[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2001 НИСАН 5761 — 4 (108)
Воспламененная душа
Памяти Бориса Пастернака
Виктор Куинджи, Соломон Фридман
Нет в почестях необходимости,
И в краткой славе – никакой!
Все эти малости и мнимости
Зачеркиваются строкой
О буре, мглою небо кроющей,
И о свече... Бедным бедна,
Погаснуть бы должна!
Но все еще
Горит она...
Горит она...
Е.А. Благинина
Пастернак Борис Леонидович (Исаакович) родился 29 января 1890 года по старому стилю в Москве, в доме Веденеева между 2-й и 3-й Тверскими-Ямскими улицами (рядом с Триумфальной площадью). Его родители были талантливыми творческими людьми.
Отец – выдающийся художник Леонид Осипович (Исаак Иосифович) Пастернак, один из учредителей — наряду с Левитаном, Коровиным, Врубелем — Союза русских художников (просуществовал с 1903 по 1923 год), давал частные уроки, а с 1893 года стал преподавать в Училище живописи, ваяния и зодчества (впоследствии ВХУТЕМАС). Мать, Розалия Исидоровна Кауфман, была концертирующей пианисткой, профессором. До рождения Бориса работала в Одесском отделении Императорского русского музыкального общества. Первенец Пастернаков появился через год после их свадьбы.
Поиски призвания
Осенью 1891 года семья перебралась в дом Лыжина в Оружейном переулке, а двумя годами позже – на казенную квартиру при доме Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, напротив почтамта. Главным впечатлением ранних детских лет было само Училище, по определению известного философа, литературоведа В.Ф. Асмуса, «едва ли не лучший художественный институт России, в котором преподавали Поленов, Серов, Коровин, Паоло Трубецкой, С. Иванов, Архипов, а историю вел Ключевский. Учились в нем Н. Крымов, Фальк, П. Кузнецов, Машков, Ларионов, Гончарова и многие другие известные впоследствии художники».
В автобиографическом очерке «Люди и положения» Пастернак писал: «Ощущения младенчества... восходили... к образу добряка великана, сутулого, косматого, глухо басившего книгоиздателя П.П. Кончаловского, к его семье, и к рисункам карандашом, пером и тушью Серова, Врубеля, моего отца и братьев Васнецовых, висевшим в комнатах его квартиры... Вот что я прочел совсем недавно в книге Н.С. Родионова, ... под 1894 г. “23 ноября Толстой с дочерьми ездил к художнику Л.О. Пастернаку в дом Училища живописи, ваяния и зодчества ... на концерт, в котором принимали участие жена Пастернака и профессора Консерватории...” Записанную Родионовым ночь я прекрасно помню. Посреди нее я проснулся от сладкой, щемящей муки, в такой мере ранее не испытанной. Я закричал и заплакал от тоски и страха. Но музыка заглушала мои слезы, и только когда разбудившую меня часть доиграли до конца, меня услышали. ... Показалась мать, склонилась надо мной и быстро меня успокоила. ... Я увидел гостиную. С кольцами дыма сливались седины двух или трех стариков. Одного я потом хорошо знал и часто видел. Это был художник Н.Н. Ге. Образ другого, как у большинства, прошел через всю мою жизнь, в особенности потому, что отец иллюстрировал его, ездил к нему, почитал его и что его духом проникнут был весь наш дом. Это был Лев Николаевич».
Летом 1900 года Леонид Осипович Пастернак подает прошение директору Московской 5-й гимназии о зачислении в эту гимназию сына Бориса. Мальчик успешно выдерживает испытания для поступления в первый класс. Прошение старшего Пастернака было поддержано Московским городским головой князем Владимиром Михайловичем Голицыным, но вскоре он переслал Леониду Осиповичу ответ директора гимназии:
«25 августа 1900 г.
Ваше Сиятельство, Милостивый
Государь, Владимир Михайлович.
К сожалению, ни я, ни педагогический совет не может ничего сделать для г. Пастернака: на 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет 3%, сверх которых мы не можем принять ни одного еврея, согласно Министерскому распоряжению. Я посоветовал бы г-ну Пастернаку подождать еще год и в мае представить нам своего сына на экзамены во второй класс. К будущему августу у нас освободится одна вакансия для евреев, и я от имени педагогического совета смогу предоставить ее г-ну Пастернаку...»
(Е. Б. Пастернак).
Портрет Бориса и Александра Пастернаков работы Л. Пастернака.
Ничего не оставалось, как последовать этому совету: еще год Борис занимался с домашними учителями.
В гимназические годы он сначала занимался рисунком (по словам отца, «мог бы стать художником, если бы работал»), после изучал музыкальную композицию под руководством Ю. Энгеля и Р. Глиера, за шесть лет прошел предметы композиторского факультета консерватории (кроме оркестровки) и готовился сдавать консерваторские экзамены экстерном.
Скрябин, одобряя музыкальные сочинения Пастернака («Нелепо говорить о способностях, когда налицо несравненно большее»), в то же время настаивал на вреде импровизации в музыке.
Окончив гимназию в 1908 году, Пастернак не избрал стези ни художника, ни музыканта, а поступил на юридический факультет, правда через год он перешел на философское отделение историко-филологического факультета Московского университета (окончил в 1913 года). В 1912-м, записавшись на летние курсы неокантианцев Г. Когена и П. Наторпа, Пастернак выезжал в Германию (Марбург), а оттуда – в Швейцарию и Италию.
«Необходимость серьезных занятий философией, отказа от импровизации, что казалось ему профанацией вдохновения, а также стыдливое (как он полагал) молчание Скрябина в вопросе об абсолютном слухе, создали в то время твердое психологическое обоснование отказа от музыки... Молодость Пастернака – это цепь успешных опытов с неожиданным преодолением достигнутого и почти необъяснимым отказом от него. Широкий водоем одаренности все время не совпадает с узким, всасывающим и несущим руслом призвания. Далеко не всем удается попасть в это русло, как это удалось Пастернаку. Предшествующее определение пути было для него долгим и мучительным» (Е. Б. Пастернак).
Портрет родителей Бориса Пастернака работы Л. Пастернака.
К зиме 1909—1910 годов относятся первые поэтические опыты, которые сам автор позже вспоминал как незрелые. В очерке «Люди и положения» он писал о сложившейся из этих опытов книге 1914 года: «Книга называлась до глупости притязательно “Близнец в тучах”, из подражания космологическим мудреностям, которыми отличались книжные заглавия символистов и названия их издательств. ... Мария Ивановна Балтрушайтис говорила: “Вы когда-нибудь пожалеете о выпуске незрелой книжки”. Она была права. Я часто жалел о том».
На первое выступление Пастернака в печати откликнулся В. Брюсов в своем обзоре российской поэзии («Русская мысль», 1914 года, книга VI): «Наиболее самобытен Б. Пастернак, чувствуется наибольшая сила фантазии; его странные ... образы не кажутся надуманными, поэт, в самом деле, чувствовал и видел так; “футуристичность” стихов Пастернака – не подчинение теории, а своеобразный склад души».
Но даже в самом начале своей поэтической работы, по мнению В.Ф. Асмуса, «при наличии в ней общих для поэзии того времени манерности, преувеличенной оценки остроты, уже сочиняя ... книгу “Близнец в тучах”, и тем более в дальнейшем, Пастернак искал в поэзии прежде всего содержательности».
Часть стихотворений 1912—1913 годов, тщательно отобранных и зачастую существенно переработанных, включалась автором в последующие издания. К ним относятся, например, многим теперь известные и любимые «Февраль, достать чернил и плакать...», «Сон» («Мне снилась осень в полусвете стекол...») и «Пиры» («Пью горечь тубероз, небес осенних горечь...»).
В августе 1911 года преподаватель Училища живописи, ваяния и зодчества Л.О. Пастернак с семьей переехал в другую, также казенную, квартиру в доме Московского художественного общества на Волхонке, 14. Крыло здания, в котором жили Пастернаки, было снесено при расширении улицы в конце 30-х годов. Сейчас в сохранившейся и отреставрированной части этого здания размещается Музей личных коллекций, в одной из экспозиционных комнат которого представлена коллекция работ Л.О. Пастернака, переданная в дар музею семьей Пастернаков.
Б. Пастернак с отцом Леонидом Осиповичем, братом Александром и сестрами Лидией и Жозефиной. 1907 год.
Та – ливень, а эта – ожог
Своей по-настоящему первой книгой стихов Пастернак считал «Поверх барьеров» (1917). Ее публикация «стала для Пастернака выходом из “теплицы тупика”, который, как он считал, возник в силу предшествующих уступок тону посредственности, прививших ему навыки ослабления, нивелировки и умеривания. Он радовался, что в “Барьерах” совершен переход от отдельных удачных строк ... к цельным вещам» (Е. Б. Пастернак).
В то же время к стихам этой книги Пастернак относился в какой-то степени как к «техническим этюдам», поискам средств самовыражения, и в 1928 году при подготовке книги «Поверх барьеров» к переизданию часть стихов значительно переработал. К ним относятся и такие (сокращения здесь и далее авторов)...
***
Что почек, что клейких наплывших
огарков
Налеплено к веткам! Затеплен
Апрель. Возмужалостью тянет
из парка,
И реплики леса окрепли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поэзия! Греческой губкой в присосках
Будь ты, и меж зелени клейкой
Тебя положу я на мокрую доску
Зеленой садовой скамейки.
Расти себе пышные брыжи и фижмы,
Вбирай облака и овраги,
А ночью, поэзия, я тебя выжму
Во здравие жадной бумаги.
МАРБУРГ
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас
предложенье, –
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне –
отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В тот день всю тебя, от гребенок
до ног,
Как трагик в провинции драму
Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чего же я трушу? Ведь я, как
грамматику,
Бессонницу знаю. У нас с ней союз.
Зачем же я, словно прихода лунатика,
Явления мыслей привычных боюсь?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тополь – король. Я играю
с бессонницей.
И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет
в углу.
Несомненным был успех вышедшей в июне 1922 года книги стихов «Сестра моя – жизнь» с подзаголовком «Лето 1917 года», отразившим по большей части время ее вдохновенного замысла. Хотя некоторые из стихов писались и дорабатывались позже, «чудо становления книги» Пастернак относил к революционному лету 1917 года, когда «заразительная всеобщность народного подъема стирала границу между человеком и природой». Он считал, что в «современной поэзии... отдельные стихотворения не имеют смысла, ценность представляет книга стихов, создающая особый мир, со своим воздухом, небом и землей... И вот теперь одно стихотворение следовало за другим как развитие мелодии, слагаясь в циклы или главы» (Е. Б. Пастернак).
Больше года Пастернак никому не показывал написанную книгу. Первым ее прочитал Маяковский, отзыв которого превзошел ожидания автора. «Я услышал от него вдесятеро больше, чем рассчитывал когда-нибудь от кого-нибудь услышать», – писал позже Пастернак в очерке «Люди и положения». Книга «органически цельна. Она выросла под новым небом преображенного мира», – это мнение Н. Асеева. Мандельштам писал в 1923 году: «Стихи Пастернака почитать – горло прочистить, дыхание укрепить, обновить легкие: такие стихи должны быть целебны от туберкулеза». Восторженными отзывами откликнулись также В. Брюсов и М. Цветаева.
Вот отрывки из нескольких стихов этой книги.
* * *
Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.
У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно, смешон твой
резон,
Что в грозы лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ПЛАЧУЩИЙ САД
Ужасный! – Капнет и вслушивается,
Все он ли один на свете.
Мнет ветку в окне, как кружевце,
Или есть свидетель.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К губам поднесу и прислушаюсь,
Все я ли один на свете, –
Готовый навзрыд при случае, –
Или есть свидетель.
Но тишь. И листок не шелохнется.
Ни признака зги, кроме жутких
Глотков и плескания в шлепанцах
И вздохов и слез в промежутке.
ЗАМЕСТИТЕЛЬНИЦА
Я живу с твоей карточкой, с той, что
хохочет,
У которой суставы в запястьях
хрустят,
Той, что пальцы ломает и бросить
не хочет,
У которой гостят и гостят
и грустят...
В 1921 году после предпринятых Наркомпросом попыток выселить художника Л.О. Пастернака с семьей из занимаемой квартиры (кстати, там же была и мастерская Леонида Осиповича) родители и сестры Бориса выехали в Берлин.
К весне того года была у него уже написана и двумя годами позже издана книга стихов «Темы и вариации». Пастернак послал книгу Цветаевой в Прагу с надписью: «От поклонника ее дара, отважившегося издать эти высевки и опилки и теперь кающегося». Скептическое отношение поэта к этой книге объясняется тем, что он считал ее вторичной по отношению к книге «Сестра моя – жизнь». В ответ Цветаева написала Пастернаку, сравнивая эти две книги: «Ваша книга – ожог. Та – ливень, а эта – ожог: мне было больно, и я не дула... В этой книге несколько вечных стихов, она на глазах выписывается, как змея выпрастывается из всех своих кож». К «вечным» Цветаева отнесла и эти:
Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
Где даль пугается, где дом упасть
боится,
Где воздух синь, как узелок с бельем
У выписавшегося из больницы.
Где вечер пуст, как прерванный рассказ,
Оставленный звездой без продолженья
К недоуменью тысяч шумных глаз,
Бездонных и лишенных выраженья.
* * *
Воздух дождиком частым сечется.
Поседев, шелудивеет лед.
Ждешь: вот-вот горизонт и очнется,
И – начнется. И гул пойдет.
Как всегда, расстегнув нараспашку
Пальтецо и кашне на груди,
Пред собой он погонит неспавших,
Очумелых птиц впереди.
Он зайдет и к тебе и, развинчен,
Станет свечный натек колупать
И зевнет и припомнит, что нынче
Можно снять с гиацинтов колпак.
И шальной, шевелюру ероша,
В замешательстве смысл темня,
Ошарашит тебя нехорошей
Глупой сказкой своей про меня.
Б. Пастернак. 1913 год.
Второе рождение
В 1922 году Пастернак женится – на художнице Евгении Владимировне Лурье. Тогда же у него завязывается интенсивная переписка с М. Цветаевой, в альманахе «Современник» он публикует статью «Несколько положений», о которой позже (23.05.1926) напишет Цветаевой: «Перебирая старую дребедень, нашел ... две странички, за которые стою горой... Прочти не спеша, не обманываясь формой: это не афоризмы, а подлинные убеждения, может быть даже и мысли». Действительно, содержанием этой статьи были убеждения и мысли Пастернака о сущности искусства:
«Современные течения вообразили, что искусство как фонтан, тогда как оно – губка[1]. Они решили, что искусство должно бить, тогда как оно должно насыщаться и всасывать...
Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести – и больше ничего...
Неумение найти и сказать правду – недостаток, который никаким уменьем говорить неправду не покрыть...
По врожденному слуху поэзия подыскивает мелодию природы среди шума словаря и, найдя ее, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему. Чутьем, по своей одухотворенности, проза ищет и находит человека в категории речи, а если век его лишен, то на память воссоздает его, и подкидывает, и потом, для блага человечества, делает вид, что нашла его среди современности. Начала эти не существуют отдельно».
Вслед за ростом поэтического авторитета Пастернака его все яростней начали преследовать официальные критики. Они обвиняли поэта в отрыве от действительности и приверженности буржуазной идеологии.
В этот период «падение интереса к лирической поэзии и необходимость перехода к большим повествовательным, эпическим формам были требованием времени и ощущались всеми. Этим объясняется молчание одних поэтов и настойчивое стремление других овладеть новыми задачами» (Е. Б. Пастернак). Борис Пастернак в 1923-1927 годы обращается к эпическому жанру. «В “Высокой болезни” Пастернак писал о трудности лирического самовыражения в период, устремленный в будущее и лишенный настоящего... Пастернак раньше других почувствовал, что “лирика перестала звучать”, неоднократно говорил о вынужденной фрагментарности “Высокой болезни”, о трудностях ее доработки» (Е. Б. Пастернак). Поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт» воссоздавали реалии революционных событий и были проникнуты сопереживанием им. Однако признавая за революцией моральную правоту, поэт отвергает насилие как средство достижения ее целей.
В очерке «Люди и положения» последние годы жизни Маяковского (умер в 1930 году) характеризуют как время, «когда не стало поэзии ничьей, ни его собственной, ни кого бы то ни было другого, когда повесился Есенин, когда, скажем проще, прекратилась литература... Маяковского стали вводить принудительно, как картошку при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он был неповинен».
В 1930 году собранные в бригаду писатели, среди которых оказался и Пастернак, были направлены в сельские районы, разоренные и опустошенные коллективизацией и раскулачиванием. «То, что я там увидел, – вспоминал он, – нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел» (З. Н. Масленикова).
К этому времени относится знакомство и начало дружбы Бориса Пастернака с Генрихом Густавовичем и Зинаидой Николаевной Нейгауз. «Открытость характера не позволяла Пастернаку делать тайну из своего увлечения Зинаидой Николаевной Нейгауз, он признался Генриху Густавовичу в своих чувствах к его жене. Нейгауз отнесся к этому с пониманием и сочувствием, у него самого была вторая семья» (Е.Б. Пастернак). Год спустя и Пастернак, и Зинаида Николаевна, оставив своих супругов, стали мужем и женой. Благодаря длительным хлопотам и помощи Р. Роллана Пастернаку удалось отправить свою первую жену, Евгению Владимировну, на 8 месяцев лечиться в Германию, а сын их смог провести это время у дедушки и бабушки.
Б. Пастернак. 1948 год.
«Зима 1931-1932 года года стала для Пастернака чудовищно тяжелой. К Новому году из Германии вернулась Евгения Владимировна с сыном. Боль семейного разрыва усугублялась тем, что некуда было разъехаться и негде жить. Письма участников событий и воспоминания свидетелей создают картину страданий на грани сумасшествия и самоубийства» (Е.Б. Пастернак).
Наконец весной 1932 года Пастернаку была выгорожена на первом этаже флигеля «Дома Герцена» на Тверском бульваре, 25, маленькая, еще не отделанная квартира. К сентябрю ее отремонтировали. В тот же год вышла в свет книга стихов поэта «Второе рождение», которой предшествовало десятилетие создания прозы и больших поэм, но лишь отдельных стихотворений. «Второе рождение» – возвращение к лирике, но лирике, построенный на иных основаниях. В сентябре 1923 года Пастернак писал С.Д. Спасскому: «Общий тон выраженья вытекает теперь не из восприимчивости лирика, не из преобладания одного ряда реальных впечатлений над каким-либо другим, а решается им самим почти как нравственный вопрос». Свой долг художника Пастернак видит теперь в том, чтобы продуманное и пережитое донести до читателя со всей определенностью.
Любовная же лирика книги посвящена двум женщинам – Евгении Владимировне Пастернак и Зинаиде Николаевне Нейгауз.
* * *
Годами когда-нибудь в зале
концертной
Мне Брамса сыграют, – тоской изойду.
Я вздрогну, я вспомню союз
шестисердый,
Прогулки, купанье и клумбу в саду.
Художницы робкой, как сон,
крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой
взахлеб,
Улыбкой огромной и светлой, как
глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб.
Мне Брамса сыграют, я вздрогну,
я сдамся,
Я вспомню покупку припасов и круп,
Ступеньки террасы и комнат
убранство,
И брата, и сына, и клумбу, и дуб.
Художница пачкала красками трaву,
Роняла палитру, совала в халат
Набор рисовальный и пачки отравы,
Что «Басмой» зовутся и астму сулят.
Мне Брамса сыграют, – я сдамся,
я вспомню
Упрямую заросль, и кровлю, и вход,
Балкон полутемный и комнат
питомник,
Улыбку, и облик, и брови, и рот.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И станут кружком на лужке
интермеццо
Руками, как дерево, песнь охватив,
Как тени, вертеться четыре
семейства
Под чистый, как детство, немецкий
мотив.
К Евгении Владимировне, уехавшей в апреле 1931 года в Германию, обращено также стихотворение «Не волнуйся, не плачь, не труди...»:
Не волнуйся, не плачь, не труди
Сил иссякших и сердца не мучай.
Ты жива, ты во мне, ты в груди,
Как опора, как друг и как случай.
Верой в будущее не боюсь
Показаться тебе краснобаем.
Мы не жизнь, не душевный союз, –
Обоюдный обман разрубаем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Добрый путь. Добрый путь. Наша
связь,
Наша честь не под кровлею дома.
Как росток на свету распрямясь,
Ты посмотришь на все по-другому.
А вот это, в частности, обращено к Зинаиде Николаевне.
Любить иных – тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадки жизни равносилен.
Весною слышен шорох снов
И шелест новостей и истин.
Ты из семьи таких основ,
Твой смысл, как воздух,
бескорыстен.
Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца вытрясть
И жить, не засоряясь впредь.
Все это – не большая хитрость.
Фронтовая фотография. 1943 год.
Именно из книги «Второе рождение» широко известное благодаря кинематографу стихотворение, которое стало замечательным романсом,
«Никого не будет в доме, кроме сумерек. Один зимний день в сквозном проеме незадернутых гардин...»
И другое, не менее известное:
«О, знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют, что строчки с кровью – убивают, нахлынут горлом и убьют...»
С выходом в 1932 году книги стихов «Второе рождение» Пастернак оказался временно вне нападок преследователей. Его даже готовы были признать ведущим и, по предложению Бухарина, даже лучшим советским поэтом. Соответствующий абзац в очерке «Люди и положения» начинается с упоминания о том, что он личным письмом благодарил Сталина за резолюцию (от 04.12.1935): «Маяковский был и остается лучшим, талантливым поэтом нашей советской эпохи», наложенную на письмо Лили Брик о растущем замалчивании роли Маяковского. Пастернак обрадовался этому решению, как собственному успеху, и писал, что эти слова «избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине тридцатых годов, к поре съезда писателей. Я люблю свою жизнь и не нуждаюсь в ее дополнительной позолоте. Жизни вне тайны и незаметности, жизни в зеркальном блеске выставочной витрины я не мыслю».
В ночь с 16 на 17 апреля 1934 года был арестован Осип Мандельштам. Пастернак обращается к Бухарину с просьбой о заступничестве. «Одновременно с распоряжением о пересмотре дела Пастернаку позвонил Сталин... Речь шла не о заступничестве за Мандельштама, о котором Сталин сразу сказал, что с ним все будет хорошо. Сталин, как следователь, выяснял, как широко известны стихи, за которые Мандельштам был арестован, и Пастернак, которому они были читаны самим автором, сразу почувствовал крючок в опасных выяснениях относительно дружбы с Мандельштамом и о причинах, почему писательская организация за него не заступилась. Он поспешил перейти от этой темы к существенному для него вопросу о праве распоряжаться жизнью и смертью людей, и Сталин, к счастью для собеседника, оборвал этот разговор» (Е.Б. Пастернак).
По воле Сталина Пастернак был делегирован в 1935 году в Париж на антифашистский Международный конгресс писателей в защиту мира. Он отказывался ехать, ссылаясь на болезнь, но ему передали слова Поскребышева: это приказ, который обсуждению не подлежит.
Между тем усиливалось наступление на искусство вообще и литературу в частности. В письме двоюродной сестре Ольге Фрейденберг (01.10.1936) Пастернак писал: «... началось со статьи о Шостаковиче, потом перекинулось на театр и литературу (с нападками той же развязной, омерзительно несамостоятельной, эхоподобной и производной природы на Мейерхольда, Мариэтту Шагинян, Булгакова и др.). Потом коснулось художников и опять-таки лучших, как например, Владимира Лебедева и др... Я, послушав, как совершеннейшие ничтожества говорят о Пильняках, Фединых и Леоновых почти что во множественном числе, не сдержался и попробовал выступить против именно этой стороны всей нашей печати, называя все своими настоящими именами. Прежде всего я столкнулся с искренним удивлением людей ответственных и даже официальных, зачем-де я лез заступаться за товарищей, когда не только никто меня не трогал, но и трогать не собирались. Отпор мне был дан такой, что потом ко мне отряжали товарищей из союза ... справляться о моем здоровье. И никто не хотел поверить, что чувствую я себя превосходно, хорошо сплю и работаю. И это тоже расценивали как фронду».
Летом 1937 года Пастернак, перепугав Зинаиду Николаевну, отказался поставить свою подпись под письмом с требованием расстрела Тухачевского и Якира. Однако 15 июня вышла «Литературная газета», где под письмом писательской общественности «Не дадим житья врагам Советского Союза» в числе других стояла и подпись Пастернака. Он немедленно поехал к Ставскому требовать печатного опровержения. «Мне никто не давал права решать вопросы жизни и смерти», – говорил он. Спустя пять лет Пастернак вспоминал в письме К. Чуковскому: «Когда я отказывал Ставскому в подписи под низостью и был готов пойти за это на смерть, а он мне этим грозил и все-таки дал мою подпись мошеннически и подложно, он кричал: “Когда кончится это толстовское юродство?”» (Е.Б. Пастернак).
В предвоенные годы Пастернак почти не писал собственных стихов и в основном занимался переводами, дававшими ему средства на жизнь, на помощь семьям друзей, пострадавшим от террора. Но и в работе переводчика он искал творческое удовлетворение. Оно достигалось не только стремлением вполне передать силу и цельность оригинала на русском языке, но и глубоким анализом творчества автора, результаты которого нужно было донести до читателей. Пастернак писал... «Я бы мог, например, в предисловии или в комментарии, если бы мне дали написать их (а сколько раз я просил позволить мне написать их, но разве мыслимо мне, лицу не должностному и не обладающему никаким милицейским чином, браться за такие высокоидейные задачи), постараться разгадать для себя несколько дальше и свободнее то, начало разгадывания чего дал в переводе, и тем самым и с другими, с читателями, сделал бы несколько шагов в сторону большей ясности темного и трудного произведения и его оправдания» (Е.Б. и Е.В. Пастернаки).
В войну Пастернак был эвакуирован в Чистополь, откуда выезжал в 1943 году на Орловский участок фронта. Он писал о красоте подвига и жертвенности русских солдат, о непреходящей силе народных идеалов. Окончание войны вызвало у него творческий подъем. Некоторые признаки (например, встреча с Исайей Берлином в 1945 году), вроде бы свидетельствовали о возобновлении контактов с интеллигенцией Запада.
«И неотвратим конец пути...»
В 1946–1950 годах Пастернак ежегодно выдвигался Нобелевским комитетом на соискание Нобелевской премии по литературе. Но в СССР в то время уже началась кампания против Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, появилась в печати серия критических заметок, объявлявших творчество Пастернака чуждым советской действительности. Пастернак тяжело переживал это. Его стихи не появлялись в печати целое десятилетие. Он ограничивается переводами и возобновляет работу над давно начатым романом «Доктор Живаго».
Подобно герою романа, Пастернак с юношеских лет «мечтал о прозе, о книге жизнеописаний, куда бы он в виде взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидеть и передумать». Попытки реализации этого замысла, то есть романа о судьбе своего поколения, предпринимались им зимой 1917–1918 года (начало романа с предположительным названием «Три имени»), в 1919-21 годах (повесть «Детство Люверс»), в конце двадцатых годов («Повесть»), в начале и середине тридцатых («Начало прозы 36 года» и «Записки Патрика») и сразу после войны – роман «Доктор Живаго». Работа над романом затянулась на годы.
С 1945 года Пастернак интенсивно, хотя и с перерывами, работает над продолжением романа и отделкой уже написанных его глав, несмотря на удушливую идеологическую атмосферу и усиливающиеся нападки властей и официальной критики. Так, в сентябре 1946 года президиум Союза советских писателей принимает резолюцию, где Пастернака объявляют безыдейным, далеким от советской действительности. А Фадеев, выступавший тогда же на собрании московских писателей, предупреждает, что «безыдейная и аполитичная поэзия Пастернака не может служить идеалом наследников великой русской поэзии».
В 1949 году была арестована его друг и помощник Ольга Ивинская.
В начале 1956 года роман был завершен и принят к рассмотрению редакциями журналов «Новый мир» и «Знамя». Гослитиздат даже заключил с Пастернаком договор на издание романа. Последняя глава этого произведения состоит из стихов, якобы написанных главным героем романа. 6 апреля 1948 года в письме М.П. Громову Пастернак писал: «Этот герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским, и, когда я теперь пишу стихи, я их всегда пишу в тетрадь этому человеку». В «тетради этого человека» гениальные стихи «Зимняя ночь» («Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела...»)
«ГАМЛЕТ»
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один. Все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
ВЕТЕР
Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.
Когда в середине 1956 года «Новый мир» после длительной паузы отказался от публикации романа, автор понял, что произведение, которое он считал главным делом своей жизни, на родине опубликовано не будет. В 1957 году сначала в Италии, а затем и в большинстве зарубежных стран роман был издан на многих языках мира, включая русский. Спустя год за «выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и в области великой русской эпической традиции» Пастернаку была присуждена Нобелевская премия, что стало причиной беспримерной травли поэта. Его исключили из Союза писателей. Ему угрожали изгнанием из страны... Что оставалось, как отказаться от получения присужденной премии.
В стихотворении «Нобелевская премия» он писал:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный
лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду,
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора,
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Б. Пастернак. 1956 год.
Невзирая ни на что в 1956-1960 годах Пастернак создает книгу стихов «Когда разгуляется» и пьесу «Слепая красавица» (осталась неоконченной). В книге звучат основные темы творчества Пастернака: «верность жизни как высшему началу, призвание художника, природа, одушевленная плодотворной деятельностью человека. Картины и темы этой книги озарены светом и опытом пережитого, ощущением близости конца и верности долгу художника» (В.М. Борисов и Е.Б. Пастернак). Стихотворения из этой книги широко известны и часто цитируются. Одно из них, можно сказать, программное для поэта.
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.
И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях...
Другое стихотворение можно по праву считать одним из центральных произведений книги: это «После грозы» (1958), определяющее отношение автора к движущей силе истории и предназначению художника:
Пронесшейся грозою полон воздух.
Все ожило, все дышит, как в раю.
Всем роспуском кистей
лиловогроздых
Сирень вбирает свежести струю.
Все живо переменою погоды.
Дождь заливает кровель желоба,
Но все светлее неба переходы
И высь за черной тучей голуба.
Рука художника еще всесильней
Со всех вещей смывает грязь и пыль.
Преображенней из его красильни
Выходят жизнь, действительность
и быль.
Воспоминания о полувеке
Пронесшейся грозой уходят вспять.
Столетье вышло из его опеки.
Пора дорогу будущему дать.
Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь.
Став изгоем в стране, которую беззаветно любил, Борис Пастернак вскоре заболел и умер – на исходе 30 мая 1960 года. Тысячи его почитателей прощались с ним в Переделкине – несмотря на отсутствие публикаций о дате, времени и месте похорон. Скорбные мелодии сопровождали это прощание – несколько часов провел у рояля друг Пастернака Святослав Теофилович Рихтер. Гроб с телом Бориса Леонидовича несли на руках от дома до кладбища.
Творческое наследие Бориса Леонидовича Пастернака поражает воображение. Это шесть книг стихов – «Близнец в тучах», «Поверх барьеров», «Сестра – моя жизнь», «Второе рождение», «На ранних поездах», «Земной простор», поэмы «Высокая болезнь», «Девятьсот пятый год», «Лейтенант Шмидт», прозаические произведения «Детство Люверс», «Воздушные пути», «Повесть», «Охранная грамота», «Люди и положения», роман в стихах «Спекторский», переводы из Гете, Верлена, Китса, Шекспира, Шелли, Рильке, Табидзе, Бараташвили и других и, наконец, роман «Доктор Живаго», переведенный еще при жизни Пастернака на восемнадцать языков мира.
В 1983–1999 годы в России произведения Пастернака издавались неоднократно, в том числе, изданы: «Избранное» в двух томах, роман «Доктор Живаго», собрание сочинений в 5 томах, книга «Воздушные пути», сборник «Пастернак об искусстве», значительная часть переписки.
Ежегодно 30 мая на Переделкинское кладбище по-прежнему приходят многочисленные почитатели, чтобы положить цветы у надгробья с профилем Бориса Пастернака работы Сары Дмитриевны Лебедевой.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru