу, свалка людей и дикое несчастье, — вот образ этого явления, сложившийся у него еще в детстве. — Там были евреи и русские, люди других национальностей, все одинаково обездоленные. Эта страшная жизнь в эвакуации сделала людей другими. Там были выручка и взаимопомощь».
В конце войны мать Бориса Бомштейна написала Сталину письмо: просила разрешить вернуться в Москву. Ответ пришел, а в нем – пропуск. Семья вернулась в довоенную марьинорощинскую коммуналку. Их комната оказалась вся облеплена краской: отец между фронтами подрабатывал в артели, рисовал.
«В день приезда я вышел во двор, – вспоминает Бомштейн – и кто-то сказал так, чтобы я это услышал: “Вот – жиденок!” Мне шел тогда седьмой год...». — До сих пор сердце художника болит той детской обидой. С того момента стало все динамичней работать его самосознание.
«Узнав о своем еврействе, я много об этом думал, но только спустя годы понял, что для меня еврейство – это все. Я – еврей по крови, по духу, по мысли, по восприятию мира. И чем старше становлюсь, тем глубже это понимаю. Жизнь и творчество проходят сквозь эту призму. Чем больше живу на свете, тем больше убеждаюсь, что наш Б-г есть, Он видит нас, слышит, ведет, помогает».
Клоун. 1993 год.
Глядя на картины Бомштейна, особенно написанные на еврейскую и библейские темы, а таких немало, чувствуешь, как мировоззрение художника начинает проникать и в тебя.
«Еврейскую тему очень люблю. У меня есть циклы работ по Шолом-Алейхему, Менделе Мойхер-Сфориму. Но и в работах, где нет явной еврейской темы, она все равно присутствует — духовно. Возьмите работы художника Арона Буха. Казалось бы, он ничего не написал на еврейскую тему. А на самом деле все только об этом», – считает Бомштейн.
Как-то я услышал от него: «Творчество может сильно воздействовать на человека, который им занимается, даже вылечить его от недугов. Оно может рождать какие-то сильные выплески. Только когда ты любишь мир, когда им любуешься, когда любишь жизнь, хочется жить. И эта жажда жизни рождает краски, цвета. Краска – это любовь. Главное – окрасить картины своим чувством Прав был Шагал, сказав, что краска – главное в жизни».
Мое впечатление от работ Бомштейна, его личности было бы не полным без рассказа его бывшей однокурсницы по художественному училищу скульптора Дагмары Регент:
«Он был у нас старостой — очень честный человек, бескомпромиссный и легкоранимый. Из-за этого он страдал. А главной его чертой я считаю природное чувство сопереживания. Это необычайно чистый по духу человек, может быть, поэтому он не сразу стал писать (с одержимостью художника). Живопись у него копилась в душе, а теперь это накопленное выходит. И знаете, он раньше тяжело болел, ходил с палкой, но когда начал писать, выставляться, выставки пошли, он выздоровел!»
Солянка. Белый день. 1993 год.
Искусство по-настоящему захватило Бориса Бомштейна в 14 лет, когда в Пушкинском музее он увидел картины средневековых мастеров. Полотна показались ему гигантскими. Вначале он узрел в них только коричневый цвет, но вскоре стал различать и другие цвета, и даже оттенки. Эти картины до сих пор влекут его.
Поначалу школой художника Бомштейна были Пушкинский музей и Третьяковка. Потом он закончил Московское театральное художественно-техническое училище (МТХТУ), в конце 1950-х поступил еще в (бывшее Строгановское) – Московское высшее художественно-промышленное училище. Но до его первой персональной выставки было еще далеко — 25 лет. Она состоялась в 1986 году в редакции журнала «Декоративное искусство СССР». А спустя шесть лет он принял участие в выставке еврейских художников СНГ «Диаспора-2», проходившей в Центральном доме художников в Москве. Это была большая выставка, но работы Бомштейна, в особенности его иллюстрации к книгам Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема были замечены и отмечены особо.
Поворотом к настоящему признанию стала персональная выставка в московской галерее «Варшавка» в 1995 году. После нее работы Бориса Бомштейна оказались в музеях Москвы, в частных коллекциях России, Австрии, Германии, Финляндии, Италии, Израиля, США и других стран.
Юноша в шляпе. 2000 год.
На мой вопрос, где бы он хотел устроить следующую персональную выставку, Борис Юрьевич ответил: «В Московском еврейском общинном центре в Марьиной роще — по трем причинам: я еврей, москвич и уроженец Марьиной рощи».
Прощаясь с художником, я вспомнил слова искусствоведа Григория Климовидского: «Мне творчество Бориса Бомштейна доставляет большую радость, оно отражает его личные качества, качества уникальные. Мне очень дороги его искренность, правдивость, особая интонация в творчестве. Это творчество чрезвычайно пронзительно по своей душевной обнаженности и чрезвычайно поэтично».
Матвей Гейзер
ПУТЬ К МОЛИТВЕ
К 50-летию Михаила Глуза
Юбилей – событие всегда волнительное. Пятидесятилетний – в особенности.
Быть может, точнее всех определил значимость этого возраста американский писатель Эдвард Бок: «Настоящая жизнь человека начинается в пятьдесят лет. В эти годы человек овладевает тем, на чем основываются истинные достижения, приобретает то, что можно отдавать другим...»
Эти слова мне вспомнились, когда я слушал диск «Молитва», выпущенный совсем недавно, в канун пятидесятилетнего юбилея Михаила Семеновича Глуза, известного композитора, народного артиста Российской Федерации, заслуженного деятеля искусств РФ. В аннотации к своему диску он написал: «Здесь я впервые представлен не только как композитор, но и как исполнитель моих любимых песен». Эти песни – знаменитая «Еврейская мама» и песня композитора Лайонелла Барта «Из России с любовью»; «Влюбленность» на слова Менахема Голана и «Да будет мир» на слова Велвла Чернина, музыку к которым написал Глуз... Особняком на этом диске глубоко лирическая, даже элегическая «Чертова дюжина» на стихи Ирины Горюновой с неповторимой по лиризму музыкой маэстро. Лишь поверхностному слушателю может показаться, что эта песня о несостоявшейся любви. «Чертова дюжина» – гимн истинному чувству. Все в ней – и слова, и музыка – благодарение Всевышнему за ниспосланную любовь. А число «13», как известно, для евреев вполне везучее, даже наполненное особым мистическим смыслом. Но, конечно же, вершиной диска стала песня «Молитва», написанная Михаилом Глузом на стихи Аркадия Хайта. Есть в ней такие слова:
Когда весенним
долгожданным маем
Мы сядем все за праздничный обед,
Места пустые за столом
оставим
Для тех, кого сегодня с нами
нет.
Глядят со стен родные лица:
Тот не пришел, а этот не дожил.
Нас не учила бабушка
молиться,
Я сам молитву эту сочинил.
Молюсь за своего отца,
Который не увидел нас,
Молюсь за каждого бойца,
Что умирал по сотне раз
За тех, кто молча шел к печам,
За тех, кто с песней шел на
танк,
И за того, кто по ночам
Писал дневник, как Анна
Франк...
Музыка и слова этой песни настолько органичны, что в моем представлении являют собой феномен, подобный, к примеру, «Катюше» Исаковского и Блантера. А исполнитель сделал из этой песни такой музыкальный спектакль, что едва ли кто-нибудь решится после него ее исполнить. Это апофеоз русско-еврейской песни. Что же привело Михаила Семеновича к «Молитве», спросил я его?
– Все началось с моей бабушки, первого моего педагога. Я не слышал, чтобы она молилась, но само слово «молитва» слышал от нее еще в детстве много раз. Она повторяла слова из Талмуда о том, что молитва – это служение сердцем, и внушала мне, что если когда-нибудь я стану артистом, то любое мое обращение к зрителям должно быть молитвой.
Мне кажется, молитва – это то, что объединяет всех, евреев и неевреев, живых и ушедших, даже друзей и врагов. Свою «Молитву» я посвящаю всем-всем дорогим и близким мне людям...
Слушая сейчас Глуза и раньше еще, впервые услышав эту песню, я подумал, что путь его к такому произведению длился как минимум двадцать пять лет. Именно четверть века назад он оказался среди тех энтузиастов еврейской культуры, которые стояли у истоков первого послемихоэлсовского еврейского театра в России – Камерного еврейского музыкального театра – КЕМТа. Как свела его с ними судьба?
– В роли судьбы выступила моя мама, профессиональный музыкант, познакомившая меня с Юрием Шерлингом – необычайно талантливым, энергичным человеком, вместе с которым я вскоре и оказался среди тех, кто организовывал, создавал этот замечательный театр. КЕМТ до сих пор не изучен и не оценен по заслугам. Создание его было прорывом в еврейском искусстве, но главное, в конце 70-х годов это изменило еврейское самосознание.
Многие считали, что театр был разрешен властями, чтобы миру продемонстрировать их лояльность к евреям в СССР. Возможно, это и так. Но как бы то ни было, театр не мог состояться без огромного желания евреев СССР вернуться к своему национальному искусству, без их усилий...
А теперь вернемся к молитве, но уже к другой – знаменитой «Поминальной молитве», поставленной Марком Захаровым по пьесе Григория Горина в Ленкоме. Музыку к ней по просьбе М. Захарова создал Михаил Глуз. Спектакль этот обошел сцены всего мира. Его ставили в Москве, Самаре, Киеве, Париже, Тель-Авиве, Берлине.., играли на разных языках, но музыка оставалась той же, глузовской. Разумеется, «Поминальная молитва» была ступенькой к «Молитве» нынешней, а она, я уверен, при всем совершенстве – лишь очередной этап в творчестве М. Глуза. Многое еще впереди.
Рассказывая о Михаиле Семеновиче, композиторе, артисте, режиссере, одном из организаторов КЕМТа, нельзя не отметить его роль и в создании Культурного центра имени Соломона Михоэлса, в организации и проведении грандиозных по своему значению и размаху международных фестивалей искусств, носящих имя этого великого еврейского актера и режиссера. Никогда не забудется открытие первого фестиваля в Большом театре в Москве и его заключительный вечер «Свечи на снегу» в киноконцертном зале «Россия», состоявшийся 12 января 1998 года накануне дня гибели Михоэлса. Перечень звезд сцены, русских и мировых, участвовавших в этом фестивале, занял бы несколько страниц. То же было и на втором, и на третьем фестивалях. Признание значимости Соломона Михоэлса, его театра подтвердили в своих посланиях президенты Ельцин, Путин. И эти фестивали – детище М. Глуза. Без сомнения, если бы он сделал только это, его имя уже заслуживало бы уважения и признания.
В 1999 году большая общественная работа Михаила Глуза в области возрождения еврейской культуры была признана и оценена очень высоко – его избрали президентом Федерации еврейских общин России.
Я попросил Михаила Семеновича припомнить один из самых ярких эпизодов его жизни. Больше всего нам помнится, как правило, то, что добыто огромным трудом. То же и с Глузом.
– Это было в Киеве. КЕМТ не пускали туда много лет, и я пробивал такое разрешение с неимоверной энергией. Мне помогали многие в Москве, на разных уровнях, было даже решение ЦК КПСС об организации гастролей в украинской столице. Но для партийных руководителей Украины и это решение не было законом, и нас не пускали под разными предлогами, вплоть до отсутствия электричества в зале. И все же в 1985 году гастроли состоялись, в здании театра имени Леси Украинки.
Если я скажу, что был аншлаг, то, наверное, это будет не совсем точно – зал был набит битком и более того. Не могу забыть проход, заполненный людьми на инвалидных колясках с орденами на старых костюмах. Вообще орденов в тот день в театре было как на празднике Победы. В конце вечера я исполнил песню «Уходит гетто в облака» на слова Александра Левенбука, и зал, еще недавно восторженно аплодировавший еврейским народным песням, танцам, после слов:
«Уходит гетто в облака,
уходит гетто в облака,
Туда, где больше нет войны,
и страха нету.
Туда, где нет ни слез,
ни боли, ни страданья.
Рука руки коснулась в знак
прощанья...»
весь зал встал и замер в молчании. Не знаю, сколько времени это молчание продлилось, а потом раздались такие аплодисменты, которые не стихали и заполночь.
А мне при этом припомнился финал вечера «Свечи на снегу». Тогда после стихов П. Маркиша «Михоэлсу – неугасимый светильник», прочитанных заполночь гениальным Михаилом Ульяновым на фоне грузовика – чудовищного орудия убийства Михоэлса, зал тоже встал и не расходился до тех пор, пока все актеры не ушли со сцены. Михаил Глуз молча провожал взглядом тысячи зрителей, пришедших на закрытие фестиваля...
Известный израильский еженедельник «Калейдоскоп» весной 2000 года написал об этом человеке: «Глуз, пожалуй, самый видный деятель еврейской культуры, продолжающий и поныне трудиться в рамках российской диаспоры».
Маэстро! Долгих и столь же плодотворных творческих лет!
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru