[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2000 ТИШРЕЙ 5761 — 10 (102)

Были-небыли Петровки, 23

Галина Белоцерковская

Преобразилась за последние годы Москва. Старые дома «восстали из пепла», подновились, подкрасились, стали достойными соседями мраморных особняков и всех видов новостроек. Заполнились пустыри, улицы и переулки засверкали вызывающими витринами и яркими фонарями. Но оставались в Москве, в самом ее центре, здания, стыдливо прикрытые унылыми заборами, которые много лет ждали своей очереди на реставрацию. Одним из таких мест была Петровка, 23 — дом из моего детства и ранней юности. Вокруг этого дома стоял двойной забор, наверное, для того, чтобы надежнее отгородить от меня прошлое. На заборе висела огромная вывеска:

«Реставрация памятника культуры XVIII века.

Усадьба купца Кирьякова.

Архитектор – М. Ф. Казаков».

Эта историческая справка была для меня открытием, и я отправилась в библиотеку.

Посвящается памяти моей мамы, Минны Кирснер

Отступление первое

В краеведческом отделе библиотеки передо мной выложили полтора десятка книг о Москве с подробным описанием улиц и каждого дома. Вот и Петровка. Но что за наваждение: ни в одном томе нет номера 23. Дома девятнадцать, двадцать один, двадцать пять есть, а двадцать третьего – нет. Даже в путеводителях. Библиотекари огорчались и недоумевали вместе со мной. Наконец компьютер выдал подсказку, и в журнале «Наука и жизнь» за 1991 год я нашла то, что искала. Усадьба по адресу Петровка, 23, действительно принадлежала купцу А. Г. Кирьякову. В 1781 году архитектор М. Ф. Казаков, один из основоположников русского классицизма, построил на территории этой усадьбы дом и торцевой флигель. Будучи автором типовых городских домов и домов-усадеб, Казаков непременно закладывал во дворах пруды и небольшие парки. Во дворе дома Кирьякова был большой пруд, окруженный огородом и оранжереями. О самом Кирьякове известно только, что он занимался продажей семян овощей и цветов и жил довольно скромно. Зато о людях, которые проживали в его доме в последующие годы, написано немало. Среди них были: историк и собиратель старинных книг, рукописей, гравюр и монет П. Ф. Карабанов, архитектор и археограф М. А. Оболенский, один из инициаторов нового метода лечения легочного туберкулеза К. М. Павлинов. Двадцатый век кирьяковская усадьба встретила открытием зубоврачебной школы, а в 1908 году здесь обосновалась «Первая московская механическая лечебница Цандеровского института», названная по имени шведского физиотерапевта Густава Цандера, разработавшего методы и аппараты для механотерапевтического массажа. В 1920 году в помещении усадьбы открылась поликлиника Мосздравотдела. А последний абзац «жизнеописания» усадьбы рассказал мне о том, что в девяностом году здесь организовали медицинский кооператив «Оздоровление», где «со старых и больных людей, по утверждению газеты “Московская правда”, кооператив не брал ни копейки».

Больше о Петровке, 23 я ничего не нашла. В описании жизни этого дома образовалась пустота длиною более полувека, которую я могла бы частично заполнить...

***

Я очень любила ходить в школу. Каждое утро, крепко взявшись за руки, мы с мамой выходили из парадного нашего дома, и бегом, через «проходняшку», оставив позади себя Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко, пересекали Пушкинскую улицу и шли по улице Москвина (ныне Петровский переулок), где в предпоследнем дворе, ближе к Петровке, находилась моя любимая 635-я женская школа. Если смотреть на Высоко-Петровский монастырь, то школьный двор находился справа, а на левой стороне улицы Москвина стоял филиал Художественного театра. В старших классах я бегала туда на все спектакли и «висела на люстре», чтобы посмотреть знаменитого Пола Скоффилда в «Гамлете», но тогда, семилетнюю, меня интересовал не театр, а площадка перед ним, где после школы мы с подружками с упоением прыгали через веревочку. Там меня и находила мама, когда в обеденный перерыв, с трудом оторвав от девчонок, забирала домой. Мама работала на Петровке, 23 в Физиоцентре при московской физиотерапевтической поликлинике.

Во втором классе я уже сама прибегала к маме – школьный двор и двор поликлиники сообщались замысловатым проходом, где мы любили играть в прятки и догонялки. Физиоцентр находился на первом этаже, и мамин стол был около окна. Я стучала в окно, мама выходила ко мне, или я ждала ее в садике. Был сорок четвертый год. Еще шла война. Я тогда беспрерывно болела – говорили, от недостатка витаминов. Лечили меня всей поликлиникой, благо каких только процедур там не было! Целебные ванны, разного вида души, электролечение, массаж. Особой популярностью пользовались массаж и массажистка Бронислава – золотые руки, которая ставила на ноги самых безнадежных, и когда случилось несчастье с женой Аркадия Райкина, именно она ее выходила. Мамина поликлиника обладала для меня особой притягательной силой, потому что там лечились артисты, а я уже начинала увлекаться театром, особенно опереттой. И какой же был восторг, когда я встречала в коридоре или кабинете своих кумиров!

В благодарность за лечение артисты каждый праздник выступали перед сотрудниками поликлиники. Концерты эти назывались «сборной солянкой». Нигде и никогда я не встречала такого созвездия в один вечер. Обычно заранее не было известно, кто приедет, и в этом была своя, особая прелесть. На втором этаже, в зале, где проходили конференции и торжественные собрания, ставили дополнительные стулья. Проходов почти не оставалось. Красная, разгоряченная волнением и ответственностью Бронислава Григорьевна, устроительница этих концертов, встречала артистов, размещала их за ширмами (в зале, естественно, не было ни гримерных, ни кулис), и наконец наступала долгожданная минута. На «авансцене» появлялся Н. Смирнов-Сокольский в неизменном бархатном пиджаке, рубашке с красной бабочкой и объявлял первый номер, предварительно поздравив всех с Новым годом, Восьмым марта или Днем Сталинской конституции.

Друг за другом выходили Сергей Образцов, Аркадий Райкин, Алла Тарасова, Лев Миров и Марк Новицкий. Помню Зиновия Гердта, Марию Миронову, Александра Менакера. Все выступали с таким же азартом, с каким рукоплескали благодарные зрители. До сих пор не понимаю, как на кусочке паркета ухитрялись танцевать популярная тогда эстрадная пара Анна Редель и Михаил Хрусталев и выкидывать коленца опереточные любимцы Елена Савицкая и Григорий Ярон. Концерты затягивались до глубокой ночи. Каждый номер – сюрприз, выступить перед своими врачами считалось большой честью.

На следующий день в школе я рассказывала подружкам о вечере в поликлинике, и они умирали от зависти. Так было почти десять лет: дом, школа, мамина работа, – до января пятьдесят третьего года, когда над Петровкой, 23, как и над всеми медицинскими учреждениями, сгустились тучи. 13 января в центральных газетах было опубликовано сообщение ТАСС: «Арест группы врачей-вредителей». Был дан старт «делу врачей». Потенциальными «убийцами в белых халатах» стали все медицинские работники еврейской национальности. Я хорошо помню день, когда зашла к маме после уроков и увидела на дверях Физиоцентра листок с объявлением: «Ушли на собрание в зал». Гардероб в главном корпусе был закрыт, регистратура тоже. Я сунула в портфель шапку, взяла на руку пальто и тихо поднялась по лестнице на второй этаж. Дверь в зал была приоткрыта. Докладывал секретарь парторганизации. Он рассказал о тревожной обстановке в стране, призвал к бдительности, объяснил, почему люди не хотят записываться на прием к врачам с еврейской фамилией. Потом предложил желающим выступить. Желающих не оказалось. Все молча расходились по кабинетам, где врачи-евреи получали специальные анкеты, огромные, на нескольких страницах.

Моя мама не была врачом – она работала секретарем-машинисткой в Физиоцентре, но анкету получила тоже. Заполнить ее полагалось срочно, и вечером у нас дома собрался «совет». Я помню папу, маму, дядю Борю и врача, кандидата медицинских наук Любовь Исааковну Голонзко. Вопросы в анкете касались прямых и «боковых» родственников до третьего колена. Об умерших надо было сообщить все, вплоть до мест их захоронения. Маме предстояло написать о двух родных братьях, осужденных по политической статье, а Любовь Исааковне – о брате, эмигрировавшем во Францию сразу после революции. И то и другое рассматривалось как «преступные связи» вне зависимости от того, поддерживали ли с этими людьми отношения. С одним из братьев мама переписывалась и даже посылала ему посылки, другой отбывал срок «без права переписки». Любовь Исааковна о своем брате ничего не знала с момента его выезда из страны, но, заполняя этот пункт анкеты, так разволновалась, что ее увезли в больницу с тяжелым инфарктом. После этого папа стал настаивать, чтобы мама ничего о братьях не писала и в соответствующих графах сделала прочерк, дядя же уверял, что так нельзя, все равно «наверху» дознаются, и будет еще хуже. Чем дело кончилось, не знаю, потому что меня выпроводили к подружке, строго наказав ни о чем, что происходит в доме, не говорить. Но я и так понимала – лучше молчать. Дальше события развивались с молниеносной быстротой.

Минна Кирснер, 1932 год.

Отступление второе

Мы жили в общей квартире, и соседи из всех шести комнат опекали меня с детства. Я была тихим послушным ребенком с одним недостатком – «гонялась» за мамой, постоянно думая, что с ней что-нибудь случится. Каждый вечер, в двадцать минут восьмого я начинала ходить по комнатам и спрашивать всех соседей, который час, хотя передо мной стоял будильник. В 19.30 я закатывала такой рев, что он раздавался по всей лестничной клетке. Лифт часто не работал, и бедная мама, задыхаясь, бежала на пятый этаж. Как только открывалась дверь, я мгновенно успокаивалась, а мама шла извиняться перед соседями. Я всегда сочувствовала тем, кто рассказывал о конфликтах в общих квартирах, которые доходили даже до рукоприкладства. Нам с мамой повезло и, несмотря на то, что мы были единственными евреями из шести семей, отношения сохранились даже тогда, когда дом расселили и формально нас ничего не связывало. А в те годы все жили интересами друг друга и во время «дела врачей» очень переживали за мою маму.

***

За несколько дней до того памятного вечера, когда мама заполняла анкету, к нашим соседям приехала племянница из Украины, собиравшаяся поступать в Институт иностранных языков. Мы подружились несмотря хоть ей было девятнадцать, а мне пятнадцать лет, и уговорили маму, чтобы Галка (она была моей тезкой) ночевала у нас в комнате. Каждый вечер мы ставили раскладушку и болтали. Галка была очень влюбчивой и рассказывала мне о своих романах. Политическими делами Галка не интересовалась и вскоре привела к нам знакомиться претендента на ее руку и сердце. Это был еврей намного ее старше и вдобавок однорукий. Я до сих пор помню его имя и фамилию – Леонид Тенкелевич. Он работал в органах. Пили чай мы почему-то у нас. Естественно, Леонид был в курсе «дела врачей», и более того, предупредил о грозящем всем евреям выселении из Москвы, чтобы «спасти их от народного гнева». Рассказал даже о местах, где были в срочном порядке построены бараки. До сих пор не понимаю, почему он рискнул говорить на эту тему столь откровенно в доме, куда попал впервые.

– Если бы вы могли куда-нибудь уехать, – сказал он маме, – протянуть время. Может быть, что-то изменится...

Но воспользоваться его советом мы не смогли: неожиданно умерла моя бабушка, мамина мама, о которой, пользуясь случаем, хочу сказать несколько слов.

Минна Кирснер и Бронислава Григорьевна,1949 год.

Отступление третье

Бабушка, Аграфена Борисовна Берх (по документам – Груня Берковна) была человеком необыкновенным: во-первых, потому что вышла замуж, имея на руках четверых маленьких детей (первый ее муж умер совсем молодым от онкологического заболевания), во-вторых, она добровольно ухаживала за больными во время карантина по случаю легочной чумы, за что получила знак «отличника здравоохранения», и в-третьих, была настолько наивна, что беззаветно верила в Сталина. Верила, несмотря на то что два ее сына сидели в тюрьме и надрывались на лесоповале. Первый был врачом женской психиатрической больницы, и его обвинили в финансовых нарушениях, хотя никакого отношения к хозяйственным делам он не имел, а со вторым произошла удивительная для нас, а для того времени весьма типичная история. Александр Михайлович Гольдшмидт работал в газете «Вечерняя Москва», и в тот год его очередное дежурство как сменного редактора пришлось на 7 ноября. Вечером в Кремле проходили торжественное заседание, традиционный концерт допущенных «в верха» знаменитостей, проверенных до седьмого колена, и банкет. К вечеру Александр Михайлович получил телефонограмму с отчетом о празднике и стал готовить материал в утренний номер. Сомнение у него вызвал один праздничный тост: «Выпьем за здоровье нашего великого учителя Ленина». Он позвонил главному редактору и предложил заменить слова «за здоровье», ибо не логично пить «за здоровье» умершего. «Главный» приказал оставить  первоначальный текст, а на следующий день дядю арестовали. За ним пришли, как положено, на рассвете, разворотили всю квартиру и его забрали. Осужден он был по знаменитой 58-й статье, пункт «б», как «враг народа». Отсюда вытекали двенадцать лет без права переписки, а потом, если доживешь, пожизненное поселение в северных районах. И бабушка приняла эту ситуацию мужественно, без слез. – «Только Сталин был бы жив – он во всем разберется». Думаю, если бы бабушка дожила до смерти своего идола, и тем более, до его разоблачения, она страдала бы больше, чем из-за ареста сыновей.

***

Итак, мы никуда не уехали. Пятого марта умер Сталин, в день его похорон я чудом не погибла, попав в «мясорубку» у Трубной площади, а «дело врачей» вскоре было прекращено, пострадавшие реабилитированы. Но, увы, необратимые процессы произошли не только с теми, кто испытал весь ужас сталинских пыточных камер, но и с теми, кто физически не пострадал. После истории с анкетами и недоверия к врачам-евреям обстановка на Петровке, 23, резко ухудшилась: не все выдержали испытание на порядочность, многие уволились. Ушла оттуда и мама. Так закончились мои походы на Петровку, 23.

Я часто бываю в центре Москвы. В тот день, выйдя из метро «Чеховская», вдруг подумала: «Как, интересно, поживает усадьба Кирьякова?» И пошла на Петровку старым, но не забытым маршрутом. Прошла свой «бахрушинский» дом, «проходняшку», вышла на Пушкинскую – никак не могу привыкнуть, что она теперь Большая Дмитровка, – и вот она, Петровка, 23. Здесь произошли большие перемены: забора уже нет, здание почти полностью реставрировано, левый «мамин» флигель особенно нарядно отделан. У входа в него царило оживление. Модно одетые мужчины и женщины входили и выходили, болтали и попивали из банок освежающие напитки. Я подошла совсем близко и наткнулась на вывеску: «Страховая компания правоохранительных органов». В тот самый момент, когда я попыталась заглянуть в ТО САМОЕ окно, меня вежливо взял за локоток крепкий молодой мужчина в наглухо застегнутой белой рубашке и галстуке.

– Вы что хотите, гражданка?

Я бессвязно залепетала, что хотела бы зайти во флигель, что много лет назад здесь был Физиоцентр и что у этого окна сидела моя мама, и еще что-то, не совсем разумное.

– К сожалению, – сказал охранник, – туда зайти нельзя. Вы видели вывеску? Только по специальному пропуску. Да и нет внутри ничего особенного: современный интерьер, кабинеты, приемные. Но если очень хочется, позвоните дирекору компании, вот его телефон. – И он протянул мне визитную карточку.

Я поблагодарила и отошла. Потом вернулась со стороны лужайки, которая раньше была садиком с двумя лавочками, а еще раньше – оранжереей купца Кирьякова. Прислонившись к ограде, я долго стояла, вспоминая маму, массажистку Броню, врачей, которые меня лечили, детство и раннюю свою юность...

P.S. Перечитав написанное, я подумала, что отступления заняли в моем рассказе слишком много места. Еще раз меня поразило свойство памяти, когда, потянув за ниточку, разматывается клубок, в котором целая жизнь, и непонятно, что в ней главное. Для меня, наверное, все.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru