[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2001 НИСАН 5761 — 4 (108)

Четыре сына

Зеев Жаботинский

Владимир (Зеев) Жаботинский в представлении не нуждается (последняя публикация: Матвей Гейзер «Придет день», «Лехаим», №12, 2000). Это о нем писал третий президент Израиля Залман Шазар: «Он был мыслитель и политик, мечтатель и журналист, писатель и переводчик, поэт и Б-жьей милостью оратор, полиглот, владевший десятками языков, знаток мировой литературы. Все это богатство он отдал своему народу».

О большой любви к еврейскому народу, о боли и гордости за его судьбу свидетельствует и рассказ «Четыре сына». Это был едва ли не единственный рассказ писателя, передававшийся по радио Советского Союза то ли перед, то ли сразу после Отечественной войны. Первая его публикация состоялась в 1911 году.

В основу рассказа положена «Пасхальная Агода». («Пасхальное сказание», на иврите Агода шел Песах), повествующая об исходе наших далеких предков из Египта.

Вот отрывок из нее, вдохновивший писателя.

«О четырех сыновьях говорит Тора: об умном, нечестивом, простодушном и не умеющем спрашивать.

Мудрый спрашивает: “Каковы порядки, законы и правила, которые заповедал нам Г-сподь Б-г наш?” Расскажи ему о всех обрядах Пейсаха, а также то, что ничего не следует есть после афикомана (кусочек мацы, которым завершается сейдер).

Нечестивый спрашивает: “Что это за служение у вас?” – у вас, а не у него. Так как нечестивый исключил себя из общины, он отрицает саму основу веры. Ты же притупи ему зубы своим ответом, скажи: “За это Г-сподь совершил для меня то, что совершил, когда я вышел из Египта”. Для меня, а не для него; если бы он там был, то не был бы избавлен.

Простодушный спрашивает: “Что это?” А ты скажи ему: “Крепкою рукою вывел нас Г-сподь из Египта, из дома рабства”.

А неумеющему спрашивать ты сам все объясни, ибо сказано: “И расскажи сыну своему в тот день: “За это Г-сподь совершил для меня то, что совершил, когда я вышел из Египта”».

Жаботинский придал вопросам, дошедшим до нас из древней традиции, современное звучание.

Рассказ публикуется полностью.

По еврейскому обряду полагается, рассказывая в пасхальный вечер об исходе из Египта, применяться к психологии четырех типов детей. Один – умный, другой – нахал, третий – простак, четвертый такой, что даже спросить не умеет.

И надо ответить каждому по порядку, каждому по его вкусу и по мере его понимания.

Умный мальчик пытливо морщит выпуклый лоб, всматривается большими глазами и хочет понять, в чем дело. Почему его предков сначала любили в Египте, приняли с распростертыми объятиями, а потом начали притеснять и мучить; и так странно – притеснять притесняли, мучить мучили, мальчиков в воду бросали, а выпустить ни за что не хотели. «Как это понять, папа?» – спрашивает умный.

«Видишь ли, сын мой, философия исхода из Египта заключается в двух фразах, которые записаны в Вечной книге. Эти две фразы – как альфа и омега в азбуке, начало и конец благополучия твоих прадедов в Египте; и еще можно сравнить их с двумя полюсами, между которыми проходит ось, а вокруг этой оси вращается весь еврейский вопрос в Египте. И не в одном Египте. Когда вырастешь и будешь читать много книг, ясно тебе станет, что во всех скитаниях твоего народа, в каждом этапе есть и эта альфа, и эта омега, что каждый этап с того же начинается и тем же кончается, чем начался и кончился в Египте; и что полюсы, между которыми судьба швыряет твое племя, с той незапамятной поры не изменились и не передвинулись.

Что же это за две фразы? Одну ты найдешь в книге Бытия, где рассказывается, как Иосиф представил Фараону своих братьев и что им перед этим советовал.

Умный и хитрый человек был Иосиф, истинный сын отца своего Яакова, того самого, который так ловко обошел и собственного родителя, и брата, и тестя, что антисемиты – об этом ты в свое время узнаешь – называют его “первым жидом на земле”. Ты, кстати, этого не стыдись, потому что умел Яаков и хитрить, умел и бороться – с самим Б-гом боролся лицом к лицу всю ночь до зари, и остался непобежденным; умел и любить, и четырнадцать лет служил батраком за любимую женщину. Был это удалой человек, на все руки мастер, и купец, и боец, и рыцарь, и судья, хищный и благородный, осторожный и отважный, расчетливый и сердечный – настоящий человек, широкий, с великими доблестями и недостатками, с душой, как семицветная радуга, или как арфа, на которой все струны. Жизнь его была и осталась самой увлекательной поэмой, какая только рассказана была на Земле, и ты читай ее почаще и учись из нее уму-разуму.

Учись и любить, учись и бороться, учись и хитрить, ибо земля есть волчье царство, где нужно владеть всеми орудиями защиты и натиска.

Сын его Иосиф был тоже умен и хитер. Знал он хорошо все дела египетские, знал, чего египтянам недостает, а особенно хорошо знал душу фараона и его людей. И вот дал он своим братьям, которые просились в Египет, такой совет: скажите, что вы скотоводы. И прибавил фразу, которую ты, сын мой, затверди на память, ибо в ней скрыта главная мудрость нашего народного скитания:

“Ибо мерзость для египтян всякий пастух”.

Вторую фразу ты найдешь в книге Исхода. Прошло уже много лет, одни говорят – 400, другие меньше, но, во всяком случае, давно умер и Иосиф, и братья его, и все то поколение, и тот фараон, который знал Иосифа. Появился новый царь и нашел, что потомки Иосифа чересчур сильно расплодились. Тогда и произнес он вторую фразу, которую надо тебе затвердить на память, ибо с тех пор и поныне замыкается этой фразой каждый привал, каждая передышка твоего народа на пути его скитаний, и как только прозвучит эта фраза, приходится ему опять укладывать пожитки в дорожную торбу.

“Давайте ухитримся против него, чтобы он не умножился”, – сказал новый фараон.

Из этих двух фраз, сын мой, складывается в сущности вся философия наших кочевий. Ты спросишь: как так? Зачем велел Иосиф своим братьям назваться скотоводами, если скотоводы – мерзость в глазах египтян? А в том-то и дело.

Заниматься пастушеским делом египтяне считали непристойным, но скота-то у них было много, и творог они ели с удовольствием. Потому и нужны были им скотоводы. Сам фараон, когда услышал то, что сказали ему сыновья старого Яакова по мудрому совету Иосифа, очень обрадовался и тотчас распорядился назначить их смотрителями царских табунов и стад. И вообще, должно быть, не малая радость была в Египте, что вот, нашлись добрые люди, которые за нас сделают то, чего мы сами делать не любим...

Что же произошло за те годы, что отделяют эпоху первой фразы от эпохи второй? Почему вдруг стали обременительны потомки ханаанских скотоводов? Неужели решено было во всем Египте не держать более скота?

Напротив. Скота было много, и египтяне очень им дорожили: одной из самых чувствительных казней оказался для них, по преданию, падеж скота.

В чем же дело? Ты не понимаешь? Сын мой, если бы ты знал историю наших новых скитаний, ты бы легко догадался, в чем причина охлаждения. Очевидно, египтяне сами за это время привыкли к скотоводству. Сначала стеснялись и гнушались, а потом научились у евреев же, начали делать на первых порах робкие, единичные попытки, а потом приободрились, вошли во вкус занятия – и в один прекрасный день вдруг нашли, что теперь евреев слишком много и можно бы уже и без них смело обойтись.

Конечно, не сразу: массового ухода евреев фараон не хотел допустить, ибо тогда все-таки могла остаться без присмотра часть скота. Но помаленьку, полегоньку, через постепенное вымирание – это дело другое, перспектива приятная и не грозящая никакими неудобствами, ибо тем временем коренное население окончательно приберет к своим рукам всю захваченную чужаками отрасль отечественного хозяйства. И вот, “давайте ухитримся...”

Так, сын мой, с тех пор и пошло. Будешь ты потом изучать историю наших скитаний по белу свету и увидишь, что всюду было то же самое. Начиналось с того, что “мерзость для египтян всякий пастух”, и потому опальные профессии охотно предоставляли нам.

У египтян был своеобразный вкус, и им не нравилось именно скотоводство.

А например, у европейских народов был вкус другой, и им долго не нравилась торговля. Быдло пахало землю, а знатные господа пили вино и разбойничали по большим дорогам, грабя проезжих купцов. Грабить купца считалось вполне приличным, но быть купцом считалось очень неприличным. Это была “мерзость для египтян”. И эту “мерзость” отмежевали нам, да еще как охотно. Давали привилегии, защищали от дворян и черни; от времени до времени грабили нас и жгли, но потом опять задабривали привилегиями.

Один ученый немец Зомбарт, хорошо изучивший все это дело, утверждает, что вместе с евреями шел по Европе из страны в страну всякий хозяйственный прогресс, что они, собственно, дали миру ту международную торговлю, без которой величайшие столицы Земли и по сей день оставались бы грязными захолустьями. Евреи развили кредит и банковское дело, они снарядили Колумба на открытие Америки. И пока они все это делали и, зарабатывая для себя тысячи, клали десятки миллионов в ненасытную утробу фараоновых карманов, европейцы приглядывались, учились, стали пробовать и свои силы, привыкли, приободрились, вошли во вкус “мерзости” – и, конечно, вдруг увидели, что евреев развелось слишком много.

“Давайте ухитримся”... Когда мальчик научился грамоте, гувернера выбрасывают на улицу. Так это и повторялось с твоими предками в каждой стране. Примут, окажут покровительство, возьмут, что надо, а потом начнут “ухищряться”, чтобы евреи не умножились...».

Ты не думай, сын мой, что слово “мерзость” надо понимать в буквальном смысле. Часто египтяне чуждаются пастушества не потому, что оно мерзко в их глазах, а потому, что руки у них коротки или страшно обжечься. Тогда они очень бывают рады, если найдется пришелец, у которого руки подлиннее и пальцы не боятся ожога, и он станет таскать для них каштаны из огня. Так бывало, например, при некоторых революциях.

В 1848 году в Вене первую революционную речь произнес еврей Фишгоф, а в Берлине тогдашний король издавал прокламации, где уверял, что все это евреи бунтуют, и когда хоронили убитых, то действительно много работы по отпеванию выпало на долю тамошнего раввина. Зато и ласковы были тогда египтяне. А потом вымерло то поколение египтян, и дети его снова нашли, что слишком много осталось потомства от Иосифа, так недавно обжигавшего для них пальцы горячими каштанами...

“Так было, так есть, так будет”.

Второй мальчик – “нахал” – сидит, развалясь, заложив ногу на ногу, иронически скалит зубы и спрашивает: Что это у вас за курьезные какие-то обычаи и воспоминания? Пора бы давно забыть старые глупости!

Расскажите ему в ответ на насмешку, что были уже такие, как он, были и в старом Египте. Скалили зубы на все надежды своего племени и предпочитали льнуть к стороне фараона. Об одном уцелела память и в Библии.

Юноша Моисей заступился за еврея, которого бил египтянин, и убил того египтянина, а другой еврей это видел и вознегодовал на Моисея. Можно ли поднять руку на хозяина? И на завтра он или другой из его породы начали показывать зубы Моисею: “Кто тебя поставил начальником и судьею над нами?” А потом еще кто-то из этой породы донес фараону, что явился такой опасный фантазер и занимается перевоспитанием еврейской воли.

В те времена мир был устроен просто, общественного мнения не существовало, и потому доносчик обратился прямо во дворец. Будь это в наше время, он, вероятно, как человек приличный, избрал бы другие пути, постарался бы очернить Моисея не перед личным, а перед коллективным фараоном – перед просвещенным обществом Египта. Про убийство насильника он, как человек приличный, умолчал бы, но обрушился бы на ту психологию, которая побудила Моисея обратить внимание из множества насилий, несомненно чинимых ежедневно в Египте, только на эту расправу египтянина с евреем. Мало ли вообще было рабов в Египте? Зачем такой человек, как Моисей, тратит свои силы на эмансипацию какой-то горстки пастухов, а не на преобразование и обновление всего Египта? И куда это он их зовет?

Г-споди! Да разве не грех оторваться от этой богатой страны, где есть в изобилии всякая всячина, и хлеб, и горшки с мясом, и лук, и чеснок, и много папирусов, исписанных мудрыми иероглифами, тогда как родичи Моисея – бедняки без собственности и культуры?

“Что это у вас за выдумки?” – иронически спрашивал тот человек у Моисея и Аарона, развалясь, заложив ногу на ногу и оскалив зубы.

“Притупи ему зубы”, – советует относительно этого сына ритуал пасхальной вечери. Но я сомневаюсь, чтобы можно было притупить ему зубы. Он слишком хорошо вооружен, ибо ведь нет ничего более непобедимого, чем равнодушие.

Ничем вы его не прошибете; раз он уже научился говорить о своем народе “у вас” – пиши пропало. Он вас высмеет, а материала для насмешки у него сколько угодно. Над побежденными нетрудно издеваться, особенно когда издевающийся – свой человек и знает все раны и прорехи. Шишек на лбу у нас много, спина порядком сгорбилась, от векового перепуга руки трясутся; скарб наш убог и сделан по старой моде... есть над чем посмеяться при желании, уничижительно сравнивая нашу скудность с богатством Египта. Правда, сынок этот и сам-то Египту приходится седьмой водой на киселе; но ведь известно, что с наибольшим презрением к бедному родичу барина относится не сам барин, а его лакей. Оскалит на вас зубы, и ничем вы их не притупите.

Да и не надо вам притуплять зубы этого сына. Пусть идет своей дорогой с крепкими зубами. Бедняга, они ему еще понадобятся там, в стане ликующих, куда его тянет. Твердые орехи придется ему там разгрызать, из них самый твердый орех презрения. И много, много раз придется ему молча терпеть пинки в ответ на любовные признания и плевки в ответ на лесть, и смиряться, и стискивать зубы. И в конце жизненного пути, когда он увидит, что весь этот путь был притворством и ложью перед людьми и собственной душою и если сама душа и поверила этой лжи, то люди ни на минуту не поверили, – тогда бросится, быть может, в отчаянии беглый сын ваш лицом вниз и будет ломать руки, рвать на себе волосы и грызть землю – теми самыми зубами, что теперь оскалены насмешкой над вашими святынями.

Пусть сохранит свои зубы, они ему еще понадобятся и для фальшивых улыбок, и для скрежета бессильной злобы...

А третий мальчик – простак. Глаза у него честные, ясные, прямые. Он не из тех, которые допытываются, доведываются, копаются в противоречиях. Мир для него прост и непререкаем: он любит верить и благоговеть ясной верой примитивного человека. В таком роде был простаком и Самсон: любил драться, любил и шутить, и острить, и загадки загадывать, и проказничать, и вкусно поесть, и сладко выпить, а доверчив был до того, что после трех обманов опять уснул на груди у Далилы. У сегодняшнего сына-простака нет, конечно, той полнокровной жизнерадостности, что была у Самсона – времена не те, – но основа типа та же самая – бесхитростная, прямодушная доверчивость.

– Папа! – спрашивает он и кладет локти на стол, прижимается грудью, вытягивает шею и весь тянется к вам, словно к источнику в день жажды, и уже заранее верит во все, что скажут ему, ибо хочет верить. – Папа! Когда станет лучше?

И вы расскажите ему просто и тихо про все, что делается теперь в великой, необъятной диаспоре. Расскажите ему, как в тысяче мест тысячами рук строится вновь рассыпанная храмина бессмертного племени. Расскажите ему, как постепенно снова на наших глазах срастается распыленная доныне народная воля, как снова из обломков складывается настоящий народ, настойчивый, эгоистичный, исключительный, как все здоровые нации. Расскажите ему, как рушатся одна за другой последние кафедры, с которых еще недавно раздавалась проповедь национального самоубийства. Расскажите про еврейскую молодежь университетов Берлина, Вены, про этих сыновей, онемеченных коммерциепратов, про то, как они гордо носят на груди еврейские цвета:

Белый – как снег в этом крае печали.

Синий – как вы, о, влекущие дали.

Желтый – как наш позор.

Расскажите, как повсюду с каждым днем растет гордость, уважение к собственной самобытности и горькая ненависть к ренегатству; как научились и парижский драматург, избалованный успехами, и нищий шинкарь в галицийском местечке, дрожащий перед паном, кричать в лицо всему свету: я – еврей!

Расскажите про то, какие дивные поэты пишут теперь на нашем языке, и как прекрасен и могуч этот язык, и что великое счастье для народа – обладать таким языком. И еще расскажите ему, как бойко и весело щебечут на этом языке дети палестинского колониста, и как шаг за шагом, по малому камушку, с великим трудом, сквозь строй тысячи препятствий, начиная с жгучего солнца и кончая пулей бедуина, воздвигается там и растет нечто новое, точка опоры для самых грандиозных замыслов и пророчеств. Расскажите простой и верующей душе все это и многое другое. Сын возьмет ваши слова полными пригоршнями и бережно сложит их в открытом сердце, и с той минуты одним борцом больше станет в нашем полку.

Четвертый мальчик не умеет спрашивать. Сидит на вечере чинно, делает, что полагается, и не приходит ему в голову расспрашивать, как и что, отчего и почему. Ритуал велит не ждать его вопроса и рассказать ему все по собственному почину. Я в этом не согласен с ритуалом. Ценная вещь – любознательность; но есть иногда высшая мудрость, высшее чутье и в том, что человек берет нечто из прошлого как должное, и не любопытствует ни о причинах, ни о следствиях. Такую мудрость надо беречь и не спугивать ее лишними словами.

Такою мудростью мудр бывает серый, массовый человек. Это – тот невзрачный горемыка, что точает сапоги, шьет платья, разносит яйца, скупает старые вещи, переписывает свитки завета, торгуется в мелких лавчонках, бегает на посылках, тянет все те полунадорванные лямки, от которых его еще не прогнали, кряхтит, а по пятницам вечером наполняет дома молитвы. Это он, знаменитый Бонця Молчальник из сказки Леона Переца, несет на своем горбу все бремя диаспоры, поставляя из своей среды человеческое мясо и для эмиграции, и для погромов; он агонизирует и не умирает, гибнет и не погибает, и творит исконный обряд, как творили деды, почти машинально, почти равнодушно, с той подсознательной верой, которая, быть может, в глазах Б-жьих прочнее всякого экстаза.

Он, этот серый массовый молчальник, “не умеющий спросить”, он есть ядро вечного народа и главный носитель его бессмертия.

Ритуал велит рассказать этому сыну про все то, о чем он не спрашивает. А по-моему, пусть и отец промолчит и молча поцелует в лоб этого сына – самого верного из хранителей той святыни, о которой молчат его уста».

Этим советом рассказ заканчивается.

«Так было, так есть, так будет» – смысл этой фразы как бы пронизывает повествование. Жаботинский понимал, что «так» не сможет быть и никогда не будет в еврейском государстве, буде таковое создано. И его созданию писатель посвятил всю оставшуюся жизнь, пророчески предсказав даже год его провозглашения.

В письме молодому, впавшему в отчаяние еврею из Южно-Африканского Союза, Жаботинский писал 27 ноября 1938 года: «Твое поколение увидит чудеса и сотворит чудеса. Пусть не дрогнет твое сердце от массовых убийств; все, все силы жизни и смерти должны быть отданы одной цели: еврейскому государству и великому переселению в Эрец-Исраэль. Я думаю, что в ближайшие десять лет, по очень осторожной оценке, еврейское государство не только будет провозглашено, оно станет фактом, скорее всего, даже меньше чем через десять лет».

Владимир (Зеев) Жаботинский не дожил восьми лет до осуществления своей мечты: он умер в августе 1940 года. Но память о нем с нами всегда. Она жива.

Вступление и послесловие

Лазаря Медовара

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru