[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2000 ЭЛУЛ 5760 — 9 (101)
Никаких вопросов
Юлиана Лепсиус
Из книги «И вновь я вспоминаю (Людские судьбы после 1933 года)»
Когда Соня Теллер, одна из переживших Аушвиц, сегодня спрашивает себя, каким образом ей удалось избежать смерти, двигаясь на запад, дожить до конца войны, ей приходит в голову мысль: «Нас никто не спрашивал, откуда мы». Она считает, что эта ситуация сохранилась и до сегодняшнего дня. «Когда меня спрашивают, где я получила аттестат зрелости или где я была во время войны, могу только сказать: в концлагере. Обычно больше вопросов не возникает, ни вопросов, ни комментариев, только смущение. Я тоже не могу дальше ничего рассказывать, мне кажется, что люди не хотят знать того, что омрачило бы их жизнь. Будь эти люди даже потомками преступников, вряд ли они смогли бы представить себя на месте жертвы. Но во мне всегда оставалось чувство, что я принадлежу к меньшинству, которое все избегают, практически забытому. Не все знают, как обращаться с этим меньшинством».
Соня Теллер. Прага, 1990 год.
«О чем я сожалею, – говорила иногда Соня, – так это о том, что только в юности занялась учебой. После третьего класса гимназии меня больше не посылали в школу». С 1941 года еврейские дети в Праге не имели права посещать школу. Но об этом никто не спрашивал, это никого не интересовало.
Соня очень любила рисовать и мечтала со временем поступить в Академию художеств. «Родители устроили меня на курсы рисования, организованные еврейской общиной в рамках образовательной программы с целью оградить нас, молодых, от улицы». Архитектор Сметана учил ее рисовать модели, и она была его лучшей ученицей, хотя и самой младшей. Но потом, когда евреям запретили ездить в трамвае, Соня не могла добираться на курсы в центр, закончилось и это образование.
Семья Шварц жила в Бельведере, красивом зеленом районе Праги с многочисленными парками. В марте 1939 года немцы, войдя в город, использовали гостиницу Шплендер, расположенную напротив их дома, под комендатуру. «Через несколько месяцев все началось, – рассказывает Соня. – Люди приходили осматривать нашу прекрасную квартиру. Мама обращала их внимание на недостатки, характерные для старого дома, но потом она заметила, что один из посетителей весьма заинтересовался нашей квартирой. И однажды нам сказали, что мы должны в течение недели из нее выехать, оставив всю обстановку! Некоторые вещи, ковры и картины, отец все же успел отнести к друзьям».
Сонина сестра Милена, шестью годами старше ее, к тому времени уже покинула Прагу с семьей своего будущего мужа, что позволило ей эмигрировать в Англию. У Сони же и у родителей не было никаких перспектив на выезд. Еврейские семьи не имели права оставаться в окраинных районах, им всем было приказано переехать в Старый город, где еще в конце века существовало гетто. Сонину семью поселили в маленькой комнате в видавшем виды угловом доме. Кроме них, в квартире жили другие семьи. «На маленькой печке для согревания ног мама готовила еду, с помощью этой печки поддерживалось тепло в комнате. Было тесно, неуютно, но мы могли еще быть довольными своим положением, ведь других уже начали вывозить в концлагеря. Если мы что-то имели на обед, конечно, мало, то родители говорили: ”Как бы радовались депортированные, если бы имели хотя бы это”».
Соня Шварц. Прага, 1929 год.
В восемь вечера все евреи должны были покидать улицы. «Мы не имели права посещать парки, об этом было написано на каждом углу. Молодые люди любили раньше гулять по набережной Влтавы, но теперь это было запрещено. В нашем распоряжении оставалось только красивое старое еврейское кладбище. Там мы встречались с друзьями, чтобы немного посидеть на камнях, подышать свежим воздухом».
Каждую ночь жителей гетто охватывал страх – звуки шагов и стук в дверь обычно означали эвакуацию, отправку в концлагерь. После покушения на рейхспротектора Богемии и Моравии Гейдриха просто страшно было возвращаться домой. «На всех улицах устраивали облавы. Немцы ездили на своих машинах, врывались в своих черных сапогах в квартиры евреев, без разбора крушили все, что попадалось на их пути, а тех, кто находился дома, тут же отправляли в лагерь. Лучше было держаться подальше от дома!»
Город был охвачен страхом. В газетах ежедневно печатали списки чехов, которые подверглись аресту. «О евреях не сообщалось ничего. После разрушений и убийств в Лидице был составлен штрафной поезд из 20 тысяч евреев. Поезд назывался ААК, никогда не забуду эти буквы. Каким будет наказание, понимали все, поскольку никому не разрешалось брать какой-либо багаж. Но никто не знал, что путь лежал прямо в газовые камеры Аушвица. Двоюродная сестра моей мамы и ее двое детей были уже там. Состояние, в котором мы пребывали, я не могу описать и сейчас».
Одно событие этих недель сохранила Сонина память. «Мы были с подругой на кладбище, где еще мы могли гулять. Около восьми часов, когда мы с ней прощались, я почувствовала взгляд, от которого мне стало жутко. Впереди стоял человек в шляпе и черных сапогах, засунув руки в карманы своего плаща, и смотрел на меня пронизывающим насквозь взглядом. Я сразу поняла, что этот человек опасен, но не могла ничего сказать подруге: испуг мой был так велик, что мне могло что-то и пригрезиться. В отличие от нее, я считала себя дурнушкой. Но мужчина шел за мной по пятам. Я побежала, он тоже ускорил шаг».
Запыхавшись, Соня добралась до входной двери и даже успела забежать в подъезд, но преследователь уже настиг ее и крепко схватил за руку «”Теперь ты остановишься”, – сказал он угрожающе, будто гипнотизируя меня. Кто-то стал подниматься по лестнице, но я не отважилась позвать на помощь. И в тот момент, когда я почувствовала его руку на себе, я закричала. Убегая, он крикнул: ”Я вернусь за тобой!”».
Мать Сони прекрасно понимала, что мог чувствовать полуребенок, находившийся в Праге вне закона, и жила вместе с дочерью в постоянном страхе, ожидая возвращения этого человека.
Соня заболела ангиной и лежала в кровати вместе с родителями, когда в два часа ночи в дверь постучали. «Это могло быть одно из двух: либо пришел он, либо принесли повестку на отъезд, они всегда это делали среди ночи. Вошел настоящий великан, на сей раз с револьвером. ”Собирайся! Ты пойдешь со мной!” – приказал он мне и начал расспрашивать отца, на какие средства он живет, чем занимается, сколько у него служащих. Отец отвечал покорно, как ребенок».
Вдруг этот человек навел револьвер на Сонину маму, приказал повернуться. «Она больна, она еще ребенок. Вы же видите», – умоляла она «великана», но тот продолжал кричать: «Отвернись, еврейская свинья, или я тебя расстреляю!» Между тем отец взял себя в руки и спокойно сказал Соне: «Иди оденься, ты знаешь, где твои платья». Соня все поняла и молниеносно выскочила через комнату соседей, добежала до туалета и там заперлась. «Ни за что я не открыла бы этому человеку. Все мои мысли были о том, как спуститься через окно на 4-й этаж. Но тут я услышала крик и как упало что-то тяжелое».
Когда этот человек с револьвером бросился за Соней, отец девушки одним прыжком перемахнул через стол, открыл входную дверь и стал звать на помощь. Преследователь столкнул его с лестницы и убежал. Всего в крови, со сломанными ребрами, отца принесли домой, позволили Соне выйти из укрытия. Отчаявшийся человек может сделать такое, о чем в нормальном состоянии он не смог бы и подумать. Отец спас дочь, и сам выжил. Ночью он пошел в полицию. Там был еще один отец, который вступил в единоборство с «великаном» и пришел жаловаться по тому же поводу. В 1942 году евреи еще могли себе это позволить, но защиту им не обеспечивали.
В свой следующий приход в Старый город немцы принесли повестки для всех его обитателей. «Это случилось не ночью, а утром, было уже светло, и все могли видеть, как мы отправились в путь с нашими сумками и рюкзаками. Было приказано собраться в 10 часов в выставочном центре, при себе разрешалось иметь не более 20 кг багажа. Все шли, как послушные овцы. А что нам оставалось делать? Никто нам не помогал!» Соня умела собирать вещи и считала, что все самое необходимое лежит в ее рюкзаке.
«Три дня мы спали на голом полу в залах выставочного центра – так нас вводили в новую жизнь. Потом каждого вызывали и присваивали ему номер. ААТ 337, 338, 339 – это были папа, мама и я. Нам предстояло пройти мимо стола, где у нас отнимали последнее. У меня – золотые сережки с незабудками из голубых камней, подарок бабушки при моем рождении. Их вырвали с такой силой, что мочки моих ушей долго не заживали. Дальше наш путь лежал на вокзал через весь город, опять же днем.
Евреям пришлось самим составлять поезда. Мой двоюродный брат ездил из города в город, помогая отправлять людей. Нас он нашел в уже почти закрытом вагоне и передал нам часы. Мы были потом единственными обладателями часов в Терезине».
До этого времени «транспортировка» была для Сони понятием, о котором она очень мало знала. Сердце ее сжималось от страха, а после покушения на Гейдриха ее не покидала мысль, что лучше бы скорее покинуть Прагу, чтобы преследователь не мог ее найти. И вот теперь она узнала, что означает быть отправленной в лагерь.
По прибытии в Терезин мужчин и женщин разделили. Соне повезло, ее не оторвали от матери, как многих других детей. В переполненном бараке она спала рядом с ней на соломенной подстилке. Иногда они встречали отца на территории лагеря между бараками. До восьми вечера это допускалось. У Сони появился друг из молодых людей ее возраста. Обоим удалось выжить, и он написал для нее дневник-воспоминания в форме писем об этих трех ужасных годах в Терезине. К описанию он добавил картины газовых печей, оба видели их собственными глазами в Аушвице.
Чтобы оказать какую-то поддержку детям, которые находились в лагере без родителей, еврейское руководство основало в специально отведенном здании, напротив фашистской комендатуры, «детский дом». Соня нашла там для себя место среди 20 других девочек в деревянном чулане на 3 человек. Днем молодежь работала за пределами «крепости» на полях. «Это была очень хорошая работа. Во-первых, мы работали на свежем воздухе, во-вторых, чаще других могли добыть что-нибудь поесть: редиску и помидоры на поле и огурцы в парниках.
Соня со своей матерью, сестрой, бабушкой и тетей. 1935 год.
Мы были молоды и осмеливались проносить на территорию лагеря что-нибудь съестное для родных. Много проносить было рискованно. Когда надзиратель отворачивался, можно было незаметно спрятать огурец в рукав и несколько картофелин в брючины, но в лагерных воротах проверка была очень строгой. Если при обыске что-то находили, это означало высылку в маленькую крепость за пределы лагеря. Там людей вешали или отправляли в Аушвиц. ”Шмон в воротах” – эта весть молниеносно распространялась в наших рядах. Мы еще успевали быстро выбросить все. Но яблоки, морковь, помидоры, которые удавалось протащить, если случайно не было проверки, помогали поддержать силы нам и родителям».
Когда девочки после долгого рабочего дня падали на нары, чтобы немного отдохнуть, клопы и блохи превращали ночь в пытку. Утром просыпались с опухшими руками, ногами, лицами и, несмотря на это бедствие, смеялись друг над другом. Помощницы в отделении у девочек и их руководительница фрау Роза делали все, чтобы психологически поддержать своих воспитанников. Они заботились о чистоте и порядке, демонстрировали на собственном примере этические основы совместной жизни, где даже сложности в отношениях между родителями и детьми легко могли вывести из равновесия. Любая форма распространения знаний была запрещена нацистами. Эсэсовцы появлялись очень часто, искали книги, карандаши, бумагу, рисунки. Но люди предупреждали друг друга о проверках, а контролеры не задерживались в детских комнатах, боясь заразных болезней.
Попозже вечером все же начинались занятия с детьми. Учителями были известные чешские музыканты, художники–интеллигенты, вывезенные в Терезин. В подвале «общежития» для девочек дирижер Рафаэль Шехтер тайно репетировал со всеми желающими «Реквием» Верди. Потом все расходились по комнатам и продолжали напевать дальше со своими подругами. Так Соня узнала все арии. Нужда забывалась. Дети чувствовали необходимость выражать свои страхи и переживания в рисунках и сочинениях.
Франта Басс, мальчик 14 лет, который погиб в Аушвице, написал в Терезине стихотворение:
Сад мал,
но полон роз.
Маленький ребенок,
но хороший ребенок,
красивый, как бутон,
идет по дороге.
Когда бутоны расцветут,
этого ребенка
уже не будет в живых,
он умрет.
Три года провела Соня в Терезине. «Мы все время боялись; кого-то постоянно куда-то отправляли. Воспитатели говорили детям, что их увозят в другой лагерь. Но они сами уже знали, что дальнейшая дорога означала смерть, – это было трудно скрыть. 18 октября 1944 года поезд увез родителей Сони. Девочку оставили: «Я работала там, где еще требовались руки. Но когда родителей увозили, я хотела уехать с ними и записалась добровольно».
Сонин отец тоже выполнял важную для войны работу в Терезине, что долго защищало его от отправки. В Праге он трудился в деревообрабатывающей промышленности, был там начальником строительного двора, работающего на вермахт. «Но в 1944 году уже не имело значения, может или не может человек что-либо делать. Один за другим уходили транспорты с людьми. В Терезине осталась только небольшая группа, но ее скоро поразил тиф. Многие старики умерли, но молодежь старалась выжить. У некоторых были друзья на кухне, кто-то имел возможность организовать что-нибудь из еды, и когда в ”общежитие” девочек приносили очередной пакет, его делили на всех. Так мы помогали друг другу выжить, пока нас не выслали».
При транспортировке в открытые вагоны для скота загоняли тех, кто еще мог стоять, и днями там стояли даже мертвые. Сонин отец несколько раз падал в обморок в углу. Соня и мама сидели скорчившись, прижавшись спинами друг к другу, и слышали только голоса: «Этот Шварц опять потерял сознание». Вагон был запломбирован, никто не мог выйти. Как долго все это длилось, Соня сейчас не может сказать, во всяком случае, много дней.
«Целую ночь мы стояли в Дрездене. В стене около меня была дырка, в которую я видела поезда, проносившиеся мимо нас. Они везли раненых с фронта, много молодых людей. Я видела их, слышала их стоны. Потом был вой сирен, взрывались бомбы. Мы продолжали стоять».
Сониной подруге из Терезина пришлось пережить еще более страшное по дороге в Аушвиц. Какой-то эсэсовец то и дело стрелял по вагону, одному их общему знакомому пуля попала между глаз и попала еще в кого-то сзади. «Он ослеп, но пережил этот стоячий поезд!» Когда Соня видит энергичного человека лет 80 в его ухоженной квартире в Дюссельдорфе, в которой он ведет активную духовную жизнь, она понимает, что является одной из немногих, способных оценить, каких усилий это ему стоит.
Наконец поезд с Соней и ее родителями достиг цели – Аушвица, куда поезда приходили обычно ночью. Дверь распахнули: «Всем выйти! Быстро! Все оставить!» Под грозными криками несколько килограммов багажа из Терезина потеряли какое-либо значение. Подгоняемые страхом, заключенные высыпали на платформу. Никто не знал, что перрон означал границу между жизнью и смертью.
У Сони было какое-то предчувствие, которое осталось единственным воспоминанием. При отделении женщин от мужчин ей удалось вытащить отца из толпы и подвести его к растерянной матери, чтобы они могли попрощаться, поцеловать друг друга. Сама она скоро оказалась на другой стороне перрона, откуда увидела маму в последний раз. «Она искала меня глазами, но не находила меня. Я попыталась помахать ей, но видела только ищущий взгляд отчаявшейся женщины».
На этом Сонины воспоминания заканчиваются. Она вспоминает себя только ночью, когда их освободили из Аушвица, на том же пути. «И в последний день, когда мы ждали поезда, который должен был увезти нас отсюда, мы сидели всю ночь под открытым небом. Перед нашими глазами стояли картины горящих печей. Крематорий находился недалеко от вокзала, ночью красное пламя было особенно ярко. Мы дышали дымом, от которого шел ужасный запах». Когда поезд отошел, Соня поняла, что нет ничего страшнее Аушвица. Но этот кошмар, страшный сон никогда не забывается.
Как долго он длился, Соня точно не знает, «время как будто стерлось из памяти. Может быть, две недели? Они были так страшны, что я не могу их вспомнить». Из сообщений выживших в дальнейшем стало ясно следующее. Поезд 18.10.1944 доставил 1500 заключенных из Терезина в Аушвиц. На вокзале отобрали 60 мужчин и 320 женщин, остальных отправили в газовые камеры. Приблизительно через неделю поезд с 2000 женщин был напрвлен из Аушвица в Трахенберг (неподалеку от Бреслау), оттуда 1000 женщин отправили в Курцбах. Сониных родителей не было в числе работоспособных, их доставили прямо с перрона на смерть.
«Селекция» – это слово наводило ужас в бараке, где люди ютились по шесть и семь человек на одних нарах. «Мы не знали, что на самом деле произошло и были очень напуганы. Сначала мы сидели совершенно раздетые. Несколько раз в день приходила комиссия, отбирала самых худых. Их уводили.
В 6 утра мы должны были покидать бараки для уборки. Раздетых нас выгоняли в темноту холодной ноябрьской ночи.Там мужчины с хлыстами и ремнями пересчитывали нас. Несколько часов мы должны были выстоять, и горе тому, кто падал! Мы видели, как голая цыганка из соседнего лагеря бегает до изнеможения вокруг барака, подгоняемая ударами хлыста.
Около 10 часов мы возвращались в бараки, и снова надо было стоять, ожидать отбора. ”Они ищут, им опять нужна кровь”, – эта весть распространялась быстрее молнии». Все должны были выстраиваться друг за другом, опять же голыми. Сколько их было, Соня не знает, она помнит только, что становилась всегда посередине. «Я радовалась, что была худой, что была не очень красивой и не очень приметной, я не становилась ни вперед, ни назад».
Врачи вели обманную игру, требуя крови. «Они обещали всем, кто сдавал кровь, двойную порцию хлеба. Ты... ты... и ты, так выбирали добровольцев. Их мы никогда больше не видели». О том, что творилось за стенами барака, они не знали. «Мы не знали, что происходит вокруг нас, и все же какие-то вести проникали. Тогда-то у меня открылись глаза, я поняла, что произошло с моими родителями».
Росла боязнь перед собственной смертью. «Немецкие надзиратели были непредсказуемы. ”Кapos” тоже часто нас избивали. Лагерная полиция, состоявшая из самих заключенных, пользовалась огромной властью. Многие из этих надзирателей были не лучше немецких охранников, только оружия у них не было». Позже Соня узнала, что ее кузена, который был одним из них, голыми руками убили его же товарищи по несчастью. «Что он им сделал, мы никогда не узнаем».
Как-то женщинам из Сониного барака выдали тужурки, только наполовину прикрывавшие их наготу. У Сони было еще шелковое платьице, доставшееся от кого-то из умерших. С двумя левыми деревянными башмаками это было ее единственной одеждой для транспортировки в трудовой лагерь в Курцбах, это все, что она могла взять с собой для работы в лесу в зимние холода. «Когда поезд привез нас в этот лагерь, мы подумали: будь, что будет, главное, Аушвиц – позади!».
Шестьсот женщин, прибывших в Курцбах, не могли считать себя людьми и в этом «трудовом лагере». «С головами, побритыми наголо, в жалких смешных лохмотьях на тощих, как жерди, туловищах мы были похожи на пугала, а никак не на людей». По утрам, выбираясь из хлева, где они ютились, шагая на работу, Соня засовывала под тужурку солому из матраса, чтобы немного согреться.
«Гетто Терезин». 1990 год.
Жизненно важным для них был вопрос, будут они идти в одну шеренгу или в две. «Когда надсмотрщики сопровождали одну колонну, их отношение было более или менее сносное, контролируя же две группы, они просто устраивали состязание, стараясь показать друг другу, на что каждый способен, некоторые были просто воплощением зла. Особенно мы боялись двух женщин – Грету и Эльзу. У всех были палки и пистолеты. Надзиратель Франц старался заботиться, когда мы оставались одни, о 14-летней девочке, потерявшей в лагере мать и целыми днями плакавшей. Тайно он давал ей иногда яблоки, но, если кто-то из охранников это замечал, он тут же убегал в хвост колонны, подгонять отставших. Все мы были хромыми ”верблюдами” и могли разве что ковылять, изнемогая в наших деревянных башмаках».
Женщины впятером или вшестером поднимали тяжелые бревна и несли их на своих плечах. Приходилось проделывать путь до 10 километров, чтобы доставить их на место. «Мне снились эти бревна, тяжелые даже для того, чтобы их поднять и взвалить на плечи. А ведь их нужно было нести много километров, не останавливаясь, по кривой дороге, а на ногах два деревянных башмака, причем оба не по размеру. Я была не столь практична, не стремилась занять более удобное место, где тяжесть бревна не так ощущалась бы. Я всегда попадала в конец или начало, где нагрузка была велика. На обратном пути через снег и ночь я размышляла, как сделать так, чтобы оказаться в середине. Может быть, я была не столь настойчива, но мне удалось сохранить определенное достоинство, что представлялось очень важным».
Соня страдала от задетого человеческого достоинства женщин, которые во время обеда вступали в борьбу за лишнюю ложку супа. «Чтобы получить еще каплю, женщины оттаскивали друг друга за последние волосы. Раздавался буквально звериный рев. Я стояла в стороне и не могла смотреть на происходящее, я воспринимала его как оскорбление человечества. Это был предел, больше бороться я не могла. И все же я выжила. Остатки жидкого супа, которые этим женщинам доставались, не могли восстановить их силы, хотя и казались счастьем».
Почти у всех женщин выпадали зубы. Соня пыталась каждый вечер закрепить шатающиеся зубы в деснах, чтобы они хоть немного еще продержались. У нее это получалось, возможно, благодаря юности или огурцам и помидорам, которые удавалось украсть.
Но никто не смог пережить этот лагерь без видимых повреждений. Сонина спина не была приспособлена для таких тяжестей, и все ее тело покрылось нарывами. Ее доставили в санитарную часть. Это был такой же барак, что и тот, куда их приводили по вечерам, но в нем было что-то похожее на кровати. Тужурку Соня отдала подруге: «ведь она должна была работать на улице, а я лежала внутри». Это ее поведение в условиях, в которых уже было немыслимо что-либо отдавать, явилось Сониным спасением.
Женщины из основного лагеря могли раз в день навещать больных. В один из таких дней подруга вернула Соне тужурку и сообщила: «Мы покидаем лагерь, русские идут! Говорят, что все, кто останется в бараке, будут расстреляны. Выбирайся отсюда и идем с нами!» Соня еле-еле приподнялась: «Я не могу идти», – сказала она. «Ты пойдешь, хоть ползком, но ты выйдешь отсюда!» – закончила подруга, которой уже самой надо было поторапливаться.
«Я очень устала и боролась с собой. Сознание победило, с большим трудом я встала и оделась. Но, когда подошла к двери, она оказалась закрытой снаружи. Под угрозой опасности возросла моя сообразительность. В углу стояли ведро и швабра. Я взяла их в одну руку, а другой стала барабанить в дверь. Надсмотрщик открыл: ”Что такое?” – закричал он. ”Я уборщица, мне надо выйти отсюда”, – крикнула я в свою очередь. Меня выпустили». Это было 22 января 1945 года. О дате сообщают исследователи судеб жертв поезда EQ. «Курцбах эвакуировали, а около 50 женщин, больных тифом или дизентерией, расстреляли». Там были все, кто остался в больничном бараке. Соня вместе с остальными шагала в «марше смерти», целью выживших был город Берген-Бельзен.
«Прежде чем выпустить нас из лагеря, комендант, который был не такой злой, как надзиратели, приказал сварить весь имевшийся картофель и раздать каждой по 4-5 картофелин. Мы должны были тут же их съесть, чтобы потом нести оборудование, которое комендант хотел спасти от русских. Надсмотрщики подгоняли нас, и кусок застревал у меня в горле. Было ясно, что в ближайшие дни мы ничего не получим, но я отдала свою картошку тем, кто мог быстро глотать».
Потом они долго шли. Дни и ночи. Каждый шаг вызывал у Сони дикие боли. «Мы шли и шли, и все время сыпал снег, мы, конечно, ничего не ели и не знали, как долго еще идти, и куда ведет нас эта дорога. Чтобы выйти из строя, надо было получить разрешение, а отходить далеко не разрешалось. Впервые я спала на ходу, любая другая попытка отдохнуть означала смерть».
Караван остановился в темноте перед чем-то, напоминавшим сарай. Каким-то образом сквозь блеск снега удалось разглядеть открытые ворота. «Тут же началась суматоха, все устремились вперед, это было похоже на вырвавшихся из-под контроля лошадей. Вокруг нас, среди нас, повсюду – женщины, повсюду – люди. Нужно было попытаться найти безопасное место, где бы никто не наступил тебе на голову».
Когда Соня отыскала себе такой угол и все утихло, с сеновала с диким криком свалилась группа женщин. «Это были венгерки, которые так долго пробыли в Аушвице, что забыли всякие правила совместной жизни, выработанные еще в Терезине. Они отобрали у нас одеяла, тужурки, платья и хлеб, который мы только что получили. Я все крепко прижала к себе, и они не справились со мной. У других все было украдено».
В этом сарае Соне снова пришлось принимать решение. Сначала распространился слух, что русские близко, потом комендант отдал приказ двигаться быстрее. Кто хотел остаться, должен был сам думать, что с ним может произойти, но никто не мог знать, что ждет их на этапе. «Ты все равно не сможешь идти дальше, упадешь в снег, ничего хуже уже случиться не может», – подумала Соня и осталась.
Приблизительно 35 женщин, которые не могли больше передвигаться и решили остаться, заперли в сарае. Через несколько дней они услышали, как дверь снова открыли. Пришла очередная партия заключенных. На сей раз всем приказали отправляться дальше, но предоставили несколько телег самым слабым.
Женщины Курцбаха еще более сплотились за это время. Энергичная Эльфи, всего на год старше Сони, взяла на себя руководство группой. После остановки в школе группа смогла отстать от колонны смертников. Но как передвигаться без документов? За время пребывания в лагере Эльфи научилась рисовать. Вместе с подругой Евой она отправилась прямо к бургомистру и объяснила, что они – это группа иностранных работниц, каких в этой местности было много. Тот вознамерился их арестовать и расстрелять. Но Эльфи добилась от него направления на близлежащую фабрику. Приказ бургомистра был тем документом, который женщины предъявляли во время многочисленных остановок на улицах. «Это был общий для всех документ, и в нем не говорилось, что мы – еврейки из концлагеря!».
Фабрика по разливу супа из котла по консервным банкам была подлинным счастьем для изголодавшихся женщин. Уже на следующее утро супа не было. Но сирены, оповещавшие об авианалете, заставили женщин покинуть фабрику, вскоре разрушенную. Документ потерял силу!
В пустовавшем крестьянском доме Соня и ее подруги нашли очередной приют, где смогли немного подкрепиться и отдохнуть. «Решили даже зарезать курицу, которую мне поручили поймать. Я всегда была осторожна, и это поручение мне не понравилось. Курица хлопала крыльями и кудахтала так, что на шум явился полицейский. Ему мы показались подозрительными, он потребовал документы, чего мы больше всего боялись. Наше чешское происхождение он распознал быстро, а из-за отсутствия документов принял за шпионок. Мы находились в центре фронта, что было тяжело вдвойне. Последовало: ”Убирайтесь отсюда через четверть часа, или я вас расстреляю!”»
Женщины вновь оказались на улице, их путь лежал в Лигниц, где еще должен был сохраняться «порядок», ничего хорошего, как и «право», при немецком руководстве евреям не предвещавший. Они нашли еще один дом, хозяева которого позволили им немного отдохнуть и даже покормили. И в тот момент, когда решено было продолжить путь, вошел человек и объявил: «У меня есть приказ отвести вас всех к военному врачу». Выяснилось, что это любящая авантюры Эльфи навела его на след группы. Вместе с подругой она снова пошла своеобразным путем. Они выдали себя за медсестер, и врач из лазарета пригласил их к себе домой. Потом они намеревались догнать остальных. Находиться близ немецкого лазарета для чешских женщин было небезопасно, их могли обвинить в шпионаже. Узнав, что в Лигнице вместе с французскими военнопленными принудительно работают чешские женщины, группа отправилась туда. «Мы надели на наши бритые головы тюрбаны и платки, найденные на хуторе, чтобы нас приняли за членов рабочей бригады. Нам оставалось только объяснить, что в неразберихе наша группа осталась за линией фронта без документов и денег. Нас разместили в школе.
С наступлением ночи выключился свет. Чехи сделали это специально, чтобы бежать именно этой ночью. Поскольку мы только что прибыли, нас посчитали саботажниками. Явился штурмбанфюрер с пистолетом в одной руке и свечой в другой, приказал нам встать к стене и начал угрожать расстрелом. Тогда полуодетая Эльфи подошла к нему, взяла под руку и вывела за дверь, чтобы там разобраться. Мы остались дрожать в темноте. Потом Эльфи вернулась и сказала: ”Все в порядке, я его убедила”». Соня была уверена, что без вмешательства этой по-детски чистой, бесстрашной личности их всех бы расстреляли.
Георг Теллер с матерью. 1927 год.
И снова Эльфи помогла женщинам. Она объявила их «привилегированными чешками из немецкого протектората Богемии и Моравии», что давало им право жить под одной крышей с немцами. «С платками на еще голых головах мы работали день и ночь в траншеях и на кухне. Это было достаточно опасно, так как в нас легко могли узнать узниц концлагеря. И было просто невероятно, что никто не спросил, почему мы так закутаны. Хотя в это время вопросов уже не задавали!»
Эльфи спасала группу не раз, «но в конце концов мы по ее же милости чуть не погибли». Она связалась с комендантом, слухи о ней и Еве дошли до высшего начальства, и оттуда пришло распоряжение: либо комендант, либо обе девушки должны исчезнуть. Эльфи и Еву перевели в другую деревню, но слухи о них быстро доходили до остальных.
«Однажды все кончилось. Когда обе женщины прогуливались с немецкими офицерами, их остановили полицейские. Первым было подозрение в шпионаже, чего они никак не могли опровергнуть. Решение сознаться, что они чешские еврейки, лишь ухудшило их положение». Они оказались в тюрьме.
Полиция знала, откуда они явились, так что через два дня пришли за остальными. «20 апреля, в день рождения Гитлера, нас вызвали на перекличку. По порядку назвали всех семерых. Это был конец света. Нас снова схватили».
В тюрьме встретилась вся девятка. Надсмотрщики объяснили им ситуацию: «Хорошая жизнь наконец-то кончилась, свиньи!» Ничто не говорило о том, что война и угроза жизни скоро останутся позади. Правда, кто-то из следователей сказал одному заключенному: «Фюрер умер!» «На следующий день нас увезли. На вокзале были приспущены флаги. Поезд привез нас в лагерь Метцдорф. И кто же нас там встретил? Герда и Ильза – надзирательницы из Курцбаха!» Но были и другие знакомые лица: друзья из Терезина, пережившие Аушвиц, тоже добрались до этого лагеря. Они поселились в разрушенной фабрике, им даже выдали по тарелке супа. А потом опять началась работа.
«Вернувшись с наступлением темноты, увидели наших надзирателей, убегающих на телегах. Штурмбанфюреры, бросив одежду, покидали фабрику, прихватив свое имущество. Издалека доносился гул русских танков. Мы решили, что с нами уже больше ничего не случится. Мне казалось, что настал самый счастливый день в моей жизни, и я тут же уснула». Утром заключенные узнали, что с ними могло произойти. «Бургормистр Варнсдорфа собрал нас у себя во дворе и сообщил, что у него есть приказ после ухода СС взорвать заминированную фабрику. Ему доложили, что в ней находятся женщины из Аушвица. Пожалел ли он нас или хотел обезопасить самого себя, но приказ не был выполнен. Это означало конец нашей тяжелой жизни».
Вскоре, 8 мая 1945 года, русские вошли в деревню. В честь праздника Победы они зарезали свинью и поделились едой с освобожденными. «Когда отзвучал ”Интернационал”, я вдруг поняла, что свободна, что мне не нужно больше бороться за свою жизнь – мы выжили! Но потом пришли слезы: у меня нет больше родителей, у меня никого больше нет. Почему я одна выжила, и что теперь ценится? Первые месяцы после освобождения были самыми тяжелыми для меня!»
Соня сидела среди своих освободителей, которым она могла доверять так же мало, как и другим людям до этого. «Русские обещали вывезти нас в Прагу или туда, где была наша родина. Но они не пришли, и мы, женщины, решили не ждать их, отправились пешком через горы. У нас на семерых был один велосипед, да еще детская коляска, которую я толкала перед собой. Одна из нас осталась, впоследствии мы узнали, что она вышла замуж за русского».
Сониной целью была Прага, из которой ее увезли 6 лет назад. Сойдя с поезда, она поняла, что не знает, куда ей идти. «Никого из знакомых не было!» В их квартире уже давно жили другие люди. И чем она могла доказать, что является дочерью хозяев, о которых не осталось никаких записей. «Никто не знал, кто я, а у меня не было никаких документов».
Денег, чтобы где-нибудь переночевать, у Сони тоже не было, она пошла в еврейскую общину. «Там я снова получила номер, съела тарелку супа и уснула на полу, подстелив себе мешок с соломой. Что они еще могли сделать со всеми вернувшимися, которых никто не знал, у которых не было пристанища?» Соня пыталась что-либо сделать на свой страх и риск. «Я бегала в поисках хоть кого-нибудь из знакомых. Или в этом мире уже никого не осталось, кто мог бы меня узнать?»
Перед одним домом она остановилась, вспоминая, что здесь жила супружеская пара, бывавшая раньше в их доме. В то время эта женщина казалась Соне пожилой. Она была еврейкой, но жила в так называемом привилегированном (смешанном) браке. «Я позвонила. Дверь открыли, они были дома и тотчас меня узнали. У меня подкосились ноги – меня узнали! Я поняла, что не нахожусь больше в пустом пространстве, я – опять я!»
Они нашли кузину матери, которая тоже жила в смешанном браке, она и приютила Соню. Но девушке очень хотелось разыскать свою самую близкую родственницу, быть может, выжившую, – свою сестру. Из последнего сообщения о ней, чудом просочившемся в Терезин, она знала, что ее сестра не поехала в Англию со своим женихом и его семьей, а осталась одна и через Францию из Италии добралась до Швейцарии, хотя это и было очень рискованно. Там она и осела. Но где? Этого Соня не знала.
«Каждый день я ходила к соответствующим властям. Мне дали разрешение на швейцарскую визу, но достать паспорт было сложно. И как добраться до Швейцарии? Поезда не ходили. Однажды я остановилась на Вацлавской площади около машины с буквой S – признаком Швейцарии. Через два часа пришел водитель, и я попросила его взять меня с собой, но он только спросил: ”В Швецию?”»
Потом Соня ежедневно ходила в Красный Крест, надеясь дождаться грузовика, привозившего лекарства из Женевы. Возможно, он захватил бы ее с собой. Ее путь из дома маминой кузины проходил мимо здания, где размещалось радио. И однажды что-то подсказало ей, что надо бы и туда зайти. «Мысль, будто молния, промелькнула в моей голове. Как же я раньше до этого не додумалась? На мой вопрос, не может ли он мне чем-нибудь помочь, мужчина в окошке, выслушав мою историю, ответил: ”Девушка, дорогая, вам повезло. Сегодня вечером мы передадим в Швейцарию имена людей, которые ищут родственников. Вот вам бумага и карандаш, напишите, что вы хотите сообщить”». Соня написала свои имя и адрес.
Последнюю весточку от родителей и сестры Милена Шварц получила из Терезина. В 1944 году Швейцария с трудом спасла два поезда, шедших оттуда. У людей из этих поездов Милена пыталась что-либо узнать о своих близких. В тот вечер она сидела с блокнотом и ручкой у радиоприемника своего соседа в Цюрихе, где работала в чешском консульстве. «Когда она услышала мое имя, ручка выпала у нее из рук, она не могла ничего записать. Записали другие и передали ей. Так я получила телеграмму с адресом сестры».
15 августа заканчивался срок действия визы, которую Соня получила в Праге. В тот же день она пересекла швейцарскую границу вместе с каким-то «сомнительным типом», с которым сестра договорилась в консульстве. «Когда мы приехали в Цюрих, моя сестра с будущим мужем отправилась в Берн, чтобы продлить мою визу. После шести лет разлуки должна была наконец состояться их свадьба». Соня чувствовала себя счастливой. «Я была в Швейцарии, на свободе, вместе с сестрой!»
Но муж сестры тут же увез свою молодую жену в Лондон, и Соня осталась в комнате сестры в Цюрихе наедине со своим страхом. «Я боялась выйти на улицу, не говоря уж о том, чтобы зайти в ресторан пообедать, не воспользовалась и билетом на фильм ”Последний шанс”. Меня охватывала паника, когда я оказывалась среди людей, и мне казалось, что надо куда-то бежать». Но как и в начале преследований и травли, закончившихся изгнанием из школы в Праге, Соня нашла смысл дальнейшей жизни в рисовании. Муж сестры попросил одного из своих знакомых разрешить ей рисовать в его студии два раза в неделю. Так появилась цель, которую надо было достичь, чтобы выразить с помощью искусства то, что лежало у нее на сердце.
В тот период Соня всем была обязана меценатам, найти которых было очень важно. Ее пригласила в гости пожилая пара в Цюрихе. Их дочери ее возраста уже носили длинные вечерние платья. Казалось, все ужасы, пережитые Соней, это лишь ее собственный мир. Через какое-то время Милена забрала ее в Англию, где девушке пришлось привыкать к матери ее мужа, его старой тете и брату. Они жили в одном доме и ели за одним столом. У нее возникло множество проблем. «Милене и раньше было тяжело, а теперь еще появилась я. Мне было не легче, так как я все делала неправильно».
И снова на помощь пришло искусство. Получая от мужа Милены 5 фунтов стерлингов в неделю, она смогла посещать школу искусств в Кемберуэле. «В первые годы после войны в этой школе преподавали известнейшие английские мастера, которые позже разошлись по академиям. Под их влиянием, в творческой атмосфере я чувствовала себя ”заново родившейся”, снова чувствовала твердую почву под ногами, мое развитие продолжалось. Я работала, как одержимая. Некоторые мои картины в конце года были представлены на выставке, одна удостоилась премии. Я почувствовала себя художницей. Но тут сестра, стремившаяся заменить мне маму, вырвала меня из этой среды».
Жизнь эмигранта была сопряжена с определенными финансовыми трудностями, в связи с чем родственники, испытывая постоянный страх, настояли на том, чтобы Соня получила практическое образование, научилась шить и кроить. Переход в другую школу был печальным событием. Позже ей удалось найти работу в качестве модельера, но доверяли ей только технические рисунки; творческий импульс угасал, а вместе с ним и радость жизни. «Я чувствовала себя больной, меня часто тошнило, а врачи не могли найти причины этого». В таком состоянии Соня познакомилась в лингвистическом клубе со своим будущим мужем Георгом Теллером.
У Георга и Сони были общие культурные истоки. Георг родился в Вене, бывшей столице Габсбургской империи, которая до 1918 года была «прообразом единой Европы», соединив в себе несколько стран. Теллеры уже несколько веков жили в Австрии. «В то время произошло какое-то событие, – рассказывает Георг Теллер, – превратившее барона фон Функа, предка моей матери, в рыцаря. Он был капитаном линкора австрийского флота под командованием известного адмирала Тегетоффа. Моя мама была весьма эмансипированной; она получила аттестат зрелости, продолжала свое образование, будучи уже замужем, работала и была очень деловой. Все это помогло ей во время эмиграции спасти жизнь всей семье. Отец увлекался альпинизмом, был председателем клуба альпинистов в Дунайском районе, где он облазил многие вершины. Иногда он брал меня с собой. Во времена монархии он был членом австрийской социал-демократической партии. Любил музыку, особенно великие оперы начала века.
В венском кафе, где он встречался с клиентами фирмы, основанной им вместе с другом, он часто дискутировал об искусстве и политике».
До прихода Гитлера Теллеры были «нормальной венской семьей». Годы с 1934-го и до аншлюсса, когда парламент и демократия в Австрии перестали существовать и было образовано сословное, корпоративное, государство по примеру Италии, предсказывали скорые перемены. Георг видел, как в школе антисемитизм, который поначалу был еще скрытым, вдруг стал откровенным.
«Наш учитель религии, раввин с белой бородой, приходил в школу раз в неделю; он проходил во время перемены через двор, потом поднимался по лестнице к классной комнате. И вот наступил день, когда все началось: стоявшие во дворе и в коридоре ученики встретили его смехом и гулом, оплевали, согнали вниз. Я не мог понять, как этот несчастный человек мог после всего этого давать урок, но у него была семья и нужно было зарабатывать на жизнь. Это был мой первый взгляд в будущее: достойный, добрый пожилой человек был высмеян, оплеван.
Вместе со штурмовиками и эсэсовцами появился страх, главная черта жизни при диктатуре. Непрерывно звучали пропагандистские лозунги. Люди должны были думать, как им выскользнуть из затягивающейся петли, спасти семью. Не каждый был участником движения Сопротивления, и я не знаю, что бы я делал, если бы оказался на другой стороне».
Для шестнадцатилетних школы были закрыты уже через несколько недель. Тогда его мать начала действовать. Прежде всего она попыталась забрать сына с улицы и поручить его заботам своего знакомого, который по заданию одного голландского квакера основал благотворительную организацию для евреев, не принадлежавших к религиозной общине. «В Австрии, как и в Германии, многие евреи в начале века крестились, затем то же самое сделали их дети, в противном случае им был недоступен ряд профессий. Но после принятия закона о национальностях их снова стали считать евреями. Мы пытались взять шефство над этой группой».
Как срочны были все эти меры, показало 9 ноября 1938 года. «Мой отец и я были дома, когда раздался стук в дверь. Уже тогда следовало бояться, но если бы мы не открыли, выломали бы дверь. Группа молодых штурмовиков ввалилась в квартиру, и нас увели обоих. На следующий день повели на работу. Нацисты не знали, что им делать с тысячами схваченных, и кто-то предложил использовать их на мытье асфальта на тротуаре. Нам выдали ведра и щетки, ползая на коленях, мы стали мыть асфальт. Люди останавливались, смотрели, некоторые веселились, другие плевались и уходили».
Когда Георг увидел, что их с отцом разделили по разным группам, он, не задумываясь, решил бежать. Ему было 16 лет. «Люди более старшего возраста не могли осилить такое. Отца продержали в казарме еще 3 дня под надзором. Его, к счастью, не отправили в концлагерь, но он совсем пал духом».
Жизнь в Австрии кончилась, это ему было ясно, а вместе с этим исчезла и его воля к жизни. Потребовалась вся энергия матери, чтобы найти для сына, а потом и для себя возможность уехать. В последнюю минуту, за три дня до начала мировой войны, ей удалось вызвать и мужа в Англию. «Он с трудом прижился, все было чуждым для него, языком он не мог овладеть. Это был конец его мира, нашего мира, неописуемой венской среды, частью которой он был».
Георг первым покинул Вену. После ареста 30 тысяч евреев в «хрустальную ночь» он был вывезен вместе с другими детьми из Германии и Австрии в Англию, единственную страну, которая тогда принимала евреев. «Три–четыре месяца мы жили на побережье в английских летних домиках. Там не было отопления, все было по-спартански, но для нас, мальчишек, эта жизнь была полна приключений».
Семья Теллер. Дюссельдорф, 1980 год.
В марте матери Георга удалось получить место домработницы в английской семье около Ливерпуля, и она смогла забрать сына к себе. «Все женщины, которые имели счастье приехать в Англию, были служанками. Эта единственная работа позволяла им получить визу». Аранка Теллер умела отлично печь диетические пироги, специализировалась она на питании для раковых больных. Она работала у известного врача по онкологическим заболеваниям профессора Фрейнда, ездила по всей Европе, чтобы помочь больным своей диетой. Среди них были больные из английской королевской семьи, которые и помогли ей с визой. Одна пациентка из Франции рассказала ей о семье одного квакера, которая уже помогла многим людям. Она записала их адрес и отправила им письмо, когда выхода у нее уже не было. После отъезда Георга и пришел ответ от миссис Валлис из Ливерпуля с приглашением служить у нее домработницей.
«Целый год я могла жить в этой семье. Валлисы были аскетами. Ему было 80 лет, ей – 78. Они спали на сколоченной из простых досок кровати и ели почти исключительно сладкий крем. При этом они держали трех поваров, бессчетное количество горничных и шестерых садовников, всего 36 служащих. Вот один из примеров их человечности, запомнившийся мне. Каждое воскресенье в дом приходил какой-то рабочий, которого поили чаем, затем посылали наверх мыться. Через некоторое время я поинтересовалась, кто такой этот человек. Выяснилось, что он вор, который однажды обокрал их большой дом. Госпожа Валлис навещала его в тюрьме и узнала, что он безработный. После освобождения он жил в страшной нужде, и она предложила ему приходить каждое воскресенье к ней домой».
После этого Георг уже не удивился, когда она, прежде чем дать ему рекомендацию для получения работы, попросила его снять обувь и носки, чтобы проверить его ноги. В рекомендации было написано: «Особенно чист».
К сожалению, Георг смог получить место лишь на несколько месяцев, хотя он и был единственным мужчиной среди 40 женщин. После окончания войны в Польше Англия занялась своей обороной, а мужчины, как правило, были уже призваны. Когда немцы вошли в Голландию, Бельгию и Францию, возникла угроза оккупации Англии. Из страха перед пятой колонной стали проводить мероприятия, вызванные только паникой. «Немцы и австрийцы, нацисты и антифашисты, а также еврейские эмигранты – все были интернированы на остров Мен. Мы с отцом оказались в их числе. Условия в бывших пансионах на озере за колючей проволокой мне, молодому человеку, было легче перенести; кроме того, мне все там было интересно и поучительно. Среди нас были профессора, которые открыли различные курсы; я стал заниматься стенографией. Это время явилось для англичан самым тяжелым кризисом, битвой за Британию, которую Гитлер ”почти выиграл”. Об этом мы еще ничего не знали, но в мои 18 лет я понимал одно, если придут немцы, мы погибнем». Но несмотря на опасность, по настоянию депутатов парламента еврейских эмигрантов из лагерей для интернированных освободили. Георг смог вернуться на работу в текстильной промышленности. Закончив учебу на вечерних курсах заочно, он получил диплом инженера. В 1949 году они встретились с Соней, а в 1951-м поженились.
Это было счастье, что Георг вошел в Сонину жизнь и смог защитить ее теми средствами, которые предоставили ему англичане. Пока врачи пытались определить причину ее болезненности, она сама пришла к выводу: «Это, должно быть, нервы, которые показывают, что во мне что-то надломилось». Этой мыслью она поделилась со своим австрийским терапевтом, и тот послал ее к психиатру.
«Наконец я пришла к заведующему психиатрическим отделением больницы. Он сидел за большим письменным столом, набирая номер по телефону. Меня сразу же сковал страх. Жестом он показал на стул, продолжая уверенно разговаривать по телефону. Потом он бросил на меня пронизывающий взгляд и спросил, не прерывая разговора: ”Как обстоят дела с вашей сексуальной жизнью?”». Соня тут же отреагировала: «Спасибо, очень хорошо». Встала и вышла.
«Этот врач не для меня», – сказала она своему терапевту, который направил ее к другому психоаналитику. Но все дело было в том, что этот врач занимался частной практикой, и каждое его посещение стоило больших денег. «Ему я доверяю, и могу рассказать все», – заявила Соня после первого же визита.
Георг был уверен, что психоанализ должен облегчить последствия тяжелых переживаний, которые он сознательно разделил со своей женой. Но пять фунтов, а именно столько стоил один сеанс, длившийся 45 минут, были как раз теми деньгами, которые нужны были каждому в неделю на еду. «И тут мне помогла подруга детства из Вены, Хэнси Кеннеди. После нашей эмиграции в Англию мы никогда не прерывали связь. Эту самую юную эмигрантку Анна Фрейд взяла в свою клинику ухаживать за детьми, пострадавшими во время войны. Она считалась детским психиатром. Основную часть работы в своей клинике Анна Фрейд выполняла, не получая никакой платы, ее сотрудники также трудились по собственной инициативе и бесплатно. Хэнси Кеннеди знала, что каждый член Лондонского психиатрического общества взял на себя обязательство лечить одного пациента, которому это было необходимо в связи с его состоянием, бесплатно». Соня, как никто другой, подходила под это условие.
Таким образом, доктор Тышлер, польский иммигрант, пользовавшийся доверием Сони, стал ее психиатром. «Это был удивительный человек, и он помог мне». В течение четырех лет еженедельные четырехчасовые сеансы не казались ей обременительными. А вскоре заявила о себе дочь Моника, а позже и сын Ники. Сеансы прекратились, и началась счастливая жизнь матери. Физические симптомы исчезли уже через несколько месяцев. «Он очищал мою прошлую жизнь, как лук, и с каждым новым слоем возникали новые проблемы. Но я верила в благоприятный конец. Я все смогла бы преодолеть, если бы существовал иммунитет против каждого воспоминания. Но иммунитета у меня не было». Обследования у доверенного врача в немецком посольстве, когда выяснялись детали для получения пенсии из фонда восстановления жизненного уровня, активизировали травматические переживания. Психиатр помог ей ответить на многочисленные вопросы, погружение в которые было невыносимо для всех, кто пережил то, что невозможно описать.
«За это врачи требовали от своих пациентов высокую плату, Тышлер же не хотел брать с меня ни пфеннига». Теллерам было ясно, что он должен получить хотя бы часть тех денег, которые им выделил фонд.
Продолжительная дружба с Хэнси Кеннеди и ее семьей помогла Теллерам послать детей в детский сад Анны Фрейд, где и Соня могла получить советы по их воспитанию. Научной работой Анны Фрейд и ее помощников в те годы было сравнение поведения «нормальных» детей и детей, переживших Терезин и взятых ею в Англию под свое покровительство. «Хэнси Кеннеди, которой Анна Фрейд в дальнейшем передала руководство клиникой, я обязана анализом, как своим собственным, так и своих детей», – с благодарностью говорит Соня сейчас, находясь в Германии, где проблема жертв Холокоста еще и сегодня воспринимается тяжелее, чем в окрестностях Лондона.
Предложение занять интересную руководящую должность в представительстве американской фирмы в Германии было для Георга «громом среди ясного неба». «У меня были трудности в связи с прошлым моей жены. Как раз в Англии она обрела смысл жизни. Подобно другим эмигрантам, мы говорили со всеми по-английски. И мы, люди старшего поколения, до сих пор сохранили акцент». Но Соня не хотела быть препятствием для мужа.
«Из-за меня муж не мог принять решение, это должна была сделать я. Мне хотелось доказать себе, что будущее не должно пошатнуться из-за прошлого, хотя мысль о возвращении в Германию была для меня тяжела еще перед самым отъездом. Америка могла стать для меня страной будущего, но ехать из Англии на Восток означало для меня дорогу в пасть льва». Когда же Соня увидела, как фирма заинтересована в ее муже, она сказала детям: «Мы переезжаем в Германию!» Она считала, что обещанное детям нужно выполнять. Монике было 8, а Нику – 5 лет.
«С детьми все было в порядке», сначала английская начальная школа в Дюссельдорфе, затем немецкая гимназия. Директор гимназии имени Теодора Флиднера, в которой училась Моника, была членом христианско-еврейского общества. Она относилась к Соне по-матерински, когда та приходила со своими проблемами. В обмене между гимназией и молодым Израилем активно участвовали и школьники. Во время войны 1973 года Моника с группой ребят работала в одном израильском кибуце на сборе цитрусовых.
Ники прекрасно чувствовал себя в гимназии имени Макса Планка. «После войны антисемитизм в Германии не ощущался, – вспоминает Георг. – Это было время, когда каждый был семитофилом». Но Соню настораживал менталитет, «когда все говорили шепотом». Она не знала, каковы мысли окружающих на самом деле, никто не был открыт, ни слова понимания, сочувствия, отречения от страшного прошлого.
В своей квартире она наслаждалась комфортом, которого было гораздо больше, чем в Лондоне. Там ей приходилось таскать ведра с углем из подвала, и это с поврежденным на принудительных работах позвоночником. Прошла не одна неделя, прежде чем она первый раз села в трамвай. «Однажды в трамвай вошел солдат в униформе, в сапогах и фуражке. Я вся сжалась от страха и думала только о побеге, как и раньше при виде немецкой формы».
Однажды в отсутствие Георга Соня вызвала такси, чтобы ехать в синагогу. Когда она вернулась домой, ее охватил страх: «О Б-же, таксист теперь знает, где я живу, что я еврейка, иначе зачем бы мне было ехать в синагогу!» Всю ночь она провела без сна, ожидая, что кто-то вломится в ее квартиру или по меньшей мере разобьет стекла.
Она умела сама анализировать свое поведение и решила пойти к психиатру. «Я думала, что получу облегчение. Но из этого ничего не вышло. После нескольких сеансов, когда врач узнал кое-что из моего прошлого, у меня создалось впечатление, что ему стало жутко. Я чувствовала то, что потом установила точно: люди не хотят знать ничего подобного, они отключаются, когда должны услышать такое. Совет не заниматься больше этими вещами, по-моему, выражал его личное желание».
Однако вскоре Соне снова пришлось отправиться к психиатру, доверенному врачу, который должен был установить, не следует ли ей уменьшить пенсию. «Это выглядит, как обычное дело, через которое приходится пройти, чтобы не оказаться в убытке», – считал Георг, но для Сони даже час обследования был равносилен гибели. «Врач безжалостно выспрашивал меня о самых жутких деталях, в конце концов я действительно заболела. Ужасные сны, тошноты, испуг – все снова. Еще не узнав о рецидиве болезни, психиатр отослал заключение о том, что мне намного лучше и пенсию мою можно сократить». Много лет и в дальнейшем этот «допрос» сказывался на здоровье Сони.
С самого начала супругам предлагалось общаться с единомышленниками. Имелась в виду, конечно, еврейская община, потом это было Общество христианско-еврейского сотрудничества, которое объединяло дюссельдорфцев, пытающихся восстановить грубо оборванные нити дружбы немцев с евреями. «Этих людей не нужно было спрашивать, чем они занимались раньше, не нужно было бояться, что кто-то из них служил в СС». Но они никогда не задавали Соне вопроса, который часто возникал в английском и американском клубах: «Как можешь ты сейчас жить в Германии?» И Соня могла ответить: «Могу и счастлива. Я приспособилась». То, что слышалось в этих вопросах, было ей понятно: «Нам не нужно вдаваться в подробности». Соне самой было унизительно говорить о прошлом, но было больно, когда другие не хотели подпускать ее к себе.
«Даже те, кто знают, что мы евреи, через что прошла моя жена, не спрашивают, как это было, – говорит Георг. – Если тебе не задают вопросов, начать самому рассказывать невозможно. Люди должны проявлять какой-то интерес». Соня утверждает: «К нам относятся так же, как и к другим: плохо ли, хорошо ли, нам не на что жаловаться. Но мне чего-то не хватает, иногда сочувствия, понимания, знания о прошлом».
При этом страдания, связанные с прошлым, – излюбленная тема людей ее поколения. В теннисном клубе, во время игры в бридж, в других местах часто говорят о войне и побегах. Соня неохотно упоминает название своего родного города, Праги. Воспоминания о нем у многих самые приятные, а для Сони это всегда боль. «Люди раньше были разделены на два лагеря». Но и сейчас никто не хочет задуматься над жизнью маленькой еврейской девочки, изгнанной из занятого немцами района, не имевшей возможности даже ходить в школу.
Как-то во время небольшого обеда, устроенного Соней, одна немецкая супружеская пара, с которой Теллеры играли в бридж в одном международном клубе, начала рассказывать о том, как люди голодали в Германии во время войны. Когда Соня внесла десерт, дама сказала, что о таком они даже мечтать не могли. «То, что для вас было голодной диетой, этот кукурузный хлеб и эти супы, для меня в Аушвице было лакомством!» – возразила Соня. Затем последовали воспоминания гостя о голоде во французском плену, где для их перевоспитания им показывали фильмы со скелетами из Аушвица, которым они еще могли «позавидовать». Оправившись от первого шока, Георг и Соня попытались объяснить этим людям, что за преисподняя этот Аушвиц, но ответом была фраза: «У каждого свой ад!» И после этого они улыбались, играя в бридж.
Георг критически относился к тому, что средства массовой информации наводнены рассказами о сжигании людей. И сам он прекрасно понимал, почему люди выключают эти программы. Наверно, нет уже такого человека, который не соприкасался бы с этим. Однако информация обрабатывается часто поверхностно, не пробуждая человеческого участия. По крайней мере, в дальнейшем это никак не проявляется. Может быть, некоторые просто сдерживаются, поскольку им становится неудобно, другие сознательно не хотят в это вникать, для них данной темы нет вовсе!
Иначе складываются для Георга и Сони отношения с поколением их детей. У них есть свои друзья, своя гордость. Ник не стал бы принимать гостей матери, для которых не существует жертв Аушвица, не стал бы проводить из-за них ночи без сна. Моника замужем за немцем, для него национал-социализм – «слабоумие». Он не может себе представить, что люди были способны на такое. Георг пытается объяснить ему, как диктатура изменяет людей с помощью страха. А Соня считает: «Я бы тоже ни слова не сказала, боялась бы за семью».
Поколение родителей, которые это пережили, ничего не рассказывало своим детям, о прошлом просто умалчивали. Поэтому молодежь часто не знает, как вести себя, сталкиваясь с отдельными судьбами. Даже в семье это нелегко понять. То, что за вопросом должно следовать сочувствие, сопереживание, что слова будоражат мысли, о которых еще никто и не догадывается, молодые должны узнавать, только ощутив боль тех, кого это коснулось. Уже одно воспоминание, связанное с немецким отношением к этой проблеме, может привести к взрыву. Кто-то может подумать, что имеют в виду именно его, и просто отказаться от разговора.
«Человеку, преодолевшему боль, это не свойственно, – сдержанно, по-английски, говорит Георг. – Но если кто-то, будучи немцем, чувствует себя обиженным этим, он тут же соотносит себя, не задумываясь, с теми немцами, которые были преступниками». До этого момента Соня ничего не говорила о своих переживаниях. Но только не для того, чтобы помочь умолчать об этой части истории тем, кто очень хочет, чтобы не вступали с ними в дискуссию. «У немцев своя история, с которой они должны жить. Это подобно тому, как человек не уходит из семьи, даже если он покончил жизнь самоубийством, – считает Георг. – Люди должны больше заниматься этой проблемой, так как, не осудив преступление, мы станем наследниками именно этой части истории».
Георга Теллера часто спрашивают: «Почему после всех этих тяжелых переживаний вы живете в Германии?» Его личный ответ: необходимо разъяснять прошлое, чтобы принять его продолжение в любой форме. Являясь членом правления христианско-еврейского общества, он работает со своими друзьями из обеих конфессий и ведущими деятелями культуры этого города.
Георг считает, что каждый может и должен вносить свой вклад согласно его возможностям. «Я рад, что могу участвовать в этом деле, что больше не чувствую себя в Германии чужим».
После открытия границы с Чехословакией Георг и Соня посетили до сих пор реально существующие следы ее прошлого. Еще тяжелее, чем открыть дверь дома, где она родилась, было посетить чешский дом на окраине Старого города. Люди, которым она привезла посылку из Германии, знали судьбу Сони. «Они жаловались на последние военные годы, которые я уже не пережила в Праге. Но стоило мне упомянуть, где я была в это время, как женщина начала причитать с новой силой. Терезин и Аушвиц так и не слетели с моих губ». С ужасом Соня осознавала то, что знала: «Для них это просто не существовало».
Многие чешские сограждане очень хорошо сумели приспособиться – «по-швейковски». Эти двое до сих пор считали, что при Гитлере было и что-то положительное, например порядок и спокойствие на улицах. «В тот момент я чувствовала то же, что уже испытала однажды! Эта женщина напомнила мне нашу домоуправительницу в гетто в Старом городе. Когда нас переселили туда в маленькую комнатку, мы смогли взять с собой совсем немного мебели, в том числе небольшой шкаф с красивым гобеленом на двери. Накануне нашей отправки, вечером, она зашла попрощаться. Очень сожалела по поводу нашего вынужденного отъезда, поглядывая на шкаф с гобеленами, и я уже знала, что на следующий день она придет, чтобы его забрать».
И еще один образ вызвали в Сониной памяти эти пожилые пражане, стремившиеся к порядку. Это был один полицейский в маленькой деревне, где она провела свои лучшие каникулы, когда еврейские семьи уже нигде не принимали. Там у ее дяди был небольшой трактир, где по вечерам за большим столом собирались односельчане. У него была также лицензия, позволявшая ему варить пиво, он содержал магазинчик и кегельбан. Сюда в свободные вечера захаживал один полицейский, чтобы выпить свою кружку пива и сыграть на кегельбане.
Дядя был женат на нееврейке и жил в привилегированном браке. «Это был уродливый калека, но удивительный человек. Вместе со своими двумя сыновьями он сделал мои каникулы удивительными. На телеге, которую он одолжил на день у своего соседа, чтобы купить продукты, мы привезли с вокзала еврейских детей-сирот, которых он взял к себе на месяц из еврейских общин».
Эта идиллия завершилась трагедией уже после отъезда Сони. Тот самый полицейский, постоянно сидевший в дядином трактире, однажды увидел дядю после восьми часов вечера, что было запрещено, в его собственном дворе да еще без еврейской звезды на одежде. По доносу этого полицейского дядю на следующий день арестовали и отправили в Аушвиц.
Оба его сына тоже попали в Терезин и Аушвиц. Младшему, эпилептику, не позволили жить долго. А старший, пережив Аушвиц, вернулся к матери. Когда Соня и Георг вместе с ним посетили его родительский дом в деревне, они нашли там все, как и прежде, но в еще более печальном виде, а одна старая крестьянка вспомнила, как Соня еще с бритой головой в 1945 году искала здесь своего дядю.
Георг и Соня посетили также и Терезин. Маленький гарнизонный город выглядел серо, как и все деревни и городки этой местности. «За 40 лет там ничего не изменилось. На здании, где мы остановились, была прикреплена табличка с едва различимым чешским текстом, приблизительно такого содержания: «В этом доме жили сотни пленных, которые пробовали петь ”Реквием” Верди под управлением дирижера Шехтера и тем самым облегчили себе жизнь». Ни о евреях, ни об узниках концлагеря не было и речи». В так называемой маленькой крепости, которая всегда была тюрьмой, расположился музей. Коммунистический режим создал там памятник чешскому сопротивлению, но нигде не упоминалось, что остатки крепости стали лагерем, в который были брошены 60 тысяч евреев только за то, что они были евреями, не имевшими возможности оказать какое бы то ни было сопротивление.
Георг и Соня шли вдоль казарм, уже стемнело, и Соня узнала ту, которую она никогда не забудет. Через одни из двух больших ворот она хотела попасть во двор, но сторож закрыл их и снова появился, когда она подошла ко вторым, где произошло то же самое. Соня была уверена, что именно в этой казарме их собрали перед отправлением в Аушвиц. «Это был шлюз, названный так, потому что через него пропускали дальше, в Аушвиц».
В октябре 1944 года Соня находилась там с родителями, ожидая поезда. «Вагоны не пришли ни в первый, ни на второй, ни на седьмой день. И тогда мы сказали: они не придут, для евреев у них нет больше вагонов, они нужны для отправки на фронт. Но потом они пришли».
Георг сомневался, что Соня узнала место. «Там не было видно никаких рельсов». Но потом они обнаружили часть рельсов, которые остались, и снова увидели табличку с надписью на чешском языке: «Здесь проделали свой последний путь десятки тысяч заключенных». Но то, что это были евреи, опять же не сообщалось.
Неужели в странах бывшего Восточного блока, арендовавших антифашизм, умолчали о евреях? Этот вопрос должен задать себе западный посетитель, которому приписывают фашизм. Георг Теллер, который уже 40 лет служит христианско-еврейскому взаимопониманию, думает над тем, какие проблемы еще нужно решить в объединенной Германии. Разъяснение и взаимопонимание остаются для Георга и Сони делом их жизни, и примирению служит их протянутая рука.
Перевод с немецкого и публикация
Нины Дынькиной
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru