[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2001 ТАМУЗ 5761 — 7 (111)
Главы воспоминаний
Эмуна Ярон
Эмуна Ярон – старшая дочь знаменитого израильского писателя Шмуэля-Йосефа Агнона – родилась в 1921 году. Живет в Иерусалиме.
Делом ее жизни стали редактирование и издание трудов отца.
Начиная с 1961 года, она опубликовала и несколько собственных рассказов, воспоминаний о семье.
Ш.-Й. Агнон
«Много необыкновенных людей было в Иерусалиме. В небольшой тогда еврейской общине Палестины они были особенно заметны».
Однажды ночью, когда мы еще жили в Бад-Гомбурге в Германии, наш дом и все, что было в нем, сгорели. Мои родители, которые жили в Палестине еще до первой мировой войны (хотя тогда и не были знакомы), намеревались вернуться туда, поэтому увидели в пожаре знак свыше. Первым в начале 5685 года[1] уехал отец, а спустя год к нему присоединились мы с мамой; мне тогда было четыре года, а Хэмдату[2] – три.
1
К побережью у Яффо корабль подошел под вечер. Еще издали я первая увидела отца, стоявшего на берегу. Его лицо, обращенное к нам, было радостным. Я узнала его по фотографии, которая висела над моей кроватью.
Из того, что было потом, я помню
только, что сидела рядом с ним в такси, которое везло нас домой, в Иерусалим. Что было, когда мы приехали в Иерусалим? Наверное, я уже спала.
Однажды, когда мы пришли из детского сада, я увидела отца, идущего через гостиную в нашу комнату. Он смотрел на меня и улыбался, а в руках держал мою куклу – прибыл наш багаж из Германии.
2
Детский сад был возле нашего дома, лишь узкий проход разделял дом и длинное здание, в котором располагался сад. В него мы ходили два года. Я все еще могу назвать почти всех детей на двух выпускных фотографиях, что у меня сохранились. Я помню и их имена. Часть из этих ребят я потом встречала, о других что-то слышала, а некоторых потеряла из виду. На месте детского сада сейчас стоит другое здание. Когда-то в нем размещался кинотеатр «Орион».
Мама рассказывала, что у нас не было проблем с адаптацией и через полгода мы уже разговаривали только на иврите.
Не помню, кто отводил нас в сад по утрам, но помнится, что однажды это был смуглый полноватый юноша по имени Моше. Я ужасно гордилась и своим сопровождающим и вообще тем, что меня сопровождают. Моше был сыном Авраама-гера[3], который приехал в Палестину из Йемена. Авраам имел обыкновение приходить к нам в дом вместе с сыном. Мы иногда встречали их в городе едущими вдвоем на ослике. Много лет назад я прочитала в одной из газет заметку об Аврааме. Там рассказывалось, что он вернулся на родину, поскольку не прижился среди евреев в Иерусалиме. Заметка начиналась с описания того, как Авраам, одинокий и печальный, сидит в своей комнате в Старом городе и тоскливо смотрит в окно. Продолжение рассказа я забыла. У нас в доме Авраама принимали приветливо, и я полагаю, что отец был не единственным, кто сблизился с ним.
Из того времени я также помню фотографа Клауса и его жену. Они приехали из Германии и жили в квартале Абу-Тор. Клаус часто снимал моего отца. Хэмдата и меня он тоже фотографировал, и многие из фотографий хранятся у меня.
Гершом Шолем, крупнейший израильский исследователь Каббалы и еврейской мистики, президент Академии наук Израиля, рассказывал мне, что после возвращения Клауса в Германию здесь стали подозревать, что он приезжал в Палестину шпионить.
Вернувшись в Палестину, отец писал маме о враче-еврее из Ирана: «Я познакомился с доктором Мусой, иранским евреем, человеком красивым и достойным <...>, я слышал, что он склонен к мессианству. Мы беседовали с ним об особенностях веры».
По прошествии полугода отец писал еще:
«А оттуда я пошел к Стене совершить полночную молитву. По дороге я встретился с доктором Мусой, врачом, евреем из Ирана, который лечит, не беря за это платы, поэтому он удручающе беден. Это красивый человек с приятным голосом. Говорят, что он считает себя Мошиахом».
Много необыкновенных людей было в Иерусалиме. В небольшой тогда еврейской общине Палестины они были особенно заметны.
3
В Иерусалиме мы жили в двух-этажном доме, окруженном кипарисами. Дом принадлежал рабби Магору и стоял на широкой пыльной дороге неподалеку от улицы Бен-Егуда. Сегодня это улица Шамай. Наша квартира располагалась на втором этаже, и в нее вела лестница, построенная снаружи здания. Так строили большинство домов в Иерусалиме. Подобные здания сохранились до настоящего времени в квартале Меа Шеарим.
Ступеньки вели на лоджию, проходившую по всей ширине квартиры. С лоджии можно было попасть в просторный зал, к которому примыкали две комнаты. С той же лоджии можно было подняться в кабинет отца. Там он работал, и там же размещалась его библиотека. До нашего приезда он и жил в этой комнате. Когда отцу не удалось найти подходящую тихую комнату, его друзья попросили Моше Грингута (сына доктора Элиэзера Грингута), чтобы он сдал отцу комнату в своем доме.
Из письма отца маме: «И вот они обустраивают для меня маленькую мансарду и стремятся сделать ее красивой». Мансарду привели в надлежащий вид, но в силу того, что она располагалась сразу под крытой жестью крышей, с наступлением жарких дней находиться в ней стало тяжело. Поэтому отец был вынужден подыскать себе новую комнату. Новое жилье отца было в доме Усышкина[4] на улице Сент-Поль. Сегодня она называется улицей Колен Израилевых.
Тем временем семья Грингут оставила Иерусалим и переехала в Рховот, и когда к нашему приезду отец искал жилье, он снял пустовавшую квартиру Грингутов. Тогда было принято снимать квартиру на год. Договоры о найме обычно заключали в месяце мухаррам – одном из месяцев исламского календаря, – поэтому период найма обычно назывался «мухаррам». Вероятно, этот обычай остался со времен османского правления. Тогда люди не были обременены имуществом – у нас не было ни газовых плит, ни электрических холодильников, ни стиральных машин. Нам было достаточно одной керосиновой лампы и двух примусов: на одном мы готовили еду, а на другом кипятили воду для стирки. Ящиков со льдом еще не было. Хлеб и остальные продукты покупали каждый день, а сливочное масло, которое продавалось на вес, хранили в специальной глиняной миске. Ее ставили в другую глиняную миску, большего размера, с водой, которая и охлаждала миску с маслом. Так оно оставалось в целости и сохранности.
4
Однажды в канун Субботы наша экономка накрыла стол на веранде, и мы сидели, ждали отца, который должен был вернуться из Тель-Авива. Наступил вечер, а отца все не было. Мы подумали, что он остался на Субботу в Тель-Авиве. Известить нас он никак не мог, поскольку во всем Иерусалиме тогда было только три телефонные аппарата (из них один – у британского верховного комиссара). Мы уселись за Субботнюю трапезу без отца, и вдруг он появился, весь сияющий. Он рассказал нам, что, когда подошло время наступления Субботы, он вышел из автомобиля, который вез его из Тель-Авива, и пошел пешком. Вдруг он увидел несколько молодых арабов, направлявшихся к нему. Тогда отец повернул в их сторону свою сумку, на которой была блестящая металлическая застежка. Сверкание застежки арабы приняли за блеск пистолета, испугались и убежали.
В ту Субботу мама была не с нами. Она поехала отдохнуть в Эйн-Керем. Эйн-Керем был весь заселен арабами, и только кое-где то там, то здесь располагались христианские монастыри и церкви. Мама остановилась в одном из женских монастырей, маленькие домики послушниц которого размещались на склоне горы. В один из дней отец повез нас навестить ее. Мы добрались до источника, который еще не был обложен камнем и струил свои воды, как в начале времен. Когда мы отправились в обратный путь, мама пошла проводить нас до источника. В этот момент к нему подошла группа арабских женщин, пришедших наполнить свои кувшины. Арабки несли большие кувшины на головах.
Мы напрасно прождали автобус – он не пришел. Делать было нечего, мы вернулись с мамой в ее жилище, и хозяйка домика постелила нам на полу. Я долго не могла забыть свои впечатления от вида арабских женщин с кувшинами на головах, а также ту ночевку на полу.
Перевод и примечания
А. Крюкова
В оформлении использованы
рисунки С. Раскина