[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ АВГУСТ 2000 АВ 5760 — 8 (100)

Новое о Михаиле Кольцове

Виктор Фрадкин

Об этом незаурядном человеке рассказано и написано немало. Достаточно назвать два издания книги “Михаил Кольцов”, каким он был”, в которой 35 авторов делятся своими воспоминаниями о нем. Шестьдесят с лишним лет минуло с того дня, когда внезапно, грубо, злодейски была оборвана его неустанная, кипучая творческая и общественная деятельность.

В 20–30-х годах не было в стране более популярного и авторитетного журналиста, его называли “журналист № 1”. Он был хорошо известен и на Западе. Человеку уникальной работоспособности, инициативности, энергии, с огромным кругом интересов, ему до всего было дело. Он систематически выступал на страницах “Правды”, самой распространенной и влиятельной газеты страны, со злободневными фельетонами, очерками, корреспонденциями. В основанном им крупнейшем Журнально-газетном объединении (“ЖУРГАЗ”) он задумал и осуществил издание таких журналов, как “Огонек”, “За рубежом”, “Советское фото”, “За рулем”, “Изобретатель”, “Женский журнал”, сатирический журнал “Чудак”, разнообразных книжных серий, в частности “Жизнь замечательных людей”, отдельных необычных изданий типа “День мира” и многое другое. Именно в “Жургазе” Кольцов, игнорируя крайнее неудовольствие и сопротивление некоторых сугубо партийных руководителей Союза писателей, выпустил впервые при советской власти полное собрание сочинений А.П. Чехова. Он внимательно следил за проблемами быта, повседневной жизни людей и для отражения этих проблем в “Правде” преображался то в таксиста, то в работника ЗАГСа, то несколько дней преподавал в школе.

Литературно-издательская работа была только частью деятельности Кольцова. По его инициативе создавалась зона отдыха под Москвой – ныне существующий Зеленоград, где он был избран первым председателем горсовета. При его активном участии происходило строительство гражданского воздушного флота страны. Он явился инициатором создания агитационной эскадрильи самолетов на средства органов печати, каждый самолет получил соответствующее имя: “Правда”, “Известия”, “Труд”, “Огонек”, “Крокодил” и т.д. Флагманом эскадрильи стал самолет-гигант “Максим Горький”. Кольцов и сам участвует в сложнейших перелетах того времени: в 1929 году – в воздушном круизе по столицам Европы Москва–Берлин–Париж–Рим–Лондон–Варшава–Москва, в 1930 году – в рекордном тогда Большом Восточном перелете по маршруту Москва–Анкара–Тегеран–Кабул, через вершины и ущелья Гиндукуша. За участие в этом сенсационном в ту пору перелете ему было присвоено воинское звание летчика-наблюдателя, как и пилотам вручена правительственная награда.

Кольцову поручается организационная работа при проведении международных конгрессов писателей в защиту культуры от фашизма, первого – в Париже в 1935 году, второго – в Мадриде в 1936–1937 годах, в разгар гражданской войны в Испании, куда он был командирован как спецкор “Правды”. Но Кольцов не был бы Кольцовым, если бы ограничился работой корреспондента. За короткое время он, по существу, стал политическим советником республиканского руководства, непосредственным участником боев в Толедо и под Мадридом. По возвращении из Испании Кольцов был награжден боевым орденом Красного Знамени, его книга “Испанский дневник” издается массовыми тиражами. Избранный депутатом Верховного Совета РСФСР, назначенный главным редактором “Правды”, он снова с головой уходит в работу, всех его дел и замыслов не перечислить.

На съезде рабселькоров газеты “Правда”.

Вторая справа – М.И. Ульянова. 1928 год.

Что же здесь нового? Это всем известно. Но не всем известны первые шаги Кольцова в публицистике и общественной деятельности. Ему едва исполнилось 17 лет, когда он, студент Петроградского психоневрологического института, окунулся в сложную, взбаламученную действительность предреволюционной столицы. Врожденные литературные способности властно влекли его к журналистике. И в скромном журнале “Путь студенчества” начинают одна за другой появляться его статьи, очерки, интервью. Когда сейчас перечитываешь эти работы, с трудом веришь, что эти серьезные, деловые, литературно безукоризненные выступления, трактующие о важнейших проблемах многотысячного российского студенчества страны, третий год ведущей тяжелейшую войну с сильным врагом, писал 17-летний юноша. Среди кольцовских интервью нельзя не отметить беседу с...А.Ф. Керенским, депутатом Государственной Думы, где он возглавлял крохотную фракцию “трудовиков”. Молодой журналист интересовался мнением Керенского о злободневных событиях той поры – бесконечной министерской “чехарде” и “распутинщине”, толками об измене, свившей себе гнездо в придворных сферах. Керенский, со своей стороны, расспрашивал журналиста о настроениях студенчества, которым он придавал большое значение в связи с серьезными событиями, возможность которых он предвидел в недалеком будущем.

И такие события не заставили себя ждать. Кольцов – в самой гуще радостной, сверкающей, гремящей оркестрами и пламенными речами февральской революции, свергнувшей 300-летнюю монархию. Он принимает деятельное участие в арестах министров и других царских сановников, в разоружении городовых. Сутками не покидает огромный Екатерининский зал Таврического дворца, резиденции Государственной Думы, слушает речи Родзянко, Милюкова, Чхеидзе, наблюдает, как быстро растут популярность и влияние Керенского.

Менее восторженно Кольцов встречает октябрьский переворот. С естественным интересом и любопытством начинающего, но уже определившего свое призвание журналиста он следит за происходящим вокруг. Ему, по-видимому, трудно сразу определить свое отношение к новой власти. Он далек от яростной непримиримости “Окаянных дней” Ивана Бунина, но не разделяет и решительного “Моя власть!” Владимира Маяковского. Пожалуй, ближе всего ему восприятие американского журналиста Джона Рида, не проявившего глубокого понимания учения Маркса–Энгельса, но искренне захваченного бунтарской романтикой переворота. Кольцов невольно увлекается революционной дерзостью немногочисленной партии, смело взявшей в свои руки власть в огромной взбудораженной, бушующей стране. Думается, если бы ему в те дни пришло в голову написать о своих впечатлениях, они бы во многом перекликались с “10 днями, которые потрясли мир” Рида. Но тогда он на время оставляет журналистику, заинтересовавшись документальной кинохроникой, работает в так называемом Скобелевском комитете, снимает эпизоды гражданской войны в Финляндии, братание русских солдат с немецкими на фронте, со своей маленькой киногруппой сопровождает советскую делегацию на переговоры с Украиной, которая обрела “полную независимость суверенной державы” за штыками германской оккупационной армии. Это, между прочим, позволяет ему заехать в родной Киев, после долгой разлуки повидать родителей и младшего брата Бориса.

Тем временем политические и военные события развиваются настолько стремительно, непредсказуемо и не всегда благоприятно, что Кольцов “застревает” в Киеве. И надолго.

С детства знакомый родной город предстает в совершенно новом облике. Красавец Киев совсем недавно перестал быть ареной ожесточенных уличных боев, кровавых расправ, сопровождавших непрерывную смену (12 раз!) враждующих между собой властей. Теперь, после вступления в город германских войск под командованием фельдмаршала Эйхгорна, здесь воцарилось полное спокойствие. Трудно себе представить больший контраст в ту пору, чем между суровой, голодной и холодной Москвой и сытым, благодушествующим, развлекающимся в бесчисленных кабаре и кабачках, клубах и театрах Киевом. Неугомонную журналистскую натуру Кольцова интересует все – и порядки немецкой оккупации, и скрытое, а иногда и явное ей сопротивление (в частности, матрос Борис Донской среди бела дня застрелил фельдмаршала Эйхгорна у входа в германский штаб), и премьеры обосновавшихся в Киеве московских театров, и затаившиеся где-то вокруг Киева украинские гайдамаки, возглавляемые Симоном Петлюрой, и многое другое. И, конечно, немалую долю его внимания и волнующих чувств занимают отношения с известной актрисой Верой Юреневой, ушедшей от своего мужа поэта Александра Вознесенского к 20-летнему Кольцову.

А из России, из “Совдепии”, идут мрачные вести: большевики с трудом подавляют левоэсеровский мятеж в Ярославле, германский посол в Москве граф Мирбах убит эсеровским боевиком Блюмкиным и Германия ультимативно требует ввода контингента немецких войск в Москву, в Петрограде убит председатель ЧК Урицкий. Ленин тяжело ранен пулями террористки Каплан, на Волге вспыхнул мятеж чехословацких военных частей, и еще, и еще, и еще... Похоже, что большевистской власти приходит конец. Что же это? Может быть, советское государство оказалось призрачно недолговечным историческим явлением, подобным легендарному “граду Китежу”, скрывшемуся под водой вместе с теми, кто его построил? Большевистский Китеж? Красный Китеж?

Свои мучительные над этим размышления Кольцов печатает под этим названием в литературно-художественном журнале “Куранты”, выходившем в Киеве под редакцией известного литературоведа и искусствоведа Александра Дейча. В центре кольцовского очерка-памфлета наиболее яркая и эффектная фигура большевистского “Красного Китежа” – Лев Троцкий, человек, фактически организовавший и возглавивший большевистский переворот. В октябрьские дни Кольцов вдосталь насмотрелся на Троцкого, и его, как и Джона Рида, не мог не поразить несравненный ораторский дар этого человека, подлинного митингового трибуна, способного наэлектризовать и повести за собой тысячи людей. Но в Киеве Кольцову открывается другая, доселе ему неизвестная “ипостась” Троцкого. Это Троцкий – “патриот”, рьяно выступающий в своих корреспонденциях из Франции на страницах газеты “Киевская Мысль” под псевдонимом Антид Ото за “войну до победного конца!” Так Кольцов, к немалому своему удивлению, обнаружил, что политические воззрения Троцкого-журналиста существенно отличаются от идей, провозглашаемых Троцким – большевистским вождем. И в своей статье “Красный Китеж” он высказал убеждение, что по самой своей природе и сути Троцкий был и остался журналистом, приверженным прежде всего к сенсационным драматическим событиям и остросюжетным ситуациям, дающим возможность развернуть в полную силу присущие ему незаурядные литераторские, ораторские, организаторские и агитаторские таланты. В сложной, противоречивой, впечатляющей личности Троцкого Кольцов увидел своего рода олицетворение “Красного Китежа”.

На строительстве самолета-гиганта “Максим Горький”. 1932 год.

Киевский период 1918 года был в жизни Кольцова своего рода Рубиконом, решающим и судьбоносным рубежом между двумя противоположными “берегами”. Перед ним стояла проблема определить в буквальном смысле слова свое будущее. Далеко не все нравилось ему в действиях и нравах большевистской власти, хотя многие исходившие от нее возвышенные революционные лозунги и призывы находили в нем живой отклик и поддержку. Но ему были совершенно чужды и неприемлемы идеи белых, деникинской Добровольческой армии, конечной целью которых являлось восстановление царского режима. Уйти в эмиграцию, оставить родную страну Кольцов считал для себя невозможным. Патриот своей страны не на громких словах, а на деле, он не смог бы, подобно довольно многим писателям, годами жить в Париже или Берлине, со стороны поглядывая на то, что творится в “Совдепии”. Его долг и призвание – служить этой своей стране пером журналиста, бороться в ней с засоряющими и омрачающими ее жизнь безобразиями и уродствами.

На протяжении последующих 18 лет Кольцов неутомимо выступал в печати против тупоумия и черствости бюрократов, против наглости зажравшихся партийных вельмож, против безудержного казенного бахвальства на тему о том, что все советское – “лучшее в мире”, против маниакальной “бдительности” и патологической подозрительности в поисках неведомых “внутренних врагов”, против всех других отравляющих жизнь людей качеств установившейся в стране административно-командной системы.

Естественно, такое направление публицистики популярнейшего журналиста не могло прийтись по вкусу Тому, кто стоял в государстве на вершине неограниченной самодержавной власти и, по выражению Александра Твардовского, “... Для всех нас был одним судеб вершителем земным”.

Сталина несомненно раздражали отдельные фельетоны Кольцова. К тому же он очень не любил людей слишком самостоятельно мыслящих, имеющих свое собственное мнение, проявляющих чрезмерную “несогласованную” инициативу, к числу которых явно принадлежал Кольцов. Он терпел журналиста до поры до времени как человека, нужного и полезного в делах международных, не считая, видимо, необходимым торопиться с его уничтожением. Но Кольцов был обречен и чувствовал это. Ждал. И неистово, лихорадочно работал, стараясь заглушить внутреннюю тревогу. Но пощады не было. 12 декабря 1938 года в своем кабинете главного редактора “Правды” он был арестован. Характерно для стиля “отца народов”, что буквально за два дня до этого Сталин вызвал Кольцова, весьма дружелюбно с ним разговаривал и в заключение беседы спросил, не согласится ли он сделать доклад для писателей столицы по поводу недавнего выхода в свет Краткого курса истории партии. Такой доклад состоялся в переполненном зале Центрального Дома литераторов, после чего Кольцов поехал в редакцию, где его уже ждали...

Надо сказать, что в конце 30-х годов массовые аресты видных партийных деятелей, писателей, дипломатов, хозяйственников, людей любых профессий, рангов и положений стали обыденным бытовым явлением и, страшно сказать, никого не удивляли. Но арест столь популярного и прославленного человека, как Михаил Кольцов, буквально ошеломил Москву. Убедительное свидетельство тому мы находим в книге Константина Симонова “Глазами человека моего поколения”. Позволю себе привести несколько строк из этой книги:

«...Самым драматическим для меня лично из событий был совершенно неожиданный и как-то не лезший ни в какие ворота арест и исчезновение Михаила Кольцова. Он был арестован в самом конце тридцать восьмого года, когда арестов в писательском кругу уже не происходило, арестован после выступления в большой писательской аудитории, где его восторженно встречали. Прямо оттуда, как я уже потом узнал, он приехал в “Правду”, членом редколлегии которой он был, и там его арестовали...

Мы все читали “Испанский дневник” Кольцова. Читали с гораздо большим интересом, чем что бы то ни было, кем бы то ни было написанное об Испании... О том, что очень многие из наших военных, бывших в Испании, оказались потом арестованными – некоторые вышли на волю, а некоторые погибли, – я узнал значительно позже, а о Кольцове мы узнали тогда сразу же. Слух об этом, о его исчезновении распространился мгновенно. Ни понять этого, ни поверить в это – в то, что он в чем-то виноват, было невозможно... И в общем, в это не поверили...»

На строительстве московского метро. 1933 год.

...Кольцов остался верен своему мужественному характеру и в застенках Лаврентия Берии. Об этом можно судить хотя бы по тому, что нужные “признания” в шпионской, изменнической и тому подобной вражеской деятельности следователи-изуверы выбивали из него почти полтора года и только в феврале 1940 года его “дело” поступило на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР.

Пытаясь что-нибудь предпринять для спасения брата, Борис Ефимов, буквально рискуя головой, предпринял наивную попытку добиться того, чтобы к рассмотрению дела Кольцова был допущен защитник, и направил по телеграфу просьбу об этом на имя... Сталина. Ему удалось пробиться на прием к пресловутому Василию Ульриху, председателю Военной коллегии, который принял его с иронической любезностью и словоохотливо осведомил о вынесенном брату приговоре: “10 лет дальних лагерей без права переписки”. Все, что сказал тогда Ульрих, было сплошной издевательской ложью. Единственное, что было правдой, – это его замечание: “Ершистый у вас братец, а это не всегда бывает полезно...” А также откровенная фраза: “Ваш брат был человеком весьма известным и авторитетным. Неужели вы не понимаете, что если его арестовали, на то была санкция самой высокой инстанции”.

Как впоследствии стало известно, на заседании судившей его “тройки” – Ульрих, Кандыбин и Буканов – Кольцов категорически отказался от всех своих “признаний” на следствии, заявив, что все они подписаны им под пытками и жестокими истязаниями. Это, конечно, абсолютно не было принято во внимание, и, не тратя времени на обсуждение, “тройка” вынесла приговор – расстрелять!

... После смерти Сталина и казни Берии Кольцов одним из первых, в декабре 1954 года, был посмертно реабилитирован.

Двадцать восьмого июля 1972 года по постановлению Московского Совета была торжественно открыта мемориальная доска памяти Михаила Ефимовича КОЛЬЦОВА на фасаде особняка, в котором располагался в свое время основанный им “Жургаз”. Перед микрофоном выступали и взволнованно говорили о жизни, деятельности и трагической гибели Кольцова литераторы, военные, общественные деятели. В заключение слово было предоставлено члену комиссии Союза писателей СССР по литературному наследию Михаила Кольцова его брату Борису Ефимову.

В окопах гражданской войны в Испании. 1936 год.

– Литературное наследие Кольцова, – сказал он, – это огромное, практически неисчислимое количество публицистических произведений – очерков, фельетонов, корреспонденций, статей, грандиозная, неповторимая, яркая летопись жизни, труда и борьбы советского народа, его радостей и печалей, испытаний и подвигов... Кольцов, как вы знаете, был не только талантливым писателем, но и неутомимым общественным деятелем, энергичным организатором, активным политическим и дипломатическим работником. Он все делал быстро, увлеченно, весело, не теряя ни минуты, как будто зная, что ему отмерен судьбой очень короткий срок жизни.

Тридцать четыре года назад Михаил Кольцов навсегда ушел из этого дома. Сегодня он навечно возвращается сюда в граните мемориальной доски.

Михаил Кольцов

Красный Китеж

Троцкий

I

У Намюра тяжело ухают пушки. Валлония и Фландрия распростерты в пыли и крови. Воины Бельгии, Тили Уленшпигли двадцатого столетия, в серых кепи и с вещевыми мешками устало отодвигаются вглубь к Антверпену. Париж молчит, осенние деревья в Венсенском парке тяжело шумят. В Cafe de la Paix – грохот выстрела и падающего тела. Это Жан Жорес склонился простреленной широкой старой грудью на мраморный столик. Первый и последний пацифист великой войны.

На бульварах жутко громят немецкие магазины. В палате жужжит оппозиция. Иностранные корреспонденты покупают у уличных Гаврошей ворохи вечерних газет и шлют длинные срочные телеграммы.

Русские журналисты тоже мобилизованы. Длинные, тоскливые, как изгнание евреев из Иерусалима, эмигрантские споры стали жарче и мучительнее. Свободное от споров, митингов и политических резолюций время все взрослое население русской колонии в Париже тратит на писание корреспонденций и впечатлений. Горы впечатлений! Дождь из впечатлений! Заказные пакеты везут впечатления парижских изгоев в русские газеты.

Лучше всех впечатления у Антида Ото. Умнее всех статьи у Антида Ото. Содержательнее всех корреспонденции у Антида Ото. Они растекаются широкими и красноречивыми фельетонами на столбцах “Киевской Мысли” и “Одесских Новостей”. Читатели от Могилева до Евпатории зачитываются Антидом Ото. Они видят наяву, в пестрых и ловко сделанных картинах, в умелых характеристиках и сравнениях всю великую борьбу на Западе. Они ясно представляют себе, как кипит портовая жизнь в Марселе, как умирают люди на Марне, как волки когтят в горах альпийских стрелков, как маршируют по французским улицам колониальные войска.

А сам Антид Ото в это время колесит по всей Франции, перескакивает с поезда на поезд. Для своей газеты он повсюду успевает побывать – этот быстрый и обходительный журналист с парламентской бородкой и ловкими движениями. В Булони, и в Кале, во Фландрии и в Вогезах, на артиллерийских заводах и в мастерских для искусственных носов. Антид Ото предприимчив и наблюдателен.

Вот госпиталь в великосветском отеле на Елисейских полях. Антид Ото следит за тем, как “аристократка, дочь генерала республиканской гвардии, величественная блондинка г-жа Н., не дрогнув, выполняет самые щекотливые обязанности инфимьерки, делает солдатам желудочные промывания и, держа в руке сосуд, сохраняет grand air de dignite, точно героиня классической трагедии Расина”. Ему нравится и профессиональная сиделка – Леони, корсиканка, очень красивая мужественной красотой. “Надеть ей на голову фригийский колпак, и она могла бы быть образом республики”...

А вот “молодой араб, которого вначале сильно лихорадило и к нему на ночь посадили наедине одну из великосветских сестер. На другое утро она решительно отказалась продолжать этот опыт. Пришлось посадить англичанина-санитара, бывшего циркового атлета, а предприимчивому арабу тубиб (врачиха) погрозила пальцем”...

А вот красивое пятно. “Смуглые головы в тюрбанах торчат изо всех окон и дверей. Форма хаки ярче подчеркивает экзотический тип азиатских солдат, призванных спасать французское побережье от немецкого нашествия”...

А вот англичане у Булони. “Почти из-под каждого синего зонтика наряду с фигурой торговки торчат спина и две крепкие ноги цвета хаки. Вдоль колючей проволоки раздается возбужденное взвизгивание. Несколько десятков шагов по шоссе, и я убеждаюсь, что Булонь выслала на эти передовые позиции цвет своего женского сословия. Но, с другой стороны, и англо-саксонская раса представлена здесь как нельзя лучше. Ни следа так называемой английской флегматичности”...

А вот те же англичане играют в футбол: “Англичане мигом сделали стойку и вонзились глазами в мяч. Р-ррраз! Капрал хватил по мячу носком”...

Р-ррраз! – кричит и Антид Ото за футболистами. Ему нравится спорт, спортсмены и спорт на войне. Передавая панегирическую биографию сэра Джона Дентона Пинкстона Френча, “члена знаменитой семьи графства Гальвей, провинции Коннаут”, он с увлечением рассказывает, как Френч под бурскими снарядами, не моргнув глазом, рассуждал с военным корреспондентом о плохом освещении, мешавшем делать фотографические снимки. В этой кокетливой генеральской браваде Антид Ото видит “военачальника, скрывающегося за лихим спортсменом, за смельчаком, верящим в свою звезду”.

Острое, красивое нравится ему. Он тоскует по интересным жестам и значительным фразам. Он чопорно приподнимает плюшевую эмигрантскую шляпу перед постелью старого капитана, который, умирая, посылает на смерть и двух своих сыновей, но гораздо больше нравится ему маршал Жоффр, который “прибыл домой на Рождество в штатском платье, простой, как всегда. Никто не скажет, что в его руках судьба Франции. Но зато он помолодел на 10 лет, уверяю вас”...

Его тоскливому, неуемному, как сухая губка, честолюбию, которое порой палящим жаром прет из строки, нужны новые атрибуты. Останавливаясь где-то на биографии Гаврилы Принципа, застрелившего Фердинанда Австрийского, он полупрезрительно замечает, что эпоха “пистолетных героев” уходит в прошлое.

Ему нужен крепкий двенадцатидюймовый железобетонный героизм. И он ждет этого, путешествующий фельетонист с беспокойной бородкой.

II

На белой дубовой двери – старая круглая жестянка: “Классная дама”. И новенький, наскоро состряпанный плакат: “Комиссариат военных дел П.Т.К.”

Где прежняя жиличка высокой строгой комнаты с целомудренно выбеленными стенами и широкими окнами на Неву? Уехала вместе со своими питомицами в Новочеркасск или где-нибудь в Елабуге отдыхает от петроградских ужасов и страстей?

Новые люди в Смольном.

У стены, подле входа в “военный комиссариат” – тесное кольцо солдат, матросов, штатских. Лица у всех – безучастные, окаменевшие, серые от усталости и бессонницы. Но глазами все едят комиссара по военным делам.

Народному комиссару – не впервые. Он привык выдерживать взгляд толпы. А как должно быть трудно выдерживать его на себе – благоговейный и испытующий, молящий и недоверчивый взгляд!

Троцкий привык. Он и сам каждую минуту в наступлении. Неторопливо шевелит тонкими губами и одновременно пощупывает глазами лица собеседников. Тайный вызов: Верите? Боитесь?

Солдатам Троцкий чужд, нов и интересен. Таких они еще не видали. Подвойские и Мураловы, Зорины и Дыбенки – все свои, понятные, взнесенные на высоту стихийной красной волной, выброшенные из недр революции, из ее кроваво-огненного нутра. Лениных и Бонч-Бруевичей они тоже знают – многоречивые интеллигенты, “учителя” в спинжаках давно ходят в народ и плохо ли, хорошо ли – знакомы с ним. Такие, как Троцкий, еще не являлись...

Он пришел извне, снаружи. Пришел к революции, а не вышел из нее. Не русский и не иностранец. Как будто, еврей, но нет – кажется, не еврей.

Со своего лица, резко семитического, он смел все национальное, все личное, свое. В умных злых еврейских глазах поселил пустоту. От курчавой бородки оставил только один мефистофельский клок – старый знак международных авантюристов.

Он космополит. Он играет в общечеловечность. В этом его выигрыш. Русским людям чужд интернационализм. Во всей русской литературе нет ни одного героя-интернационалиста. И десятки космополитов – людей без отечества.

Солдаты свергли Николая, своего знакомого. Свергли Керенского, своего. А поставили себе – чужого интернационального человека с пустыми глазами и трагическим клочком на подбородке.

Они любят Троцкого. И его глаза. И его голос – пронзительный, скрипучий, скребущий гвоздем по стеклу.

Когда Троцкий говорит, это вулкан, изрыгающий ледяные глыбы. Это Анатэма, пришедший мириться с людьми. Что он им, умный, отважно-находчивый еврей, этим славянам, неожиданно сырым, лесным, скифам?

Чужое – дорого. Они верят Троцкому. Он им нужен. Он даст хлеб и мир.

... Солдаты не читали статей и фельетонов Троцкого, они не знают, что Троцкий обманул их.

Что он не всечеловеческий, а свой, из Бахмута или Елизаветграда. Что он не вулкан, а хороший фельетонист. Они не знают Троцкого – газетного, сначала умеренно-пылкого автора “Писем” в меньшевистской “Искре”. Потом изящного, речистого, с хорошими манерами Антида Ото из “Киевской Мысли” и “Одесских Новостей”. Того, который был удобен и портативен. И свободно укладывался в нижний фельетон “Киевской мысли”. Который не старался дышать лавой, а был очень мил и разговорчив, и не было у него в глазах вселенской пустоты, этого веселого Троцкого-фельетониста.

Вообще, они разнятся характером. Троцкий-революционер и Троцкий-фельетонист. Иногда они даже мешают друг другу.

Бывает, что Троцкий-фельетонист нескромен в отношении Троцкого-революционера.

Недавно в “Известиях” Троцкий гневно осуждал и упрекал всех тех, кто “не хочет уйти в историю” с трагической печатью Робеспьера. Это не по-товарищески. Если Троцкий-революционер жаждет “трагической печати Робеспьера”, то зачем Троцкому-фельетонисту об этом разбалтывать?

Ведь от Троцкого-революционера ждали не трагической печати, а мира и хлеба.

Куранты, 1918

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru