[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2001 АДАР 5761 — 3 (107)
«И ВСЯ МОЯ ДУША – В КОЛОКОЛАХ»
Владимир Познанский
На стекла вечности
уже легло
Мое дыхание,
мое тепло...
Осипу Эмильевичу Мандельштаму в январе исполнилось бы 110 лет. А жить ему из них довелось заметно меньше половины – 47: именно в этом возрасте в одном из учреждений ГУЛАГа завершились дни гениального поэта
В лицо морозу я гляжу один –
Он – никуда, я – ниоткуда –
И всё утюжится, плоится без морщин
Равнины дышащее чудо.
А солнце щурится в крахмальной
нищете –
Его прищур спокоен и утешен...
Десятизначные леса – почти что те...
И снег хрустит в глазах, как чистый
хлеб, безгрешен.
Читая эти строки, словно качаешься на легких волнах их ритма, дивясь причудливым образам, всплывающим то здесь, то там. Как хочется приблизиться к обостренно-чувственному восприятию мира поэта! «Слабых звезд я осязаю млечность», – предсмертный бред Батюшкова, запечатленный в стихах Мандельштама, предельно точно это восприятие передает. Именно осязать млечность слабых звезд, а не различать, не ощущать, дано только гению.
Стихотворение о «безгрешном снеге» написано в 37-м – за год с небольшим до гибели поэта. Незадолго до трагедии он еще делает отчаянные попытки вернуться в свой творческий мир, подальше от жестокой действительности. Получается это далеко не всегда, и его стихи, ранее светлые, безмятежные, ненавязчиво философские, иногда мастерские стихи-зарисовки с натуры, с каждым годом становятся все трагичнее. «Мы живем, под собою не чуя страны...» – эти роковые строки перо Мандельштама начертало в ноябре 1933 года.
Были ссылки – в Воронеж, в Чердынь. Однако на этом мстительная власть не успокоилась. Поэта сгноили в лагере – те, включая «героя» крамольного стихотворения, кто не стоил и мизинца этого человека.
Осип Мандельштам читает стихи в кабаре «Привал комедиантов». Среди зрителей К.Д. Бальмонт, А.А. Ахматова, Г.В. Иванов.
Рисунок С. Полякова, 1916 год.
... И вся моя душа –
в колоколах,
Но музыка от бездны
не спасет...
За этими строками так и видится яркое закатное солнце, неумолимо погружающееся за опасно алеющий горизонт. А ведь оно могло бы светить вечно!
И светит...
Еще в начале пути осознавший свой творческий потенциал, Мандельштам восклицает: «Разменяйте мне мой золотой!» Щедрая, простодушная юношеская радость: у меня есть сокровище – вот оно! И кажется, весь мир должен радоваться, что ты такой богач... Спустя тридцать лет человек по-своему трагической судьбы, Александр Галич, полемизируя с самим собой и этой строчкой, с горечью напишет:
Щелкунчик, дурак, простофиля, Емеля,
Зачем ты ввязался в чужое похмелье?
На что ты истратил свои золотые?..
Мандельштам не хотел ввязываться в «чужое похмелье». Но его, обостренно внимающего жизни, впитывающего ее всеми фибрами души и не способного хоть как-то устраниться от ее пагубы (как драматична, как пагубна та пора!), оно неумолимо вовлекало в свою воронку. И он предчувствует свою судьбу, ее надвигающуюся неотвратимость.
А мог бы жизнь просви-
стать скворцом,
Заедать ореховым
пирогом.
Да видно нельзя никак...
А мог бы?.. Нельзя никак? Что за принужденность, фатальная необходимость? Обойдемся без гражданственного пафоса. Мандельштам не был ни героем, ни борцом. Просто в силу всех своих качеств и свойств он не мог – не мог! – наступать «на горло собственной песне». К чему бы в противном случае это могло привести?
К творческой, то есть личностной деградации? Но в иные моменты он все же пытался обуздать свой собственный голос:
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту...
Г.И. Чулков, М.С. Петровых, А.А. Ахматова, О.Э. Мандельштам. 1933 год.
Не смог? Не захотел? И все же в том, что он этого не сделал, и обнаруживается его героизм – героизм не изменить себе в то время, когда за личностное, за право голоса взималась очень высокая плата. Он рано ушел, но оставил в наследство миру – нет, не только приумноженный свой золотой, а целый мир, удивительнейший, без которого сегодня уже трудно представить поэзию.
Другой гениальный мастер – Марк Шагал, искренне недоумевал, когда кто-нибудь спрашивал, почему на его картинах написано то, чего «не бывает», – влюбленные летают над еврейским местечком или козлик играет на скрипке. Художник создал свой мир, в котором всегда есть место чудесному, и чтобы понять его полотна, нужно войти в этот мир, приняв его как возможную реальность. То же можно сказать о поэзии Мандельштама, а потому ее бессмысленно поверять бытовой логикой.
Попадая в поле Мандельштама, начинаешь испытывать острую потребность как можно глубже проникнуть в таинство его метафор, вообще стиха, в загадочность все еще недораскрытой личности, ее феномена.
Рукопись стихотворения «Второй футбол». 1913 год.
О творчестве поэта мне довелось беседовать с известным «мандельштамоведом» Юрием Фрейдиным. Вот что он рассказал.
Валентин Катаев считал, что Мандельштам и Пастернак подняли поэзию на новую высоту. Вы согласны с этим?
Это справедливое суждение, но оно относится не только к Мандельштаму и Пастернаку, а ко всем большим поэтам. На новую для своего времени высоту поэзию подняли Ломоносов, Державин, Жуковский, Батюшков, Пушкин, Баратынский, Тютчев, Фет. Я перечислил далеко не всех. Но чтобы качественно изменить поэзию, потребовались усилия не только корифеев, но и менее известных поэтов. Все вместе они готовили поэзию к подъему на новый уровень. История сохранила несколько наиболее достойных имен. В первой трети ХХ века это Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Гумилев и, может быть, Кузьмин, Клюев, Клычков, Есенин.
Вообще же, говоря об очередной ступеньке мастерства, создании того или иного художественного направления, необходимо помнить, что новое искусство в известной степени сохраняет традиционное. И что пропорции старого и нового должны находится в определенной гармонии. Иначе новаторство не будет понято и усвоено. И если мы считаем, что Мандельштам поднял поэзию на какую-то новую ступень, значит, видим всю лестницу, то есть оцениваем достижения поэта достаточно отстраненно, как бы издалека. А при таком взгляде мы ничего не поймем в творчестве Осипа Эмильевича. Ибо сам поэт этой лестницы не видел, он находился внутри процесса, внутри событий, дел и задач, очевидцем и участником которых был. Да и вряд ли он ставил перед собой цель – поднять планку поэзии...
Тогда поставлю вопрос иначе: что отличало Мандельштама от его современников? И как они оценивали творчество Осипа Эмильевича?
Современники Мандельштама в первую очередь считали (и писали об этом), что Мандельштам как бы вторичен, то есть он – поэт для поэтов, который пишет стихи о стихах. У него действительно были стихи о греческих и римских поэтах, о Батюшкове. Но и о Бетховене, Бахе. Однако все, что он писал о древней, средневековой и современной поэзии и поэтах, музыкантах и художниках, вообще о культуре и искусстве, пропущено сквозь призму очень острого и непосредственного восприятия и переживания. А потому его стихи не вторичны, они – часть души самого поэта. В этом и есть сущность его творчества: литература, поэзия, культура сливаются в непосредственно воспринимаемые элементы жизни, входят в ее поток. Уникальность опыта Мандельштама в том, что он сумел превосходно передать в стихах подобную конструкцию бытия. И найти для такой передачи нетривиальную и интересную форму. При этом позаботившись, чтобы форма укоренилась в русской поэзии и внесла в нее нечто новое. Эту огромную задачу Осип Эмильевич решил очень успешно.
Смысл усложненного образного строя стихов Мандельштама порой ускользает даже от искушенных ценителей поэзии...
Образы Мандельштама – это некий особый опыт, которому он научился у других искусств, – к ним поэт был весьма восприимчив и чувствителен. Научился прежде всего у музыки, потому что Осип Эмильевич был музыкально одаренным человеком (его в детстве учили игре на фортепиано, и, будучи уже взрослым, он мог музицировать, но для этого не было подходящих условий). Мандельштам более глубоко, чем многие из нас, судил о музыке. Мы воспринимаем ее непосредственно, хотя в содержании музыки мало что понимаем. Мандельштам писал стихи, которые воспринимаются помимо их непосредственного содержания.
То есть его стихи, как и музыка, дают нам некоторую свободу трактования?
Безусловно. Кроме того, Мандельштам тонко разбирался в современной ему живописи и авангардной поэзии, в частности футуристов и Хлебникова. Он был ближе к этому направлению в поэзии, чем, скажем, Ахматова или Гумилев. В этом смысле его можно сравнить с Пастернаком, который вышел из футуризма. Мандельштам создавал довольно сложные для понимания и трактовки поэтические тексты, и мы не всегда можем переложить в простые понятия то, что написано в его стихах, и не всегда можем понять мотивы и найти внутренние связи в его произведениях. Более того, одна из характерных особенностей поэтики Мандельштама в том, что во многих стихах содержится нечто, позволяющее трактовать их по-разному, но при этом какую-либо из версий нельзя назвать точной. Если перевести эту особенность на язык живописи, можно сказать, что Мандельштам мог написать пейзаж, который одновременно и натюрморт. Все это значительно расширило возможности поэзии.
В писательском клубе на вечере, посвященном юбилею Мандельштама, о нем говорили известные поэты и литературоведы.
И каждый в его поэзии, как в Библии, нашел свои, открывшиеся только ему смыслы. Вот фрагменты некоторых выступлений.
Александр Кушнер
110 лет – не вековой юбилей. Тем не менее, в новом веке и новом тысячелетии это первая большая поэтическая дата, которая отмечается в нашей стране.
Мне представляется, что где-то там, в заоблачной вышине, собрались корифеи поэзии и сказали: «Начало новой эпохи надо отметить чествованием одного из нас. Конечно, это должен быть Пушкин». «Нет, друзья, – ответил Александр Сергеевич. – У меня недавно было двухсотлетие. Давайте по-честному: чья очередь подошла, того и отметим. Осип Эмильевич, пожалуйте сюда».
И это правильный выбор. Потому что в нашей поэзии, где столько замечательных имен, имя Мандельштама – одно из любимейших и самых драгоценных. У него, как и у Пушкина, нет слабых стихов. Хотя даже величайшие поэты иногда пишут стихи проходные, необязательные и просто неудачные. Двадцатилетний Мандельштам вышел на страницы журнала «Апполон» уже сложившимся поэтом:
Как кони медленно ступают,
Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда вез
ут они меня.
Помню, как впервые прочитал эти стихи. Как будто все понятно, но о какой поездке идет речь? Куда и зачем?
А я вверяюсь их заботе.
Мне холодно, я спать хочу;
Подбросило на повороте
Навстречу звездному лучу.
Ослепительные стихи, их образный строй поражает!
С тех пор как Мандельштам вернулся к читателям, он, казалось бы, изучен вдоль и поперек, о нем написаны блестящие статьи, с их помощью лучше понимаешь поэта. И все-таки самое большое удовольствие – каждый раз читать Мандельштама, будто впервые.
В середине 50-х мое поколение с жадностью впитывало каждое переписанное от руки или перепечатанное на машинке стихотворение Осипа Эмильевича. Мы представить себе не могли, что могут быть такие прекрасные стихи! Поразительная речь, поразительные интонации, каких никогда не было! В стихах Мандельштама русское слово еще раз зазвучало по-новому, его невиданный доселе вес и объем стали откровением. Еще раз, потому что и прежде крупным поэтам (в числе которых Батюшков, Баратынский, Пушкин, Некрасов) удавалось найти в родном языке скрытые резервы.
Среди произведений Осипа Эмильевича немало написанных пятистопным анапестом:
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить
хозяйка успела:
– Здесь, в печальной Тавриде, куда нас
судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, – и через плечо
поглядела.
Это настоящий античный барельеф. И еще – Мандельштам дал новую возможность гекзаметру странным образом существовать в русском языке. Его строка тянется медом из бутылки, полученной как античности далекой послание, выловленное в море времени.
Евгений Рейн
Мандельштам – самый таинственный, самый загадочный из всех русских поэтов ХХ века. Вероятно потому, что он прошел по той невероятно таинственной линии, которой жизнь связана с поэзией. Классический «Камень» и революционные вопли в «Tristia», и бытовизмы («Я человек эпохи Москвошвея»), и его политические стихи и есть эта нить. «Мы живем, под собою не чуя страны» – не политиканство, а чистая поэзия, ибо самый воздух жизни был и околосталинским, и одновременно пропитанным зощенковским юмором. И все это вошло в поэзию Мандельштама. Поэтому ответить на вопрос – почему для меня Мандельштам наиболее привлекательный и наиболее загадочный поэт века – я могу только по аналогии со старым анекдотом про еврейского портного, который, если бы стал императором, жил бы даже лучше, чем глава государства, потому что «еще немного бы шил». Отгадка секрета Мандельштама в этом: он «еще немножечко шил»...
Итак, место Мандельштама в поэзии, собственно, и в истории так или иначе очерчено легким пунктиром. Тем не менее имя поэта увековечено лишь в скромных мемориальных досках и единственном памятнике – в далеком Владивостоке.
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чертова!
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.
Мало в нем было линейного,
Нрава он не был лилейного,
Жил он на улице Ленина.
И потому эта улица
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама.
В нашей столице есть улица Газопровод, несколько Кабельных улиц и еще ряд подобных шедевров могучей чиновничьей фантазии. Но ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге, ни в местах ссылки Осипа Эмильевича – Воронеже и Чердыни – улицы имени гениального поэта до сих пор нет. В отличие от несоизмеримых с ним по личностным масштабам деятелей культуры и политических авантюристов.
Однако в этой несправедливости есть и позитивное зерно. Потому что я с трудом представляю себе улицу Мандельштама рядом с улицей Ленина, на которой поэт жил в воронежской ссылке...
Сергей Аверинцев
Я затрудняюсь ответить на вопрос о моих любимых стихах Мандельштама. Легче сказать, какие, будучи не менее прекрасными, в этот список не вошли. Но любимую строчку назвать могу. Она – из чернового варианта стихов о немецкой речи – дивная трансформация известных слов Лютера: «Hier stehe ich – ich kann nicht anders...» В первоначальном варианте это изречение трактуется очень торжественно: «Здесь я стою – я не могу иначе». Потом появился другой вариант: «Вот я стою – и нет со мною сладу». Эта категоричность – назидание нам, потомкам: нельзя капитулировать ни при каких обстоятельствах. Ни тех, что были при жизни поэта, ни – тем более – сегодняшних.
Владимир Леонович
Когда читаешь Мандельштама, ощущаешь потребность в некоем углубленном и развернутом комментарии, которого достойны его могучие, отчаянно, головокружительно смелые стихи. Зачем ему баррикады, когда он владел таким пером?
Мандельштам вошел в нашу жизнь как явление, которого мы так долго ждали. Можно по многу раз перечитывать его стихи, и с каждым чтением они воспринимаются по-иному.
В России не было института рыцарства, но были дворянство и офицерство, сознающие свое положение и имевшие свои кодексы чести. Добавлю: был еще Мандельштам, который мог дать пощечину большому классику советской литературы. У Осипа Эмильевича была достаточная и глубоко эшелонированная мотивация для короткого и звонкого звука удара по щеке. Поэтому когда мы читаем: «За гремучую доблесть грядущих веков...», должны воспринимать эти стихи как заповедь.
Павел Нерлер
Десять лет назад в Колонном зале Дома Союзов справляли 100-летие со дня рождения Мандельштама. Пышное официозное мероприятие было украшено портретом Осипа Эмильевича, как будто он – член Политбюро: организаторы представляли себе эту акцию как коммунистический праздник, очевидно, государство наконец решило приветить загубленного им поэта.
В тот же день тогдашний министр культуры Евгений Сидоров открыл мемориальную доску Мандельштама на здании Литературного института. По окончании речи министра грянула музыка... гимна Советского Союза. Присутствовавшие вздрогнули от неожиданности, не оценив искренность и широту душевного порыва организаторов действа.
Нынешний юбилей прошел без государственной поддержки. Министерство культуры и другие организации федерального уровня почтили некоторые мероприятия своим присутствием, и не более того... И это, по-моему, хорошо. Хорошо также, что вечер памяти Осипа Эмильевича прошел в клубе писателей, в зале, переполненном истинными почитателями Мандельштама.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru