[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2000 ТИШРЕЙ 5761 — 10 (102)

«Вкус жизни»

Нина Дынькина

Журнал «Лехаим» в предыдущих выпусках опубликовал отрывки из книги Юлианы Лепсиус «И вновь я вспоминаю. Людские судьбы после 1933 года». В качестве дополнения хотелось бы подробнее рассказать об авторе, ее родных и друзьях, чьи судьбы так характеризуют уходящий век.

Юлиана Лепсиус написала и издала не одну книгу. Они не принесли существенной финансовой прибыли. Но у неё было что рассказать о своей жизни, и она воспользовалась представившимися возможностями, ведь душа так болит, и так хочется, чтобы люди хоть немного стали лучше и хоть чему-нибудь научились на опыте других. На страницах предлагаемой книги читатель почти не встречает знакомых фамилий. Книгу можно отнести к жанру семейных воспоминаний, который сейчас весьма популярен. В этом жанре в качестве автора может себя попробовать плотник и дипломат, моряк и фермер, солдат и генерал, горничная и хозяйка магазина. И если их воспоминания будут интересны, значит, труд не пропал даром. Такие воспоминания «простых» людей могут стать самыми достоверными документами эпохи.

В рассказе о жизни Юлианы Лепсиус (в девичестве Тренделенбург), родившейся в Берлине в 1924 году, использованы материалы из ее же книги. Часто я даю их в переводе, а иногда, для сокращения места, в вольном пересказе, почти не прибегая к комментариям.

Счастье детства, проведенного в районе Берлина Ланквитц, покоилось на двух нерушимых столбах – на любви и дружбе. Брат Юлианы Бернд-Геро был старше Юлианы всего на полтора года, и были они неразлучной парой. Когда мама предупреждала о машинах на улице, Юлиана удивленно говорила: «Но ведь Бернд-Геро держит меня за руку!» Этажом ниже в том же доме в милом предместье Берлина жила подружка Сабинхен, которая была моложе на 1,5 года. Вот о ней уже заботилась Юлиана.

Юлиана Лепсиус. Дюссельдорф, 1997 год.

«Мама всегда с большим пониманием относилась к нам, но особый душевный подход был у нее к первенцу, Бернду-Геро. У нас, малышей, были еще два старших брата – Фридрих и Юрген. Их родная мама умерла сразу после рождения Юргена. И образ «милой мамы» Маргарет, с чьей трагической смертью отец никогда не примирился, присутствовал в картинах воспоминаний как святыня моего детства. А моей маме Габриэле выпала тяжелая роль «второй мамы». Жалость к сиротам, в первую очередь, побудила ее выйти замуж за вдовца.

Отец с двумя старшими сыновьями, шестью и восемью годами старше меня, составляли нерушимое мужское единство. Маленький Бернд-Геро вошел в этот мир мужчин как нечто нежное. А уж после моего рождения братья, наверное, всем говорили: “Мы получили братишку, который обернулся сестренкой”. Я рано поняла, что призвана быть поддержкой для мамы, и часто, сидя у нее на коленках, говорила низким голосом: “Мы, женщины, должны держаться вместе”».

А в семье сестры-подруги Сабинхен жизнь была совсем другой. Папочка Данцигер, ухаживая за прекрасной Рут, оживленной и эксцентричной, что истолковывалось моей мамой как истеричность, сажал за каждого ее почитателя цветочек на холмике забвения. Но каждую свободную минуту папочка Данцигер посвящал изобретению игр для меня, Сабинхен и ее младшей сестры Элизабет. Он, как и мой папа, был хорошим юристом, и ничто не отличало еврейскую семью от нашей. Наши родители были связаны узами теплой дружбы, вместе ходили в театры и на концерты, куда мой отец как чиновник прусского министерства культуры имел постоянный доступ.

Частые гости в нашем доме связаны с именем нунция Пацелли, ставшего позже Папой Пием ХII. По его инициативе в год моего рождения возобновились переговоры об урегулировании отношений между прусским государством и католической церковью на условиях Веймарской республики. Как раз к моменту их проведения мой отец был назначен начальником церковно-политического отдела министерства культуры и референтом по вопросам конкордата. Ведь еще мой дедушка в своем философском труде “Природное право на основах этики” завещал исповедовать терпимость в отношениях между церковью и государством.

Моя мама была дочерью начальника окружного управления фон Герсдорфа и хорошо была подготовлена для роли хозяйки дома. Детство ее прошло в замке Мерзербург, где бабушка моя активно занималась организаторской, социальной и общественной работой в союзе женщин при Обществе Красного Креста. В отчем доме мама научилась хорошо готовить, вести хозяйство, но не забывала и об учебе. При работе над диссертацией о портрете берлинского обывателя, она с помощью своего отца, доктора искусствоведения, познакомилась с многообещающим советником министерства культуры, оставшимся вдовцом с двумя маленькими детьми на руках.

После свадьбы в Мерзербурге в 1921 году дедушка и бабушка фон Герсдорф перебрались в Берлин. Фамильные портреты нашли место в просторной квартире недалеко от Курфюрстердам. Отсюда дедушка, председатель Бранденбургского районного синода и соредактор новой книги церковных песен, с большим интересом следил за делами моего отца».

В этих двух семьях по-разному смотрели на личную жизнь и роль семьи. Долг и добросовестность определяли моральный облик прусского чиновника. А дедушка Герсдорф на первое место ставил наслаждение жизнью. Здесь даже простой семейный визит был поводом для праздничного стола. А у отца дети после обеда, состоявшего из пяти блюд, делали по 20 приседаний у открытого окна. Ни один праздник не обходился без конфликта, хотя бабушка и дедушка Герсдорф всем четырем детям делали равные подарки – детей баловать нельзя.

«Отец и старшие братья не были гурманами и могли довольствоваться полными тарелками картофельного супа или “айнтопфа” из брюквы. Мама, склонная к полноте, что не нравилось отцу, тоже предпочитала пищу здоровую и в небольших количествах. Ну а наши школьные бутерброды были намазаны тоненьким слоем маргарина, и я часто менялась ими с моими школьными друзьями. До частной школы мы с Бернд-Геро около часа добирались пешком. Лишь протесты других родителей положили этому конец.

В школе впервые я познала низменное чувство зависти. В классе я любила рассказывать разные истории, но тут появилась новенькая, приехавшая из Аргентины и привлекшая к себе внимание рассказами о далекой стране. Конкуренция привела к конфликту. Два дня я, ссылаясь на недомогание, пробыла дома и выслушала не одно нелицеприятное высказывание. И тут Гизелла пригласила меня на день рождения. Это был самый замечательный день моего первого учебного года. Пять старших сестер Гизеллы следили, чтобы моя тарелка не пустовала, и показывали картинки, рассказывающие о далекой Аргентине. Возможно, предки маленькой темноволосой и темнокожей Гизеллы происходили из Южной Европы. Начало наших отношений не раз еще напоминало мне о том, на что способны дети в отношении к тем, кто кажется им чужим.

Ничего подобного не было в отношениях с Сабинхен».

Юлиана знала, что Данцигеры евреи, но это не было чем-то чуждым или негативным. Напротив, Юлиана любила соседей.

«Евреи вокруг были очень милыми. Еврей, продававший на рынке шнурки и мыло, вызывал самые теплые чувства, когда просил маму не держаться на расстоянии, ибо ее элегантная фигура привлекает покупателей. Негативная оценка общества мною не воспринималась, хотя уже осознавалась».

1933 год навалился внезапно и непонятно. Настроение за семейным столом, которое и раньше было не веселым, стало еще более мрачным, а еда еще более скудной. 22 июля отец Юлианы узнал из газет, что министр культуры уволил его. По прошествии нескольких часов эсэсовец принес письмо министра Руста, очевидно продиктованное национал-социалистом, унаследовавшим место отца. «Точка зрения референта должна полностью совпадать с политикой представляемого им государства», – сообщалось в этом письме.

«Министр Руст отрицательно относился к дьявольским, замаскированным, тоталитарным высказываниям фюрера о церкви. Группа, названная самим Гитлером “немецкие христиане”, должна была ввести в жизнь принципы фюрера и параграфы об арийцах. Отец с самого начала делал заявления, обращаясь к фюреру с просьбой, чтобы государство не вмешивалось в дела церкви. Мировоззренческие и политические разногласия обострились в связи с так называемым еврейским вопросом. Решение этого вопроса для отца должно было быть согласовано с его совестью. И отец досрочно ушел в отставку.

“В тысячелетнюю империю никто из нас не верил и членом партии никто не был”, – заявил отец братьям, сестрам и зятьям на семейном совете».

Один из дядей Юлианы был профессором психологии, другой – фармакологии, третий – физики.

И только один из них занимал государственный пост и имел кое-какое отношение к политике. Эрнст Тренделенбург в течение почти 10 лет, начиная с восстания в Руре в 1923 году, трудился в министерстве народного хозяйства и, будучи статс-секретарем, часто, исполняя обязанности министра, решающим образом способствовал смягчению международного положения Германии после поражения в первой мировой войне. В 1933 году он занял переданный немцам пост заместителя статс-секретаря Лиги наций. Когда Гитлер решил уйти из Лиги наций, дядя подал в отставку.

Тетя Лиза погибла в 1933 году в результате несчастного случая сразу после посещения в Геттингене душевно больного брата Адольфа. «Она не смогла жить дальше во внезапно наступившем новом времени. В ее глубоко религиозном восприятии рядом с добросовестностью не было места для штурмового гитлеровского времени». Судьба больного брата сплотила семью. Все осознавали тяжелую судьбу душевно-больного при национал-социализме.

Одновременно с отцом Юлианы со своих постов ушли многие служащие-евреи. Многолетний заместитель министра финансов, Ханс Шеффер, близкий друг дяди Эрнста Тренделенбурга, был генеральным директором издательства «Ульштейн ферлаг». Вовремя предупрежденный своим коллегой, он скрылся, и штурмовики, не раз наведывавшиеся в его дом, уходили ни с чем. Друг отца, профессор-химик Натансон, талантливый сын торговца мехами и раввина из Польши, потерявший в первую мировую войну ногу, кажется, успел эмигрировать. Отец не раз потом вспоминал, как, будучи единственным христианином, гулял на его «хупе».

«Неожиданно, помимо профессиональных проблем, у отца появилось беспокойство по поводу семьи. Мы знали историю обеих ее частей.

Мой дедушка Тренделенбург знал свою родословную со времени Тридцатилетней войны. И видел, как от года к году, от столетия к столетию пивовары становились профессорами. Когда король Саксонии решил присвоить ему дворянский титул за заслуги в области хирургии, дедушка ответил: “Мы всегда были хорошими бюргерами”.

А в семье Герсдорф всплыли другие имена. Имя Магнуса, знакомое нам по надписи на доме бывшего физика, что неподалеку от музея Пергамон, и по острову Пфаунинзель, когда-то принадлежавшему фермеру Магнусу, оказалось не только буржуазным, но и еврейским. К семье бабушки Герсдорф относился банкир Хитциг. Будто бы раньше буква “Х” в его имени не произносилась и звучало оно как “Итциг”. Для нас же он был придворным банкиром королевы Луизы, которую мама очень уважала. Проявился и некий Александр, о происхождении которого ничего не было известно.

Когда мамин брат в 1933 году женился, дедушка очень осторожно рассказал невестке о евреях-предках, о которых и сам почти ничего не знал. Тогда в дворянских семьях воспринималось как должное, что наряду с буржуазными предками в семье имеются и еврейские. Однако в семье Фабрициусов, к которой принадлежала бабушка со стороны отца, такое смешение было нежелательным. И отца беспокоило, что у младших детей будут неприятности, связанные с происхождением.

Новым и страшным для нас стало высчитывание состава крови, от чего зависело, сможет ли человек без проблем принадлежать к тому же обществу, что и раньше. После длительных подсчетов, оказалось что не учитывая непонятного Александра, у Бернд-Геро и у меня есть две шестнадцатых еврейской крови по материнской линии. Это уходило так далеко в прошлое, что предков не было необходимости указывать. Но мой отец не раз еще возвращался в разговорах с мамой и ее родителями к этому вопросу.

Габриэлла Тренделенбург со своими и приемными детьми. Берлин, 1928 год.

Бернд-Геро и я старались поддержать маму и дедушку с бабушкой, давая понять каждому, что мы гордимся своими предками, особенно еврейскими. Четверо братьев Магнусов отметались во всех направлениях человеческой мысли. Эдуард, имевший дворянский титул, представлен серией женских портретов в Национальной галерее. Экономическое мышление Хитцига могло пойти только на пользу дворянской семье. И эти убеждения укреплялись в нас по мере получения знаний в школе и с постепенным ростом ограничений для евреев.

В этот момент отцу помог министр финансов Попитц, предложивший отцу пост директора Прусской высшей счетной комиссии в Потсдаме. Шеф этого ведомства, одновременно являвшийся президентом счетной палаты Третьего Рейха, был далек от национал-социализма. Мы переехали в более просторную квартиру в Целендорфе.

Старший брат Фридрих продолжал посещать до окончания в 1935 году гимназию Шиллера в Лихтерфельде. Он рассказывал: “Некоторые ученики уже в 1933 году начали ориентироваться на нацистов. Большинство же колебалось, и многие стали искать ответы на вопросы в Библии. Постепенно и по разным мотивам все движения вливались в “Гитлерюгенд”. Мне удалось окончить гимназию, избежав вступления в какую-либо группировку. Тогда это было еще не обязательным. Помню “отшельника” Леви, которого все считали своим, даже приверженцы национал-социализма.

При окончании гимназии надо было сначала доказать свое арийское происхождение, но Леви не чинили никаких преград, и он успешно закончил обучение. После этого след его мы потеряли.

Особой популярностью пользовался наш классный отличник. Он всегда был готов прийти на помощь во время классных работ и принимал активное участие во всех начинаниях. На уроках биологии он всегда служил примером нордической нации. К общему удивлению, по прошествии нескольких месяцев после окончания гимназии, мы узнали, что мать его была еврейкой. Режиму было угодно, чтобы он участвовал в походе на Польшу, и с тех пор мы о нем ничего не слышали”.

В отличие от старших братьев, которые не только были связаны крепкой дружбой между собой и с нами, но имели уже сложившуюся молодежную компанию, Бернд-Геро общался с мамой и своими сверстниками. Мама рассказывала ему о традициях юношеского туристического движения, существовавшего до первой мировой войны, идеалами участников которого были простота, хорошие манеры, любовь к природе, музыке и спорту. Но эти же качества он встречал и у ребят из отрядов «Гитлерюгенда», собиравшихся в тихих пригородах. И хотя Бернд-Геро был хорошим учеником, учеба давалась не легко».

Юлиана с братом. Берлин, 1930 год.

В эти годы существенное влияние на Юлиану оказала ее классная руководительница Хильдегард Руденик, преподававшая религию, историю и немецкий язык. С некоторого момента преподавание религии было запрещено, и учительница пыталась рассказать о ней на уроках литературы и искусства. Позже она спрашивала своих учеников: «Разве я когда-нибудь говорила о национал-социализме или пыталась донести до вас эти идеи?» Ответом всегда было: «Нет!» Это означало для нее не только мужество, так необходимое тогда, но и упрек самой себе, что «не кричала о несправедливости» и не оказывала открытого сопротивления. За всем этим стояло, однако, «постоянное, серьезное расхождение с национал-социалистическим мировоззрением и практикой. Неправда, искажения и ложь в новых учебных планах и учебниках сталкивались с собственными убеждениями, и это выражалось в подборе материала. В этой школе подобное еще было возможно. В учительской отсутствовало гитлеровское приветствие, а отношение к национал-социализму во время уроков не проверялось. Всякого рода курсы по национал-социализму были добровольными, и я никогда не принимала в них участия. Не было ни принуждения, ни наговоров. В 1934 году я должна была читать с выпускным классом главу о евреях из “Майн кампф”. Слова нечеловека – кровосмеситель, паразит, неариец – ворвались внезапно в жизнь одной очень одаренной ученицы. Ее отец-еврей потерял работу в 1933 году. Что я тогда говорила, не помню. Но в воспоминаниях остались бессонные ночи. Я старалась освободить девочку от этого чтения. После окончания гимназии она уехала в Англию, и мы еще долго переписывались. А в гимназии оставались еще четыре ученицы, перед которыми со дня на день могла захлопнуться дверь». С некоторыми у Хильдегард Руденик сохранились дружеские отношения до конца жизни.

Подруга Сабинхен продолжала тем временем жить в Ланквитце и ходить в начальную школу. Подруги виделись лишь летом, и в тени большого сада казалось, что Сабинхен ничего не была лишена. Среди одноклассниц Юлианы не было евреек, и Юлиана ничего не знала о том, что обременяло совесть учительницы.

Шоком было, когда дома прозвучало: «Данцигеры должны уехать в Голландию. Потому что они евреи». Юлиана понимала, что это означало. Во всяком случае, понимала, что возврата к прежнему не будет, что никто не знает, как они там будут жить, как Сабинхен будет себя чувствовать в чужом окружении с чужим языком, как справится со всем этим. Она задумывалась о том, кем будет работать папа Сабины и сможет ли он обеспечить семье такую же жизнь как прежде. «Мы продолжали жить так же, как и в нашей прежней квартире над Данцигерами; почему это коснулось их и прошло мимо нас?»

Тем временем в районе Берлина Далем начала формироваться первая оппозиционная режиму церковная община. Ее руководители отказались поддерживать расизм. Но ни Бернд-Геро, ни Юлиана не чувствовали церковной борьбы на уроках, предшествовавших конфирмации. Противоречия между пасторами и приверженцами государственной идеологии обострялись, но с детьми никто не говорил о преступлениях, никто не смог положить конец постоянно возникавшим вопросам. Во время подготовки к конфирмации арестовали пастора Нимеллера. После тюрьмы его направили на исправление в концлагерь. В конце службы теперь молились за него и других священников, лишенных слова. Дети понимали, что церковь преследуется, но о преследовании евреев с ними не говорили.

Юлиана с отцом, 1940 год.

«Во всяком случае, я не присутствовала на службе в день покаяния после ночи погромов 1938 года, когда пастор Гольвитцер, позже тоже арестованный, говорил: “Мы виноваты, мы должны краснеть от стыда, видя, как честные люди в один момент становятся жестокими бестиями. Мы все замешаны в том, что один из трусости, другой ради удобства избегает встречи с реальностью, проходит мимо, сжав губы и закрыв глаза, вялый из-за проклятой осторожности”. У нас в Целендорфе-Вест не было синагоги, а среди немногочисленных магазинов был лишь один, чьим хозяином был еврей. Мы узнали об этом, когда, идя в школу 10 ноября, увидели разбитые витрины. На уроке истории наша новая классная руководительница фрау Хаазе явно была под впечатлением от этого события. Родители узнали обо всем из газет, а мы, находя их омерзительными, не читали. Кроме того, мы хотели оставаться вне политики. Даже о масштабе несправедливости ничего не говорилось. А фрау Хаазе должна была думать и об отцах, подобных тому служащему в униформе, что жил неподалеку от магазина чугунных изделий и объяснял своей дочери: “Там живут люди, которые имеют какое-то отношение к убийству советника нашего посольства в Париже”. В выпусках киноновостей это было представлено как гнев народа. Но на посещение кинотеатров у нас, детей Тренделенбургов, не было денег, а подруги ничего не рассказывали. И только у католички Рут остались другие воспоминания. Ее отец, не обремененный обязательствами государственного служащего, посадил детей в машину и молча повез их через пепелище, остановился посреди этого разорения и сказал: “Этот стыд мы не забудем до конца нашей жизни!”»

В доме Юлианы было подавленное настроение. Контору отца возглавил «старый вояка», приведший за собой юных нацистов. Первый конфликт разразился тогда, когда отец отказался предоставить дотации на деятельность нацистских студенческих организаций. Мать ничего не говорила детям о «хрустальной ночи», но постоянно переживала за своих друзей – за умницу и красавицу Хелену Флехтхайм и учителя Зигфрида Борриса, наполовину еврея. Боррис вынужден был отказаться от руководства музыкальным семинаром и давал лишь частные уроки. Среди его учеников была и Юлиана. Габриэла Лепсиус чувствовала себя солидарной со всеми, у кого было еврейское происхождение, в то время как для ее мужа родословная младших детей представляла опасность. Дети не задумывались над тем, что согласно неприятному подсчету состава крови их бабушка Герсдорф была наполовину еврейка (две четвертых еврейской крови). В доме продолжали говорить о политике только намеками, полагая что все всё понимают. Родители навещали знакомых и родственников евреев, которым грозил концлагерь, но детям ничего не говорили. В четырнадцать лет всем было необходимо вступать в «Гитлерюгенд». Юлиана была моложе одноклассников на год и имела право не следовать их примеру.

«Меня ничто не привлекало в Союзе немецких девушек. Мятая белая блузка под жалкой коричневой жилеткой не была той одеждой, которая подходила к моей только начинавшей формироваться фигуре. Но вступление в организацию казалось неизбежным. Несносная Кримхельд, вся в угрях, но с белой косой, в течение двух часов пыталась убедить нас с помощью длинных политических сентенций. Антисемитизма она практически не касалась, поскольку у меня была привычка, как потом рассказывала классная, резко отражать подобные выпады.

Бернд–Геро. 1942 год.

И вот неделями позже вся девичья команда объявила: “Мы переизбираем Кримхельд; Жанни должна все устроить! ”Это была моя школьная кличка, иногда меня еще звали Юлиусом, ибо была я похожа на мальчишку, на своих братьев. Моя подруга Гизелла фон Бисмарк постоянно побуждала меня к этому шагу, а я все отнекивалась. Школьные руководители даже согласились, чтобы я не приходила на воскресные собрания, потому что я хотела вести в Далеме церковные занятия с детьми. Тогда пришлось прибегнуть к другому аргументу и сказать, что родители не хотят, чтобы я была группенфюрерин. На следующий день Хильда, школьный лидер Союза немецкой молодежи, явилась к нам домой. Мама в конце концов заявила: “Юлиана не может – у нее есть предки евреи!” Но Хильда без смущения ответила: “Геринг сказал, что он решает, кто здесь еврей!” Так она решила, что я должна стать лидером классной группы. После этого отказываться стало опасным.

Позже я не смогла бы все это объяснить. Но Зигфрид Боррис, “полу-ариец и полу-еврей”, в 1945 году дал мне оправдательный документ, которого я стыдилась, будто была носителем идей национал - социализма.

Благодаря своей красно-белой повязке, я смогла бороться за присуждение первого места на разных соревнованиях, заменить трудовую повинность, которую мне трудно было выполнять из-за проблем с желудком, на работу с детьми в Тюрингии, куда была эвакуирована одна из берлинских школ. Тринадцатилетние девочки из района Александрплатц осваивались в рабочем мире, что вовсе не соответствовало грандиозным планам нацистов».

Трудно представить, как повлияло то время на мировоззрение Бернд-Геро и Юлианы. Бернд-Геро за активную работу в молодежном движении получил зелено-белую повязку, одновременно не желая вступать в отряды «Гитлерюгенд», ибо это не соответствовало его идеалам, на которых основывалось юношеское туристическое движение. С мальчишками он устраивал игры за городом, путешествовал по Германии, подражая путешествиям отца и шалашной романтике старших братьев. Сначала они не относились к этому серьезно, что очень его сердило. Теперь же они его хвалили, видя, как он себя развивает духовно и физически, тем самым становясь примером для всей команды. Не имевший ничего общего с национал-социализмом, Бернд-Геро не понимал, что делали власти с теми ценностями, которыми он жил. «Но, когда пришла война, он не захотел отказываться от страны, которую высоко ценили его отец и дед, которая была его родиной». Врачи признали его негодным к военной службе из-за плохого зрения, но он настоял на призыве после окончания учебы и трудовой повинности. В мирное время, при свободном выборе он и не думал о карьере офицера. «Сейчас, когда родина, как он считал, была в опасности, он хотел сделать для нее все, что было в его силах».

Брат Юрген к тому времени был уже офицером. Это не была дань моде – у него были ярко выражены организаторские способности. Исподволь на него оказал влияние и дядя Фердинанд. Будущий физик был единственным из шести братьев Тренделенбург участником первой мировой войны. Он воевал офицером в Курляндии и вполне соответствовал тому образу мужчины, который ставился в пример племянникам еще до 1933 года. Юрген явно находил удовлетворение в военной службе, но держался подальше от национал-социалистов. Фридрих же с неохотой пошел в рекруты после окончания трудовой повинности и потом занялся медициной. В день начала войны он как раз отправился в Гарвард, где ему удалось получить стипендию. Как только он прибыл в Швейцарию, ему стало ясно, «что эту войну развязал Гитлер и столько людей должны пожертвовать жизнью».

То, что шестью годами позже понял старший брат в нейтральной Швейцарии, еще было непонятным для Бернд-Геро. В Германии молодежь слышала и читала только об «абсолютных» доказательствах того, что Гитлеру эту войну навязали. Бернд-Геро был готов умереть за то, что было наполнено для него совсем иным содержанием. Это трудно понять и объяснить молодостью, ведь даже его отец был готов тогда записаться фаненюнкером в пехотный полк. Весной 1941 года девятнадцатилетний юноша попадает на восточный фронт. Под Могилевом он был ранен осколком гранаты В лазарете в Бранденбурге Юлиана с матерью в последний раз виделись с ним. Юлиане будущее брата виделось совсем другим. Она думала, что он в качестве своей профессии выберет философию или юриспруденцию. Но Бернд-Геро решил распорядиться своей судьбой еще при существовавшем режиме. После лазарета и военной школы в Потсдаме он должен был получить чин лейтенанта. Оставалась маленькая формальность – заполнить вновь введенную анкету, удостоверяющую, что у него «нет ни единой капли еврейской крови». Такую бумагу Бернд-Геро подписывать не захотел.

Старший лейтенант вызвал его и сказал: «Парень, подписывай, это ж ничего не значит. Без этой бумаги ты не сможешь стать лейтенантом». Для Бернд-Геро его еврейские предки означали многое, и он не был способен предать их.

«Я горжусь моими предками, в том числе и евреями», – объяснил он. Догнав свой полк где-то около Гжатска, он вернулся в него фаненюнкером–фельдфебелем, принял под свое командование взвод. Утром 6 апреля, в пасхальное воскресенье, началось наступление советских войск. Бернд-Геро был тяжело ранен в бедро. Его привезли в лазарет, но своевременную помощь не оказали. Он умер от потери крови. После смерти он был награжден Железным Крестом первой степени и произведен в лейтенанты. Юрген отыскал могилу брата и похоронил на территории своего полка. Домой он привез небольшую березовую табличку, которая теперь хранится в семейном склепе в Берлине. На ней написано: «Фаненюнкер-фельдфебель Бернд-Геро Тренделенбург».

«Расизм, против которого всем своим существом выступал Бернд-Геро, все чаще напоминал о себе. Однажды отец объяснил маме и мне, что опасно стало принимать в доме учителя музыки, – это может быть истолковано как показатель нашего происхождения и настроя. Ни мама, ни тем более я не могли спросить Зигфрида о перемене места наших встреч. Только мой брат Фридрих, совершавший с отцом длительные прогулки, где они обсуждали возникшие политические проблемы, понимал страхи отца. Результатом этих бесед был очередной уход отца из потсдамских органов власти.

Внешне повод выглядел незначительным. Занимаясь как-то проверкой документов, отец забраковал налоговую декларацию какого-то аптекаря, включившего книгу Гитлера “Майн кампф” в список профессиональных расходов. Шеф намекнул, что такой шаг может строить отцу места. Фридрих поначалу предложил закрыть на это глаза и забыть. Отец же возразил, что его обязанность защищать налоговые деньги граждан от злоупотреблений и грабежа. В итоге, оценив все последствия, отец снова ушел на “пенсию”. Но по закону военного времени все мужчины должны работать. И снова отец в правительственном президиуме в Берлине, где ему доверяли, зная его привычку вести дела.

Тем временем и брат Юрген после тяжелых боев в 1944 год попал в плен к русским. На многочасовых допросах после стоячей одиночки он полностью отрицал все то, что, в первую очередь, могло быть использовано против него. Это спасло его от двадцати пяти лет лагерей и Сибири. Отец и та, которая считала его своим сыном, ждали Юргена семь лет. Вернулся он с вконец испорченным здоровьем.

Юлиана с мужем Карлпетером. 1998 год.

Обоих старших братьев беспокоило влияние СС в государстве и обществе. Но Юрген никогда не рассказывал о преступлениях, свидетелем которых, возможно, он был. Хотя Фридрих убежден, что брат не мог бы и не хотел бы ничего от него утаивать. Отец и Фридрих знали, что большинство фронтовых офицеров были настроены против Гитлера, но 20 июля 1944 года их к тому же волновала судьба Восточного фронта, который мог остаться без тылового прикрытия.

В октябре 1944 года отец приехал в больницу, где ассистентом работал Фридрих. Здесь они услышали по английскому радио, что русские войска захватили лагерь Аушвиц, в котором были убиты тысячи евреев. Оба не могли поверить в возможность услышанного. Тогда отец мне ничего не рассказал. И бабушка с дедушкой, жившие этажом выше с тех пор как их дом разбомбили, тоже молчали. Только мама как-то прошептала на ухо: “Существуют концентрационные лагеря; они ужасны”.

До зимы 1944-го я много училась и почти ничего не знала о бомбардировках, о погибших людях. Я ничего не видела собственными глазами, ничего не слышала и ни о чем не спрашивала. Алекс Виктор фон Фракенбург и его жена Ирен, которым я была рекомендована, пригласили меня на второй семестр в Тюбинген, и я жила в комнате их сына Рихарда, призванного в армию. Мать Алекса, урожденная Оппенгейм, была дочерью еврейского банкира из Кельна. На ее наследство он мог бы спокойно жить, будучи писателем или занимаясь наукой. Моя тетя Клер как-то спросила, чем занимается этот Фракенбург. “Он пишет”. Она с дядей Сарториусом переглянулись. Тут я стала замечать, что Алекс никогда не ходит в магазин и очень редко в университетскую библиотеку. Только Ирен ежедневно отправлялась за покупками. Медленно приходило понимание, осознавались духовные ценности, почерпнутые из лекций и живых обсуждений. Я наслаждалась жизнью в доме, заменившем мне родительский, не задумываясь, что же за этим стояло. Однажды один провоенно настроенный студент пытался меня завербовать в службу безопасности. Алекс предупредил меня о возможных последствиях при отказе. О том, что он сам подвергался опасности, он не заикнулся.

Продолжая заниматься германистикой, французским и историей, я предполагала стать учителем. А во время первого и пятого семестров в Берлине увлеклась философией, с которой еще в школьные годы познакомил меня мой будущий научный руководитель Николай Хартман. Его введение в философию в переполненных аудиториях стало незабываемым путешествием. Никто из слушателей не ожидал, что проблемы современности каким-нибудь образом всплывут в наших разговорах.

Николай Хартман был внеполитическим мыслителем. Под “политический” мы понимали “национал-социалистический”. Были и такие. Преподаватель германистики приходил всегда в форме, даже на Гетевский семинар. А резкого Хартмана форма не останавливала. Помню, как он выгнал с семинара студента эсэсовца, когда тот занял место, не записавшись. Так же, как и ученики Эдуарда Шпрангера, у которого я слушала введение в педагогику, студенты Хартмана не контролировались эсэсовцами».

Иногда читателю, у которого уже сложилось мнение о Германии того времени по советским книгам или другим источникам, трудно представить образ жизни Юлианы. Но тем и интересна книга, которая подобна элементу мозаики, когда, только собрав их все, можно получить полную картину.

Хартман мог на своих лекциях рекомендовать для чтения книги, имена авторов которых было запрещено даже произносить. По особому запросу служитель открывал потайной шкаф и говорил: «Я вижу, вы хотите заразиться запрещенной литературой». Друг Юлианы с Украины, Рудко, тоже с большим уважением вспоминал и Хартмана, и его учителей. Юлиана сравнивает Хартмана с Архимедом, оставшимся в осажденном городе и продолжившим научные труды. Но и к представителям внутренней или внешней эмиграции она, тем не менее, его не причисляет в отличие, например, от Эдуарда Шпрангера, в знак протеста против появления антисемитских объявлений в здании университета отказавшегося от кафедры, уехавшего в Японию, а по возвращении попавшего в гестапо. Хартман оставался в своей квартире вплоть до окончания войны, а потом проводил семинары в квартире Лепсиусов. Среди окружавших Юлиану студентов были японцы, румыны, болгары, украинцы. Ее круг общения был ограничен единомышленниками, и их жизненный опыт становился ее опытом. Одна подруга уступила в трамвае место женщинам с желтыми звездами и оказалась под судебным преследованием, другая общалась с последователями запрещенного антропософа Штайнера – все это обсуждалось и осуждалось в тесном узком кругу.

На свадьбе дочери Лили. 1997 год

Привожу впечатления Юлианы о первых послефашистских днях с тяжелым сердцем. C особой горечью читая эти строки, и глубоко уважая автора, я не пользуюсь купюрами.

Их дом обгорел после бомбежек, но остался цел.

«Когда стихли моторы русских танков, появились первые русские с оружием наизготовку, обыскивавшие бомбоубежища. Мама буквально грудью защищала меня. Она однозначно поняла фразу: “Женщина пойдет с нами!”, вытолкнула меня через узкое окошко подвала и захлопнула его. Я была несколько заторможена, а русский понял, что означал звук закрывающейся задвижки. Пока я бежала к дому подружки, солдат принялся стрелять в маму; пуля прошла над ее головой и попала в стену. Несколько дней я скрывалась на чердаке одного пансиона, притворившись больной старушкой. Потом пришло известие из Далемской общины: никто не уцелел из тех, кто искал убежище в подвале церкви Иисуса Христа. Русские нашли в одном из ближайших домов алкоголь, и от них не скрылся ни одиннадцатилетний ребенок, ни старухи.

Мы не знали ничего о семье Эрнста Тренделенбурга. Мне была очень близка серьезная и задумчивая, сердечная и красивая кузина Карин. Папа, беспокоясь о судьбе брата, пешком пошел к ним через весь город.

Двери дома Эрнста были распахнуты, и русские постоянно входили и выходили из него. В саду он обнаружил свежую могилу. Карин была поймана одним русским солдатом и изнасилована. Домой к родителям она вернулась, уже приняв веронал. Эрнст и Клер последовали за ней. По приказу русского командира их похоронили в тот же день.

Эрнст никогда не верил в победу Гитлера. С 1934 года он занимался только экономикой, уйдя с поста министра рейха. Но к такому концу он не был готов. Карин стала жертвой того страшного прошлого, в котором я ищу ясность.

Восемью годами позже жертвой того же прошлого стала моя мама. Война подорвала ее здоровье. Она после смерти Бернд-Геро не снимала траурного платья. Мы еще больше сблизились, и во мне она искала замену потерянному.

Изучив катехизис, она стала преподавать религию и немецкий в том же Далеме. Дружба с учителями и ученицами, с некой мисс Эдди, женщиной-офицером из оккупационных войск, наполняли ее жизнь. Композитор Боррис возобновил старую дружбу. В доме пианиста Себастьяна Пешко он и его жена Кондоо Кердык возродили музыкально-литературный салон. Там я впервые услышала, как, скрывая свое еврейское происхождение, спасался от фашистов мой учитель музыки. Но мы еще не задумывались о подоплеках и связях между трупами на улицах и прошедшими годами войны.

Мама не смогла проложить дорогу в шаткое, но окрашенное изменениями, будущее. Семейная жизнь рушилась. В свои 75 лет, не без совета старших сыновей, отец решился на развод. Им уже не нужна была замена жены и матери. Время, когда мама вернулась к нему с нами, младшими, ради старших детей, было забыто. Меня очень задело признание отца, что он не женился бы, если бы знал о еврейских предках мамы.

Юлиана Лепсиус. 1998 год.

Мамино мужество рухнуло в один момент, и все ее печальные воспоминания и переживания вылились в одном разговоре со мной. Понимая тяжесть ее состояния, я захотела больше о ней узнать. Но она не желала говорить о тяжелых для нее вещах. Слишком поздно я пришла к ней с врачом, чтобы предотвратить смерть. Возможно, она в своей депрессии рассчитывала на меня. Но я еще не умела правильно расспрашивать, а о самом страшном не смела думать. Именно после этого я стала исследовать переживания людей того времени, когда у меня были беззаботные детство и юность. Родители, не принимая режим и находясь во внутренней эмиграции, оградили меня от всего страшного. Честь и вера были недостаточны, чтобы противостоять тяжести режима и принять участие в сопротивлении...»

Прошли десятилетия, прежде чем Юлиана смогла расспрашивать людей о той действительности, что их окружала. Сабина пригласила подругу в Лондон, где они жили в хорошем домике, но где «папочка Данцигер» так и не прижился. «Вместе со мной вернулись воспоминания, и мне было нелегко задавать вопросы. Вскоре Сабина, вслед за своим бельгийским другом, вместе с родителями уехала в Америку, где и вышла замуж. Муж смог заняться тем делом, которое должен был бросить, так как его жена была еврейкой». Лишь в 70-х годах Юлиана узнала о том, как спасались Зигфрид Боррис и его сестра Маргарита Кац. С ужасом она услышала, как оба беспокоились, что ее отец мог их выдать. «Никогда отцу бы не пришла такая мысль, но в каком страхе люди жили!» Юлиана поступила на дипломатическую службу, которая началась в США. На американском континенте, в Монреале, она в последний раз увиделась с Сабиной и после этого потеряла с ней связь. Потом дипломатическая служба привела Юлиану в Швецию, где и началась решающая фаза ее жизни. В Стокгольме она познакомилась с четой Чекели, и с этого момента началось ее серьезное увлечение психоанализом. С разрешения Лайоша Чекели она занялась исследованием его судьбы при национал-социализме. Здесь она познакомилась с Карлпетером Лепсиусом, своим будущим мужем.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru